ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Трудности, обусловленные «социалистической ментальностью»
.
Трудности, обусловленные «социалистической ментальностью»
До сих пор мы вели речь о позитивной роли идей, идеологий,
психологических свойств или, по крайней мере, об их вкладе в экономическое
развитие и прогресс. Но при специфических обстоятельствах те же самые факторы
могут оказывать обратное воздействие — тормозить или блокировать перемены.
Подобная их роль в процессах социальных изменений отчетливо проявилась в
недавних событиях в Восточной Европе.
Многие исследователи подчеркивают, что одним из главных
барьеров, или «трений» (120), препятствующих переходу от «реального
социализма» к демократическому рынку, является широко распространенный синдром
личности, который именуется «социалистической ментальностью»,
«социалистическим духом», «гомо советикус» или «плененным разумом» (298) и
представляет собой продукт нескольких десятилетий тоталитарного или полутоталитарного
правления, оставившего глубокий отпечаток на мотивациях и социальных установках
населения. «Реальный социализм» формировал личность двумя способами.
Во-первых, путем длительного давления, «контроля над мыслями» (219) со стороны
социалистических институтов и идеологических структур, внедрения фальшивой
«идеологической реальности» в человеческие мозги до такого состояния, когда
она достигает области мотивации на уровне безусловных рефлексов, подсознания,
глубоко заложенных психологических кодов. Во-вторых, существовал, пожалуй,
еще более сильный ненаправленный механизм формирования «адаптивных реакций»
(защитные механизмы), которые люди развивали в себе, чтобы преодолеть
«социалистические» условия. Такие защитные механизмы, оказавшиеся весьма
эффективными, глубоко укоренились в массовом сознании.
Сфера массовой психологии проявляет удивительное сопротивление
изменениям, и, похоже, это сопротивление длится дольше существования
организационных и институциональных форм «реального социализма», которые были
уничтожены демократическими движениями 80-х годов. На мой взгляд, именно здесь
сохраняется главный механизм, посредством которого коммунизм пытается
реанимировать посткоммунистические общества. Кто-то из журналистов выразил эту
мысль весьма образно: берлинская стена может рухнуть, но остается «стена в
нашем сознании».
Проанализируем анатомию «социалистической ментальности» на
примере Польши. Аналогичная картина, за исключением некоторых национальных
различий, характерна и для других стран бывшего социалистического лагеря.
Современный исследователь отмечает: «Сорокапятилетний период
«построения социализма» изменил польское общество гораздо глубже, чем можно
было ожидать, наблюдая за постоянным сопротивлением поляков коммунистическому
режиму» (300; 3). И далее: «В Польше, несмотря на экономический крах и тяжелое
психологическое состояние общества, дорога к демократии блокирована в
некотором смысле самим обществом, его глубинной, внутренней архитектурой»
(300; 13). Другой польский социолог предостерегает: «Основная проблема,
которую должны осознать реформаторы, связана с тем, что повседневные действия
людей будут моделироваться привычками, сформированными в ходе социального
опыта, радикально отличного от того, который должен составить сущность наших
новых институтов» (269; 167).
Эмпирическое изучение ценностей, предпочтений, вкусов,
моделей потребления и т.д. было главной заботой и чем-то вроде торговой марки
польской социологии. В течение сорока лет она осуществляла сбор информации,
позволяющей достаточно надежно описать состояние «польского сознания» в период
коммунистического правления. Пожалуй, самое разительное из всех многочисленных
открытий заключается в том, что социальное сознание поляков раскалывается по
принципу дихотомии «общественный — частный». К этим двум сферам люди
обнаруживают различное отношение. Из длинного списка таких антиномий (267;
268) рассмотрим лишь некоторые.
1. Люди по-разному относятся к работе. Небрежность, недостаточное
усердие, расхлябанность, типичные для работы на государственных предприятиях,
разительно контрастируют с дисциплинированностью, аккуратностью и полной
отдачей тех, кто трудится в частном секторе, работает на себя или за границей.
