ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Ф. ШЛЕГЕЛЬ
.
Ф. ШЛЕГЕЛЬ
В последний период развития новейшей философии введение к
философии пытались давать главным образом двумя способами: с одной стороны
(например, в лекциях Фихте «О назначении ученого»), как переход от обычного
взгляда на жизнь к высшему спекулятивному взгляду, присущему философии,—
сравнение жизни с философией; с другой стороны (например, небольшое сочинение
Фихте «О сущности наукоучения»), как демонстрацию на материале всех наук, что
философия совершенно необходима, в особенности для того, чтобы дать этим наукам
первоначало, чтобы обосновать и определить их,— сравнение наук с философией,
их отношения к ней и наоборот. Первый способ, поскольку в нем восхваляется
высший философский взгляд по сравнению с обычным образом мысли, присущим
обыденной жизни, можно назвать риторическим, второй же — энциклопедическим, так
как он стремится охватить все науки в их связи с философией.
Оба способа, однако, не отвечают своей цели, ибо как может
иметь место реальное, плодотворное сравнение философии с жизнью и с науками до
знакомства с самой философией и, более того, до полного ее освоения? Ибо пока
философия находится еще в спорном, несовершенном состоянии, трудно было бы
доказать, что все другие науки должны почерпнуть свои первоначала из философии.
(…)
То же самое относится и к дефиниции философии. Если
подлинная дефиниция должна быть исчерпывающим понятием философии, реальным,
характеристичным описанием, охватывающим весь предмет, то ее нельзя дать во
введении. Введение было бы тогда философией, философию тогда нужно было бы
отделить от философии или подчинить иной дисциплине, как это происходит у тех,
кто устанавливает основной принцип философии во введении.
Краткую, предварительную, поверхностную и общую дефиницию
будет дать нетрудно и отнюдь не предосудительно.
Вот она: познание внутреннего человека, причин природы,
отношения человека к природе и его связи с ней или, поскольку еще нет реальной
завершенной философии, стремление к такому познанию.
Шлегель Ф. Развитие философии в двенадцати книгах //
Эстетика. Философия. Критика. М., 1983. Т. 2. С. 102— 103
Философия жизни не может быть простой наукой разума, менее
всего безусловной. Ибо последняя ведет прежде всего в область мертвых
абстракций, чуждых жизни, и в силу присущего разуму врожденного диалектического
спора эта область превращается в лабиринт противоречивых мнений и понятий, из
которого разум один со всем своим диалектическим вооружением никогда не сможет
отыскать выхода. Именно поэтому жизнь, внутренняя и духовная жизнь, нарушается
и разрушается. Но как раз этот принцип диалектического разума, нарушающий и
разрушающий жизнь, и есть то, чего следует избегать и что должно быть
побеждено. В простой форме абстрактного мышления самой по себе еще нет ничего
вполне противоречащего истине, чего следовало бы безусловно и всегда избегать и
чего никогда и ни в каком случае нельзя было бы применить. Так, несомненно,
философия, стремящаяся от начала до конца заимствовать свой метод из
математики, находится на ложном пути. Могут, конечно, иметься отдельные точки
в последовательности ее развития, отдельные места в системе целого, где она с
успехом может воспользоваться в том или ином случае подобными формулами и
абстрактными уравнениями, как, вероятно, именно в сегодняшней лекции придется
поступить и мне, однако лишь для сравнения и мимолетно, в качестве эпизода,
надеясь применить и сделать это наглядным так, чтобы ясность изложения не
пострадала при этом. Философия как всеобщее знание, охватывающее всего
человека, может, смотря по обстоятельствам, заимствовать внешнюю форму и
своеобразные формулы из всех наук, один раз из той, другой из этой, и
воспользоваться ими на время; однако это всегда должно быть свободным
использованием, находящим подтверждение именно в преднамеренном выборе и
перемене. Метод свободного мышления, то есть именно философия, не должен
составляться механически, как железная кольчуга из бесчисленного множества совершенно
однообразных маленьких цепочек и колец, из таких сциентистски соединенных
колец-суждений и их высших логических сцеплений, как это имеет место в
математике. Метод вообще не должен быть однообразным, и дух никогда не должен
находиться в услужении у метода, жертвуя сущностью ради формы. С всеобщностью
философского мышления и знания и проистекающими именно отсюда многообразием и
свободной сменой методов дело обстоит примерно так же, как, с другой стороны,
среди изображающих искусств с поэзией, которая охватывает и должна охватывать
всего человека и наиболее свободна в том, чтобы заимствовать свои сравнения или
краски и различные образные выражения из всех сфер бытия, жизни и природы, то
из одной, то из другой в зависимости от того, что ей представится более
подходящим в каждом данном случае. И нельзя никак предписать поэзии, чтобы она
брала все свои сравнения и образные выражения, скажем, из мира цветов и
растений, из мира животных или из различных человеческих занятий,— например,
только из жизни моряков, пастухов, охотников или из сферы других ремесел и
искусственных работ; именно такая педантичная манера убила бы свободный
поэтический дух и живую фантазию, хотя все эти сравнения, краски и выражения,
если только они стоят на своем месте, могут быть употреблены в поэтическом
изображении и ни одной разновидности их не нужно исключать. Точно так же и
философия иногда может выступать в форме морального законодательства или
судебной дискуссии; в другой раз в качестве естественноисторического описания
или исторически-генеалогического развития и выведения понятия она может
выражать мысли, которые хочет уяснить в связной последовательности. Иной раз
она, возможно, в форме естественнонаучного опыта, эксперимента высшей
натурфилософии будет стремиться представить незримую силу, которую ей нужно
доказать. Либо же именно эта высшая цель будет скорее всего достигнута ею в
алгебраическом уравнении, в математической форме, которая в основе своей явится
для нее только образом и видимым иероглифом для чего-то незримого высшего.
