ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
М. А. АНТОНОВИЧ
.
М. А. АНТОНОВИЧ
Странное чувство овладевает простым смертным, когда он в
первый раз входит, так сказать, в самое святилище философии, без всякой
подготовки и предварительного знакомства с элементарными философскими
сведениями приступает к чтению ученых сочинений или к слушанию специальных
лекций по части философии. Философский туман охватывает его со всех сторон и
придает окружающим предметам какой-то странный колорит, так что они
представляются ему совершенно в неестественном виде и положении. Очутившись
среди философов, он видит, что это люди, которые мыслят, чувствуют и говорят
чрезвычайно оригинально, вовсе не так, как обыкновенные смертные, а с какою-то
особенностью, очень, впрочем, ненатуральною и фантастическою даже; на все они
смотрят по-своему, и все у них выходит как-то навыворот.
Конечно, и в храмах других наук непосвященные и профаны
чувствуют себя в первый раз тоже очень неловко; в математике, например, также
очень странно и дико звучат для них разные гиперболы да параболы, тангенсы да
котангенсы, и тут они точно в лесу. Но первое знакомство с философией заключает
в себе еще более странные особенности и оригинальные положения. Профан в
математике воспринимает одни только звуки математических терминов, а смысл их
для него закрыт и недоступен; он слышит слова и фразы, но не понимает, что
именно и какое реальное содержание в них заключается, а потому ему остается
только пожалеть о своем неведении и проникнуться благоговением к математическому
языку, который, как он уверен, должен выражать собою очень здравый и даже
глубокий смысл. Так иногда случается и с профанами в философии, но иногда
выходят истории позабавнее.
Читающий в первый раз философскую книгу или слушающий
философскую беседу видит, что в них терминов совершенно уже непонятных не так
много, а то все такие же слова и выражения, которые попадаются везде, во всякой
книге, употребляются даже в устном разговоре; говорится о боге, божественном,
бесконечном — это понятно всякому верующему; рассуждается о сущности,— но
читающий, может быть, сам на своем веку сделал тысячи экстрактов и извлечений,
в которых заключались все “сущности дел”; о субъекте, но он сам видал множество
нервных и раздражительных субъектов; о представлении, которое тоже ему известно,
так как он или сам представлял, или был представляем к чинам, отличиям и
наградам, или смотрел на представления в театре; одним словом, ему попадается
в философском сочинении целая страница, а пожалуй, и больше, где употребляются
слова и выражения для него ясные, каждое слово не остается для него пустым
звуком, как гипербола или абсцисса, но вызывает в его голове известную мысль,
известное понятие; он понимает содержание отдельных фраз и предложений, видит
их логическую связь и последовательность, ему доступен самый смысл речи;
вследствие этого он получает возможность судить об этом смысле, определять его
значение, степень его вероятности и сообразности с сущностью дела и предмета,
о которых идет речь. И вот в таких-то случаях новичок в философии часто
находит, что смысл философских речей чрезвычайно странен, что в них
высказываются мысли хоть и понятные, но часто в высшей степени дикие и ни с
чем не сообразные, особенно если он нападет на какого-нибудь оригинального философа,
да еще идеалиста; тут он вычитывает столько неожиданных диковинок, что ему
даже покажется вероятным, будто гг. философы — это какие-то полупомешанные
люди, по крайней мере с расстроенным воображением; а иначе как же объяснить то,
что они говорят нелепости ни с чем не сообразные, порют дичь, в которой нет и
капли здравого смысла, убиваются и ломают голову над пустяками, о которых и
толковать не стоит, которые всякому известны; ларчик просто открывается, а они
вот какую возню и кутерьму поднимают! И за что их называют философами, за что
уважают и превозносят их? Подобную философскую галиматью легко можно выдумать
и всякому.
Кто, один раз отведавши философии, бросит ее в сторону, с
тем чтобы никогда не дотрагиваться до философских сочинений, тот и останется
навсегда с такими невыгодными и нелестными мнениями о философии и философах.
Но кто, несмотря на первое неблагоприятное впечатление, произведенное на него
философией, станет все-таки продолжать заниматься ею, тот мало-помалу втягивается,
вчитывается в философские сочинения, войдет во вкус философии и философских
рассуждений и через несколько времени, к изумлению своему, заметит, что мысли
разных философов, казавшиеся ему с самого начала нелепостью, несообразною с
здравым смыслом, напротив, имеют очень серьезный смысл и важное значение, что
философ, высказавший их, должен быть человек с большою энергиею и силою в
мыслительной способности и что, действительно, если посмотреть на дело так, как
он говорит, то естественно и даже необходимо прийти к его мыслям, к его образу
воззрений на вещи. Все вопросы, казавшиеся новичку до знакомства его с
философией неинтересными и не требующими решения, теперь представляются ему во
всей своей заманчивой прелести и во всей многосложной запутанности,
представляющей лишь слабую надежду на их решение, и чем больше он занимается
философией, тем яснее понимает трудность философствования, тем больше уважения
он чувствует к философам, созидавшим самостоятельные оригинальные системы, и,
наконец, окончательно убеждается, что не всякая голова, не всякий ум способны
на это дело.