2. Беспомощность, неспособность принимать решения, желание
снять с себя ответственность, стремление к безопасности и эгоистической выгоде,
доминирующие в общественных институтах, предприятиях, административных
конторах и т.д., уступают место уверенности в себе, инициативности, стремлению
к новациям, готовности к риску и альтруизму, проявляемым в отношениях с
семьей дома.
3. Пренебрежение к государственной или общественной собственности
резко контрастирует с заботой и охраной частной собственности. Во дворах и на
лестничных площадках царят грязь, беспорядок и вандализм, а внутри квартир —
уют, чистота, тщательно продуманный интерьер. Стоит только взглянуть на фасад
здания и окружающую территорию, чтобы отличить государственное предприятие от
личной мастерской, государственный магазин от частной лавочки. Особенно
грустное впечатление производит такой шизоидный раскол в отношении к
собственности: кража запчастей, материалов или оборудования на государственных
предприятиях широко распространена и не порицается, тогда как кража частных
товаров сурово осуждается.
4. Пассивность, конформизм, подчиненность и посредственность
в общественных ролях явно не совпадают со стремлением к успеху, самореализации,
личным достижениям в частной жизни. Первое ведет к фатализму, чувству
безнадежности в общественных делах, формированию отношения типа
«поживем-увидим» и синдрома «свободного наездника». Люди отказываются участвовать
в общественной жизни, потому что не видят реальных путей что-нибудь изменить и
вместе с тем отчетливо осознают риск и цену активности. «Фаталистическая
ориентация представляет собой отклик на отдалившуюся, непредсказуемую и
безответственную власть, которая оказывает постоянное давление» (398; гл. 12;
3—4). Известный польский социолог Станислав Оссовски называет это «синдромом
лилипута».
5. Люди не доверяют официальным заявлениям, критикуют
средства массовой информации и в то же время наивно готовы верить сплетням,
слухам, всяческим пророчествам, доходящим до них по неофициальным каналам. Те,
кто убежден, что «ТВ лжет» и «в прессе лишь некрологи — правда», могут
соглашаться с самыми дикими мифами, распространяемыми друзьями, соседями или
родственниками.
6. Официальные авторитеты как в высших эшелонах власти, так
и на местном уровне отрицаются. Действия правительства расцениваются как тайный
сговор, ложь и цинизм или, в лучшем случае, как глупость и некомпетентность.
Что же касается частных связей и отношений, то они явно идеализируются.
Если представленный психоанализ «социалистического сознания»
верен (а каждое его положение может быть подтверждено весомыми социологическими
свидетельствами, не говоря об обычных наблюдениях), то складывается
неприглядная картина. Естественно, что патологический раскол в социальном
сознании отражается на реальном поведении. Приведу опять-таки лишь некоторые
примеры из обширной социологической литературы, посвященной этой проблеме.
1. Наверное, чаще всего отмечается разница между тем, что
люди говорят, и тем, что они действительно делают, глубочайший разрыв между
словом и делом, декларациями и поведением.
Наиболее характерна в этом смысле ситуация в политической
сфере с ее тотальным всеотрицанием, лицемерием и цинизмом. Многие, вероятно, не
осознают, что двойные стандарты слова и дела присуши не только простым людям,
но и в значительной степени власть предержащим. Но поскольку «наверху» тоже не
верили в то, что провозглашали в качестве идеологически мотивированных
законов, постольку в итоге это давало большую самостоятельность и свободу, чем
можно было предположить, воспринимая те или иные политические заявления
буквально. Не случайно, введенное в Польше в 1981 г. военное положение, несмотря
на все страшные угрозы, оказалось самым безобидным за всю недавнюю историю
страны.
2. Польские социологи выделили особые случаи двойных стандартов.
