ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Чего мы не знаем о революциях
.
Чего мы не знаем о революциях
Как бы то ни было, различные теории революции вносят важный
вклад в наше понимание этого наиболее сложного макроисторического феномена,
расширяют область ограниченного, «специфического невежества» (287; 363, 471).
В заключение этой главы я предлагаю обсудить пять загадок, или парадоксов,
которые должны быть решены будущими теоретиками в этой области.
1. Первая касается возникновения революции. Различные теории
дают нам понимание многочисленных факторов и сил, основных и побочных
детерминант, необходимых и достаточных условий, облегчающих и затрудняющих
обстоятельств и ситуаций, от которых зависит результат. Одни факторы (силы)
относятся к человеческому поведению, мотивациям, намерениям, эмоциям и идеям;
другие — к социальному и культурному контексту; третьи — к экономическим
интересам и политическим возможностям. Ясно, что революции происходят лишь
тогда, когда все эти факторы (или их часть) появляются в определенном уникальном
соотношении. Что представляет собой та взрывчатая смесь, то специфическое
сочетание, тот синдром, который должен появиться в данное время и в данном
месте, чтобы произошла революция? Этого мы не знаем.
2. Вторая загадка касается революционной мобилизации. Почему
массы людей вдруг преодолевают барьер апатии, пассивности, инерции, подчинения
и решают сражаться за свои интересы и идеалы? Чем объяснить взрыв обязательств,
участия, активности и неповиновения, которые наблюдаются при возникновении
революций? Может быть, были преодолены некоторые пороги непереносимого крушения
надежд, что привело к спонтанным действиям? Как определить эти пороги, ведь в
одни времена люди способны терпеть гораздо большее давление и лишения, чем в
другие? Этого мы тоже не знаем.
3. Еще одна загадка связана с революционным наследием. Что
налагают предыдущие революции (успешные или неудачные) на последующие? Являются
ли революции отдельными эпизодами со своей собственной, всякий раз заново
возникающей уникальной причинностью? А может быть, они подчиняются циклам,
формируя широкомасштабную историческую последовательность, в которой предыдущие
революционные попытки, победы или поражения оказывают сильное влияние на более
поздние попытки? Где может находиться общая причинность, лежащая в основе ряда
революционных прорывов? И этого мы также не знаем.
4. Четвертая загадка касается результатов революции. Революции,
особенно успешные, создают героические мифы; их достижения преувеличиваются, а
потери игнорируются. Но потом эйфория проходит, становятся очевидными побочные
негативные последствия, «эффекты бумеранга», человеческие жертвы. Очень скоро,
например, рухнул миф о русской революции, которая принесла нищету, угнетение,
варварство, смерть. Крах коммунизма в конце XX в. окончательно доказал, что
цель, преследовавшаяся этой революцией, с самого начала была ошибочной.
Благодаря недавней «ревизионистской» историографии (377; 353), распался
героический миф о Великой французской революции, иронически названной «такой
славной, но такой варварской» («Ньюсуик», № 3, апрель 1989, с. 45). Почему
результат революций иногда так сильно отличается от того, о чем мечтали революционеры?
Почему они «в конце концов превращают в прах идеалы, которые вызвали их к
жизни?» (212; 86). Неизбежна ли эта логика? И опять нам это не известно.
5. Последняя загадка связана с предсказуемостью революций.
Большинство исследователей сходятся во мнении, что ни одну из известных
революций нельзя было предсказать. Как отмечает Крэйн Бринтон, «настоящая
революция всегда неожиданна» (160; 66). Ришард Капучински размышляет над
иранской революцией: «Планировался путч или дворцовый переворот, но не
революция. Ее взрыв, момент взрыва, застал врасплох всех, даже тех, кто желал
ее. Все были ошеломлены спонтанностью ее неожиданного появления и тем, как она
уничтожала все на своем пути» (212; 86). В конце 80-х годов исследователи
революции должны были признать еще одну неудачу в предсказаниях. По словам Жана
Киркпатрика, «коллапс коммунизма был фантастическим сюрпризом… В современной
истории не было большей неожиданности, чем скорость и всеобщность, с которой
пали коммунистические режимы в Восточной Европе и в самом социалистическом
отечестве — Советском Союзе» (217; 7). Почему так случилось? Вероятно, здесь
сказывается ограниченность эпистемологичес-ких (теоретико-познавательных)
возможностей: сложность исторических событий подобного масштаба, отсутствие
информации, надежных математических моделей и т.д. «Нет особых оснований
полагать, будто сегодня кто-либо обладает знаниями, достаточными для того,
чтобы применить формальные методы диагностики к современному обществу и
определить, произойдет революция в ближайшее время или нет» (60; 250).
«Изучение революций во многом подобно изучению землетрясений.
Когда они происходят, ученые стараются извлечь смысл из множества собранных
данных и построить теории для того, чтобы предсказать следующее. Постепенно мы
начинаем лучше понимать их, но каждое новое землетрясение вновь удивляет нас.
Так же и наше знание революций, как и знание землетрясений, все еще ограничено.
Мы можем детально проанализировать их, перечислить некоторые благоприятные для
них условия, но понять, что в точности они собой представляют, нам еще только
предстоит» (157; 205).
Однако правомерно предположить существование и более
фундаментальных онтологических причин. Наверное, в этой области прогнозы не
просто трудны, а невозможны в принципе. Во-первых, революционные события
зависят от действий множества индивидов. Это итог совокупности миллиардов
индивидуальных решений, каждое из которых принимается конкретным человеком, с
уникальной биографией, в контексте специфической социальной ситуации,
непредсказуемым в своих поступках. Иначе говоря, на макрошкале, похоже,
преобладают условия, описываемые в естественных науках как «хаос», и потому
любые конкретные предсказания оказываются невероятно сложными.
Во-вторых, мобилизация и координация революционных действий
требуют сильных лидеров, обладающих талантом, определенным положением и
харизмой, что в значительной степени является генетической тайной.
В-третьих, феномен революции включает в себя многообразные
процессы (рост недовольства, озлобленности, мобилизацию масс, реакцию элиты,
давление внешних сил — и это еще далеко не все). И хотя каждый из них можно
теоретически рассчитать и в известной мере даже угадать, тем не менее их
конкретная уникальная комбинация, пересечение в определенный исторический
момент приводит к возникновению нового феномена, не объяснимого в рамках
отдельной теории.
В-четвертых, в приложении к революционным социальным изменениям
обычная логика осмысления и самоуничтожающего пророчества отчасти порочна. Если
теория способна предсказать революцию, то само предсказание будет подвигать к
действию защитников старого режима, у которых на данный момент будет еще
достаточно сил, чтобы не допустить ее победы. Отсюда следует парадоксальный
вывод: теория революции бессмысленна, ибо если она способна предсказать, то
предсказания будут опровергаться, если же не способна, то это вовсе не теория.
Самое большее, что мы можем ожидать от так называемых «теорий революций», это
интерпретации свершившихся событий, что само по себе уже будет большим
интеллектуальным успехом.
.
