ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
А. И. ГЕРЦЕН
.
А. И. ГЕРЦЕН
Положение философии в отношении к ее любовникам не лучше
положения Пенелопы без Одиссея: ее никто не охраняет — ни формулы, ни фигуры,
как математику, ни частоколы, воздвигаемые специальными науками около своих
огородов. Чрезвычайная всеобъемлемость философии дает ей вид доступности извне.
Чем всеобъемлемее мысль и чем более она держится во всеобщности, тем легче она
для поверхностного разумения, потому что частности содержания не развиты в ней
и их не подозревают… В философии, как в море, нет ни льда, ни хрусталя: все
движется, течет, живет, под каждой точкой одинаковая глубина; в ней, как в
госпитале, расплавляется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безначальный
и бесконечный круговорот, и, как в море, поверхность гладка, спокойна, светла,
беспредельна и отражает небо. Благодаря этому оптическому обману дилетанты 24
подходят храбро, без страха истины, без уважения к преемственному труду
человечества, работавшего около трех тысяч лет, чтоб дойти до настоящего
развития… Впрочем, хоть я понимаю возможность гения, предупреждающего ум
современников (например, Коперник) таким образом, что истина с его стороны в
противность общепринятому мнению, но я не знаю ни одного великого человека, который
сказал бы, что у всех людей ум сам по себе, а у него сам по себе. Все дело
философии и гражданственности — раскрыть во всех головах один ум. На единении
умов зиждется все здание человечества; только в низших, мелких и чисто
животных желаниях люди распадаются. При этом надобно заметить, что сентенции такого
рода признаются только, когда речь идет о философии и эстетике. Объективное
значение других наук, даже башмачного ремесла, давно признано. У всякого своя
философия, свой вкус. Добрым людям в голову не приходит, что это значит самым
положительным образом отрицать философию и эстетику. Ибо что же за
существование их, если они зависят и меняются от всякого встречного и
поперечного? Причина одна: предмет науки и искусства ни око не видит, ни зуб неймет.
Дух — Протей; он для человека то, что человек понимает под ним и насколько
понимает: совсем не понимает — его нет, но нет для человека, а не для
человечества, не для себя…
Другие науки гораздо счастливее философии: у них есть предмет,
непроницаемый в пространстве и сущий во времени. В естествоведении, например,
нельзя так играть, как в философии. Природа — царство видимого закона; она не
дает себя насиловать; она представляет улики и возражения, которые отрицать
невозможно: их глаз видит и ухо слышит. Занимающиеся, безусловно, покоряются,
личность подавлена и является только в гипотезах, обыкновенно не идущих к
делу…
Какую теорию ни бросит, каким личным убеждением ни пожертвует
химик — если опыт покажет другое, ему не придет в голову, что цинк ошибочно
действует, что селитренная кислота — нелепость. А между тем опыт — беднейшее
средство познания. Он покоряется физическому факту; фактам духа и разума никто
не считает себя обязанным покоряться; не дают себе труда уразуметь их, не
признают фактами. К философии приступают с своей маленькой философией; в этой
маленькой, домашней, ручной философии удовлетворены все мечты, все прихоти
эгоистического воображения. Как же не рассердиться, когда в философии-науке
все эти мечты бледнеют перед разумным реализмом ее! Личность исчезает в царстве
идеи, в то время как жажда насладиться, упиться себялюбием заставляет искать
везде себя и себя как единичного, как этого…
Естествоиспытатели никак не хотят разобрать отношение знания
к предмету, мышления к бытию, человека к природе; они под мышлением разумеют
способность разлагать данное явление и потом сличать, наводить, располагать в
порядке найденное и данное для них; критериум истины — вовсе не разум, а одна
чувственная достоверность, в которую они верят; им мышление представляется
действием чисто личным, совершенно внешним предмету. Они пренебрегают формою,
методою, потому что знают их по схоластическим определениям. Они до того
боятся систематики учения, что Даже материализма не хотят как учения; им бы
хотелось относиться к своему предмету совершенно эмпирически, страдательно,
наблюдая его; само собою разумеется, что для мыслящего существа это так же
невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя ее. Их мнимый эмпиризм
все же приводит к мышлению, но к мышлению, в котором метода произвольна и
лична. Странное дело! Каждый физиолог очень хорошо знает важность формы и ее
развития, знает, что содержание только при известной форме оживает стройным
организмом,— и ни одному не пришло в голову, что метода в науке вовсе не есть
дело личного вкуса или какого-нибудь внешнего удобства, что она, сверх своих
формальных значений, есть самое развитие содержания, эмбриология истины, если
хотите.
Герцен А. И. Дилетантизм в науке //Я
Собрание сочинений. В 30 т. М., 1954
Т. 3. С, 13—16. 96
.