Одни из них можно объединить под знаком фальшивых, либо имитационных, действий
(251). Имеется в виду загадочная ритуальная активность, лишенная какого-либо
внутреннего значения и смысла. Классический пример — отчеты о выполнении
планов, практически всегда фальсифицированные. Проходя по различным уровням
централизованной экономики, такая отчетность создает совершенно нереальную
статистику, которая принимается затем за основу для следующих планов. Еще один
характерный пример — дорогостоящие и утомительные выборы, хотя о том, кто
должен быть избран, было известно заранее. Тот факт, что при этом все делают
вид, будто верят в происходящее, объясняется лишь «внешними функциями», которые
призваны подтвердить участие в игре с ее странными, но жесткими правилами и
принципами.
3. Еще один вариант двойного стандарта связан, скорее, не с
действиями, а с речью. Иногда его называют «двойной речью», или, более жестко,
«структурами организованной лжи» (27; 18). Эш описывает различие между публичными
высказываниями и частными разговорами. В первом случае люди используют специфический
синтаксис, фразеологию, символы (то, что Джордж Оруэлл называл «новоязом»), во
втором случае они способны даже отстраниться от собственного поведения, занять
критическую позицию и высмеять свои же слова. Создается впечатление, будто
есть две различные игры, в которые играют по противоположным правилам.
4. Противоположность общественной и частной сфер порождает
такой феномен, как постоянное стремление «обдурить систему». Социологи
называют это «паразитической новацией» (269). Помимо простого обмана, она может
принимать и другие формы. Например, человек ищет лазейки, учитывая
законодательный хаос, противоречивость, несостоятельность и чрезмерно казуистический,
детализированный характер «социалистических законов», или пытается защититься
от повышения цен, налогов и т.д. с помощью того, что делает запасы, обращается
к импорту или экспорту товаров, открывает дело с расчетом на быструю прибыль, а
не на долговременные вложения. Преобладание такого отношения, которое можно
охарактеризовать выражением «хапнул — и бежать», показывает, что большинство
стараются достичь своих личных целей «вопреки», а не «благодаря» системе.
Примечательно, что подобное поведение воспринимается обычно с одобрением,
более того, те, кому удается перехитрить систему, пользуются уважением, им
завидуют. В основе оправдания такого поведения лежит убежденность, что это
своего рода месть властям, которые обманывают своих граждан, и своеобразная компенсация
за понесенные потери.
5. Следующая характерная поведенческая модель заключается в
том, что люди либо вообще отказываются принимать ответственные решения, либо
стремятся ограничить их теми способами, которые не поддаются учету (по
телефону, устно, без протокола и т.д.). С одной стороны, широкое
распространение получает тенденция перекладывать ответственность (бесконечная
«передача эстафетной палочки»), а с другой — требовать от властей заботы,
социальной зашиты и других гарантий. Такой синдром обычно присущ детям, поэтому
у взрослых его можно назвать «пролонгированным инфантилизмом». Как замечает
Стефан Новак, «уверенность в том, что наша система должна удовлетворять по
меньшей мере минимальные нужды всех граждан, вытекает из сорока лет социалистического
режима. Любое отклонение от этого правила создает серьезную угрозу
общественной легитимности системы» (315; 11).
6. Многие авторы обращают внимание на так называемую
«незаинтересованную зависть». Социалистическая идеология с ее основной идеей
примитивного равноправия, что хорошо отражает лозунг «у всех людей —
одинаковые желудки», порождает своего рода инстинкт против любого необычного
достижения, слишком большой выгоды, исключительного успеха, неприязнь к какой
бы то ни было элитарности. Отсюда вытекают разнообразные действия,
направленные на то, чтобы не дать другим достичь более высокого положения, даже
если это происходит не в процессе соревнования и чей-либо успех не уменьшает
шансов остальных. Известная шутка описывает «польский ад»: грешники всех национальностей
варятся в больших котлах на открытом огне, причем каждый котел охраняется
вооруженными чертями. Только котел с надписью «поляки» не охраняется. Почему?