Отчего же это происходит, отчего философствование и философские
системы, так заманчивые и увлекательные при коротком знакомстве с ними, на
первый раз представляются странными и дикими? Философское мышление чрезвычайно
общо и отвлеченно; оно употребляет и слова обыкновенного житейского языка, но
соединяет с ними свое собственное значение; оно берет для себя часто простые и
общеупотребительные формы выражения, но придает им более общий и отвлеченный
смысл, тогда как в обыкновенном словоупотреблении эти формы принимаются в
смысле конкретном, единственно в приложении их к частным и отдельным предметам,
как названия только этих одних предметов, а не как выражения для общего
понятия, под которое эти предметы входят только как части.
Человеку, видевшему кондукторов только на паровозах да в дилижансах,
очень странно бывает слышать, если назовут кондуктором металлический цилиндр в
электрической машине, потому что он и не воображал, чтоб это слово было общее,
имело значение отвлеченное, ему казалось, что кондуктор — это непременно должен
быть человек с известным назначением. Так же точно философ говорит, например:
абсолютное есть дух; при слове “дух” в обыкновенном понимании тотчас возникает
представление конкретное о человеке, о его духе или же о каком-нибудь другом
существе, о личности со свойствами человеческого духа; тогда как философ под
словом “дух” разумеет не личность, не существо какое-нибудь, а общее качество
или свойство, которое в известном смысле принадлежит и человеческому духу.
Это-то различное понимание одинаковых слов и выражений и бывает причиною
забавных недоразумений, где действительно философия может представиться в
смешном виде. Философ, положим, рассуждает о “Я” и “не-Я”; читающий или
слушающий его не-философ понимает эти два слова непременно в значении
конкретном, в приложении к одному индивидууму, к личности. “Я” — это значит я,
Иван Иванович, такого-то звания и чина; а “не-Я” — это вот Петр Иванович или
вот стул, на котором я сижу; и представьте же себе, что выдумал философ,
говорит как-то там, что “Я” — источник, начало и конец всего, от “Я” произошло
все и должно опять возвратиться в “Я”, то есть это значит, будто я, Иван
Иванович, произвел на свет Петра Ивановича и этот стул и всех вот этих
несносных мух и комаров, и что это все опять должно возвратиться в меня,— вот
уж чепуха, просто следовало бы в сумасшедший дом этого философа. Другой философ
говорит, будто ничего нет на свете, мы ничего не знаем, ничего не можем
доказать, может все, что ни делается вокруг нас, есть одно наваждение, мечта,
так, наше воображение только и больше ничего. “Отодрать бы тебя хорошенько, ты
бы узнал, какое воображение”,— рассуждает Иван Иванович и с крайним презрением
отворачивается и от философии и от философов. А там еще найдутся философы,
которые говорят, что у нас души нету, что мы все равно как собаки какие-нибудь;
это уж обидно даже и не для одного Ивана Ивановича.
Подобные недоразумения, только более тонкие и не в столь грубой
форме, встречаются очень часто и вводят многих в обман насчет философии; этим
же, кажется, между прочим можно объяснять нерасположение к философии, которое
питают к ней люди умные, но привыкшие к конкретному и наглядному способу мышления,
неспособные подняться вдруг на высоту отвлечения, чтобы понять значение
философских вопросов, и потому считающие философию праздною игрою и
фантастическою группировкою мыслей, совершенно произвольными и не подлежащими
никакому контролю выдумками.
Все это показывает, как важен первый шаг в философии и как
трудно знакомить с философскими вопросами и в особенности с философскими
системами людей, нисколько к этому не приготовленных. Если излагать систему какого-нибудь
философа собственными его словами,— а философы не считают нужным применяться
к обыкновенному ограниченному разумению,— то тут можно опасаться, что читающие
или вовсе не поймут системы или поймут ее по-своему, то есть совершенно
превратно; если же передавать систему своими словами, не придерживаясь
буквально выражений философа, то для самого передающего есть опасность
допустить много неточностей, скрыть от читателя характеристические оттенки и
индивидуальный колорит системы. Но последний способ все-таки лучше для
популярных сочинений; усвоив себе и характер системы, автор в изложении ее
может быть совершенно самостоятельным, придумывать свои формулы и выражения; но
при этом он может искусно провести своих читателей через несколько ступеней отвлечения;
сначала он может говорить, просто применяясь к обыкновенному конкретному
пониманию, чтобы| хоть как-нибудь связать мысль читателя с идеями системы,
потом мало-помалу возвышать это понимание, отрицая конкретное значение формул и
выражений, и разъясняя их отвлеченный, философский смысл, и, наконец, сблизить
свое изложение с собственными словами и выражениями излагаемого философа; после
этого; читателю будет не так трудно читать и понимать самого философа. Поэтому
человек, не знакомый с философией, гораздо скорее и лучше узнает всякого
философа при пособии опытного руководителя и посредника, удобнее и яснее
поймет его в изложении, в чужой передаче, чем в его собственных произведениях.
Антонович М. А. О гегелевской
философии 23 // Избранные философские
сочинения. М., 1945. С. 92—96
.
