ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
ВОЗРОЖДЕНИЕ ТРАДИЦИЙ
.
ВОЗРОЖДЕНИЕ ТРАДИЦИЙ
Китай — скорее всего, к великому счастью этой огромной и
древней страны, — не Россия. Эту элементарную истину давно стоило бы усвоить
всем тем, кто сегодня столь часто и уже привычно сетует на различие результатов
посткоммунистических рыночных реформ у нас и у них. Разница в ходе и
результатах современных реформ в России и в Китае уходит корнями далеко вглубь
истории и во многом обусловлена несходством господствующей традиции, народной
культуры. То, что в свое время сравнительно легко удалось большевикам,
энергично подмявшим под себя отечественную народную традицию и умело
использовавшим все ее слабости, включая неустойчивую этическую норму, укрепить
которую так и не сумела русская православная церковь (о чем уже шла речь в
седьмой главе о христианстве), не удалось китайским коммунистам. Именно в этом пункте
потерпел свое основное поражение Мао, одержавший победу над го-миньдановцами и
объединивший Китай под властью КПК. Получив в свои руки ни с чем не сравнимую
власть над почти миллиардной страной и проведя в ней несколько гигантских
социальных экспериментов невиданного по размаху масштаба, Мао в конечном счете
потерпел решительное поражение. И это поражение нанесли ему не его открытые
враги, не предатели или соперники внутри его партии, даже не пассивно
противостоявшие ему представители аппарата власти, которых он склонен был
обвинить в предательстве и с которыми активно расправлялся в дни памятной Китаю
«культурной революции». Совсем напротив, Мао потерпел поражение от Конфуция
или, если выразиться точнее, от конфуцианских традиций.
Здесь надо внести ряд уточнений. Во-первых, сам Мао, будучи
китайцем, не был полностью чужд этим традициям, входившим в плоть и кровь
каждого, кто был рожден и воспитан в Китае китайской матерью. Во-вторых, став
коммунистом, Мао вполне осознавал, что главный его противник — это, в конечном
счете, все же не едва вставшая на ноги и крайне слабая китайская буржуазия, но
именно Конфуций. И далеко не случайно едва ли не последнюю в своей жизни
великую битву Мао затеял именно против него. Не вполне ясно, рассчитывал ли Мао
всерьез на победу в этой последней своей великой битве. Но стоит констатировать
сам факт: пережив эпоху духовного кризиса и переоценки ценностей в начале века,
конфуцианские традиции с выходом на авансцену широких масс крестьянства и
особенно после преодоления очередного в истории страны тяжелого кризиса обрели
новую силу и были обречены на успех, на победу.
Разумеется, не следует упрощать процесс. Революция коренным
образом изменила Китай. Исчезли некоторые классы и сословия, изменились —
причем на первых порах очень резко побольшевистски, — формы собственности. На
смену желтому дракону империи пришло красное знамя революции. Но все эти
перемены в конечном счете не помешали возрождению национальных (конфуцианских)
традиций, которые оказались на редкость устойчивыми.
В истории Китая массовые выступления в кризисные периоды
обычно окрашивались в даосско-буддийские сектантские тона. Это проявлялось, в
частности, в стремлении причаститься к священному трепету возбужденной массы,
воспеть громкую хвалу обожествленному харизматическому лидеру, привести свой
внешний вид в соответствие с той нормой, которая как бы объединяет всех
посвященных и противопоставляет их чужакам не причастным к движению либо даже
враждебным ему. Выход на авансцену даосско-буддийских традиций с их апелляцией
к экстатическим чувствам возбужденной массы, к магии и культу был весьма
заметен в годы культурной революции, когда культ Мао в великой державе заслонил
собой все. В какой-то мере это было закономерным результатом децентрализации
власти и хаоса в стране. И хотя в маоистском Китае 60-х годов период дестаби- ‘
лизации был сравнительно кратким, в XX в. он создал в миниатюре ту ситуацию,
которая была характерна для эпох мощных социальных катаклизмов в китайской
империи в прошлом, в годы династийных кризисов и смены династий. Культ
привычного «своего», апелляция к национальным чувствам, культ формы и ритуала,
призывы к строгой дисциплине, скромности и показному самоуничижению, наконец,
пренебрежение к личности во имя укрепления корпорации по заимствованному
конфуцианцами классическому легистскому принципу «слабый народ — сильное
государство» — все это энергично проявилось в годы культурной революции. Но,
несмотря ни на что, эта революция привела к обычному в китайской традиции
результату — к восстановлению порушенной кризисом нормы.
Норма эта во многом восходит именно к конфуцианству. Сильная
централизованная власть, ставящая своей целью создание гармоничного общества, в
котором было бы некоторое место строго контролируемым, но жизненно необходимым
для процветания экономики частной собственности и рыночному саморегулированию,
— это как раз конфуцианская традиция. Речь вовсе не о том, что между политикой
КПК в наши дни и конфуцианством нет принципиальной разницы. Если уж на то
пошло, то гораздо больше от конфуцианской традиции можно найти в успешной
политике гоминьдановцев на Тайване. Но в том, что касается постмаоистского
Китая и реформ Дэн Сяо-пина, все сегодня абсолютно ясно: в своей политике
современная КПК опирается на определенные традиции, само существование которых
уходит в мощную толщу истории. И если поставить в заключение рассказа о
китайских религиях риторический вопрос, за кем будущее, то ответ на него
недвусмыслен: несмотря на риторику современных лидеров КПК (а как им без нее
обходиться?), они внутренне вполне готовы к тому, чтобы реформировать
традиционный Китай с ориентацией на вестернизованную модернизацию, но при
сохранении конфуцианской (а не марксистско-маоистско-коммунистической!) основы.
.