Да если даже кому и удастся добраться до верху, его друзья назад за ноги стянут.
Можно было ожидать, что со свержением институциональных
структур «реального социализма» исчезнет и «социалистический разум». К
несчастью, этого не произошло. «Что более всего поражает, когда мы анализируем
политические отношения 1990-х годов, так это их удивительная структурная
схожесть с прежними отношениями» (269; 166). По злой иронии истории, противоположность
частной и общественной сфер как в психологии, так и в поведении пережила
коммунистическую систему и преграждает путь посткоммунистическим реформам.
Позволю себе перечислить некоторые наиболее очевидные симптомы этой удивительной
живучести.
Несмотря на постоянные напоминания, что «вот мы, наконец, и
дома», люди отказываются принимать участие в общественной жизни.
Продолжающаяся пассивность и политическая апатия удивительны: на первых за
несколько десятков лет демократических выборах предпочли не голосовать 38%
населения, а в местных выборах (т. е. еще ближе к «дому») — 58%. Почти каждый
второй поляк не счел нужным отдать свой голос за первого демократического
президента, а при всем плюралистическом спектре ассоциаций и политических
партий, растущих в течение года как грибы, более 90% населения решили не
принадлежать ни к одной из них (газета «Выборча», 25 апреля 1991 г.).
Правительство все еще воспринимается как противостоящее
обществу, как «они» против «нас». В свободных президентских выборах Тадеуш
Мазовецки, человек безупречной честности и неоспоримых достоинств, был
«замаран» тем, что являлся первым премьер-министром посткоммунистической
Польши, и набрал меньше голосов, чем абсолютно никому не известный Станислав
Тимински, популист и демагог, прибывший из Канады. Любая связь с властями
по-прежнему считается подозрительной.
Люди продолжают свою игру, цель которой — «перехитрить систему»,
словно ничего не изменилось, будто система все еше остается чужой,
навязываемой, отрицаемой. «Паразитическая новация» расцветает в новых формах,
которые стали возможными в условиях приватизации, возникновения
капиталистического рынка и шаткости временных законов. Массы людей вовлечены
во все виды незаконной торговли, контрабанды, уклонения от налогов и
обязанностей. И просто удивительно, как много среди сегодняшних
предпринимателей тех, кто не уверен в будущем и действует согласно
традиционному принципу «хапнул — и бежать».
До сих пор еще весьма сильна и «незаинтересованная зависть»,
более того, сейчас число мишеней увеличилось, ведь достигших высокого
политического положения, быстро разбогатевших, открывших выгодное дело или
приобретших известность день ото дня становится все больше. Неприязнь к таким
людям выражается в старой уравнительской риторике. Как замечает проницательный
наблюдатель, «в большинстве восточноевропейских стран до сих пор широко
распространена поддержка уравнительного распределения» (27; 21). Негативное
отношение испытывают на себе все виды элит, включая интеллектуалов (которых,
конечно, называют «яйцеголовыми»).
Тех же, кто не только не улучшил своего положения, но и
многое потерял в водовороте революционных изменений (например, большая часть
рабочего класса и крестьянства, не говоря о безработных — феномене, которого не
было в социалистические времена), охватывает ностальгия. Они требуют от
правительства бесплатного медицинского обслуживания и образования, работы,
пенсии, социальной защиты. Наверное, не многие люди хотели бы вернуться к
коммунизму, но многие мечтают о некоем «третьем пути», гуманном капитализме,
или, перефразируя старые лозунги о социализме, «капитализме с человеческим
лицом», «польском пути» к капитализму. Таким образом, наследие «реального
социализма» существует, и если его не преодолеть (что может потребовать целого
поколения), полный успех посткоммунистических реформ вряд ли реален. Это
доказывает еще раз, каким сильным фактором социальных изменений могут быть
идеи, которые исповедуют люди.
.