Всякий метод и всякая научная форма хороши или вполне могут быть хорошими при
правильном использовании; но ни одна из них не должна быть исключительной, не
должна проводиться принудительно и применяться повсюду с утомительным
однообразием. (…)
Шлегель Ф. Философия жизни 17 //
Эстетика. Философия. Критика. М.,
1983. Т. 2. С. 348—350
…Философия, и притом каждая отдельная философия, имеет
собственный язык. Язык философии отличен как от поэтического языка, так и от
языка обыденной жизни. На языке поэзии бесконечное только намечается, не
обозначается определенно, как это происходит в языке обыденной жизни с ее
предметами. Философский же язык должен определенно обозначать бесконечное, как
это делает обычный язык с предметами обыденной жизни, как механические
искусства обращаются с полезными предметами. Поэтому философия должна создать
собственный язык из обоих других. Но, как и сама философия, он находится в
вечном устремлении, и подобно тому как не существует еще одной-единственной философии,
не существует еще и одного-единственного философского языка, но каждая
философия имеет собственный.
Следовательно, философский язык вообще очень изменчив,
вполне своеобразен, весьма труден, понятен только для самого философа. Это
своеобразие и отличие его от других языков, делающие его трудными для
понимания, в чем философов часто упрекает обычный человек, и составляют
достоинство философского языка. Ибо форма должна соответствовать своей
материи. Философская же материя умозрения пригодна не для всех, а только для
немногих людей, и лишь немногие могут понимать ее. Нужно философствовать
самому, если хочешь понять язык философии, тогда как для понимания поэтического
языка нужно обладать лишь обычными, естественными способностями и некоторым развитием.
…Поэзия вообще очень понятна, и по тай особой причине, что
поэзия, имея дело, как и философия, с высшим, бесконечным, гораздо более
естественна для человека, чем последняя. В поэтическом искусстве прекрасное,
божественное, бесконечное не определено, а только намечено. Оно позволяет
только предчувствовать его, подобно тому как и человек скорее угадывает, чем
знает высшее, божественное, больше намекает на него, чем объясняет его,
заключая в определенные формулы, как это все же стремится сделать философия,
пытающаяся рассматривать бесконечное с той же точностью и целесообразностью,
что и вещи, окружающие человека в обыденной жизни. Однако это более далеко от
первоначальных естественных побуждений, нежели поэзия, это искусственное
состояние, плод высшего напряжения. Поэтому и философия витает посредине между
поэзией и обычной практической жизнью. Здесь нет никакой связи с бесконечным,
все слишком ограниченно и определенно, там же все слишком неопределенно. У нее
общий предмет с поэзией, общий подход с обыденной жизнью; возникновение
философской формы можно вывести из обеих. Исходя из всего этого, в качестве
необходимого условия понимания какого-либо философского языка нужно,
во-первых, философствовать самому, а во-вторых, вполне изучить язык каждой
философии. В-третьих, для этого необходимо множество ученых познаний;
в-четвертых, чтобы верно и непартийно судить о целом, нужно очень точно
ознакомиться с принципами и мнениями каждого философа, собственно написать
историю духа каждой философии в его развитии, происхождении, формировании его
идей и мнений и конечном результате или, если такового нет, указать причину
этого и исследовать ее. Это предполагает, правда, обладание всей полнотой
произведений, в которых изложена система философии. Нужно обозреть ее во всем
ее объеме, ибо философия понятна только в целом. Система, в которой недостает
хотя бы одной части, имеет почти столь же малую ценность для историка, как и
просто фрагмент из всей системы.
Шлегель Ф. История европейской литературы II Эстетика.
Философия. Критика. М., 1983. Т. 2. С. 88—90
.
