ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
П. Л. ЛАВРОВ
.
П. Л. ЛАВРОВ
Значение философии для общества было очень различно. Всего
более о ней говорили в Германии и во Франции; но в этих двух странах она
являлась представительницей двух совершенно различных направлений. Немцы
считают себя, как немцев, прирожденными судьями философских предметов и,
гордясь именами нескольких замечательных мыслителей, видят в своем отечестве
единую исключительную родину философии. Она там вошла в поэзию, в
беллетристику, в обыденную жизнь. В таких же маленьких изящных книжках, как
стихотворения Ленау, Гейне, Уланда, издаются для дамских столов сборники
Карьера, Шеффера, Саллета, проникнутые шиллингизмом и гегелизмом. Во многих
романах Фанни Левальд, Гуцкова и других писателей философские споры составляют
предмет целых глав. Если кто в общественном разговоре или в речи употребит
философский термин, это не покажется странным. Философские споры проникли в
германское общество, в германскую жизнь. И споры эти касаются самых отвлеченных
вопросов. Школы гегельянцев, шеллингистов, кантианцев, гербартианцев,
материалистов и т. д. разделяются между собою по вопросам об отношении мысли к
действительности, о том, существует ли Я, или это есть призрак, какое отношение
между веществом и силой и т. д. Последний вопрос так занимал всех в Германии
еще недавно, что в продолжение нескольких лет редко выходила серьезная книга
или книжка журнала, без того чтобы автор где-нибудь в целой главе или в заметке
не излагал своего отношения к этому вопросу.
Мы найдем совсем другое, если обратимся к Франции. Там слово
философия есть знамя, с которым идут в битву общественные партии. Во время
всего XVIII в. шла ожесточенная борьба во имя философии. Это слово ставили на
алтарь в виде богини разума, из-за него изгоняли и казнили, но при всем том
обращали очень мало внимания на его научное значение. Буржуазия не хотела более
терпеть гнета светской и духовной аристократии. Последняя опиралась на
определенное миросозерцание, на установленные предания. Против этих-то преданий
шли бороться Вольтеры и Дидро. И читатели, и сами авторы часто плохо знали,
верят ли они или не верят в бессмертие души, в материю и бестелесный дух, в
бога. Можно указать в этом отношении много непоследовательностей и
противоречий у одного и того же писателя. Но они были последовательны в одном —
в своей практической борьбе с установленным порядком вещей.— Прошла французская
революция. Старшая линия Бурбонов была унесена собственным непониманием своего
положения, и буржуазия явилась властью. Новые общественные партии вышли на
сцену, и во имя своих практических интересов каждая из них выставила свою
философию. Философу буржуазии Кузену нужно было, чтобы воля была свободна и
дух был бессмертен; чтобы гражданская свобода и собственность были освящены
мыслью, и он все это доказал. Из всех древних и новых систем он собрал все, что
нужно было для этой цели, и создал французский эклектизм. Но против буржуазии
стояли другие партии со своими целями, и вот Вентура пишет свои проповеди о
разуме философском и разуме католическом, о христианской власти; вот выступают
социалисты. Во всех этих сочинениях практические вопросы, практические
стремления на первом плане. За них бранят и прославляют писателей в различных
кружках общества. До остального же почти никому нет и дела.
У нас философия не имеет ни того, ни другого значения. У нас
нет философского предания, великих имен национальных мыслителей, которых
системы спорили бы о господстве между ними. Иной из нас вспомнит иногда давно
умолкшего профессора, ученика немецкого мыслителя, но вспомнит о лице, о
единице, а не о направлении. Несколько шеллингистов оставили в нашей
литературе и в памяти общества след несколько более яркий, чем мыслители других
направлений, но все это смутное предание. Философских школ у нас не было, а были
философствующие единицы, и те приносили очень мало своего, а развивали большей
частью предмет по миросозерцанию того или другого германского философа. Нечего
уже говорить, что у нас нет и следа общественных партий, которые бы боролись и
выставляли философские принципы для своих практических целей. У нас,
собственно, только два отдела в обществе: люди, желающие знания и развития, и
поклонники невежества, люди, раскольнически враждебные науке, именно в ее
развивающих человеческих началах. Но это не школы и не общественные партии. В
практических вопросах, как в теоретических, у нас опять единицы, не успевшие
или не умевшие организоваться в партию.
Не мудрено, что и наше общество связывает со словом философия
и философ часто очень невыгодные представления и наши лучшие писатели выражают
подобное представление о своих комических идеалах. Философствование для
Фамусова имеет значение гастрономическое. Судья “Ревизора”, который “своим умом
дошел” до решения вопросов о мироздании, есть карикатурный философ. У нас
называют философом того, кто ведет себя не так, как другие, кто пренебрегает
приличиями. “Прошу не философствовать, а делать”,— говорит начальник
подчиненному, осмеливающемуся возражать. “Философия есть наука лени”,—
повторяет, говорят, ежегодно своим слушателям один петербургский профессор, имя
которого с уважением произносится и за границей между специалистами его
предмета.
С другой стороны, со словом философия наше общество связывает
представление о чем-то весьма темном, трудном, доступном лишь немногим
специалистам. Она вызывает воспоминание неуклюжего тома “Умозрительной
физики”, где говорится об “идее вечности, равнозначительной всесуществующему
нулю”, и т. п. Между тем автор этого сочинения был не случайный фантазер, но
один из немногих посвятивших долгие годы и многие труды на философское
преподавание. Мудрено ли, что публика, с которой говорили таким образом о
философии, чуждалась ее? Дико звучали в ушах русского человека непереваренные
термины шеллингизма, к которым Германия была приготовлена рядом мыслителей,
составлявших и изменявших постепенно немецкую философскую терминологию. Не так
уже трудно было слушать формулы Шеллинга тем, кто имел в своем прошедшем Канта,
перед Кантом Вольфа и др., развивших философское мышление на родном языке. Но в
России не было подобного подготовления, и потому предмет, наполненный
полупонятными или вовсе не понятными выражениями, представился обществу как
нечто туманное, чуждое, как предмет, составляющий специальность нескольких
человек, а остальным вовсе не нужный.
Между тем философия есть нечто весьма обыденное, нечто до
такой степени нераздельное с нашим существом, что мы философствуем не учась,
при каждом произносимом слове, при каждом осмысленном действии, философствуем
хорошо или дурно, но постоянно и неудержимо.
Может быть, мои слова представляются вам, мм. гг., резким
парадоксом. Вероятно ли, что существовала невыделимая от нас деятельность,
которую мы не сознаем? Позвольте вам тогда напомнить подобное явление,
приводимое Мольером в одной из своих самых популярных комедий. Журден всю жизнь
говорил прозой и не знал этого. Правда, проза Журдена не была прозой Паскаля и
Боссюэ, но тем не менее это была проза. Надеюсь, мм. гг., что мне удастся вам
показать на этих беседах, что в своих философских построениях мыслители лишь
употребляли сознательно и разумно ту же самую деятельность, которая постоянно
присутствует в нас в бессознательном и непоследовательном состоянии.
Но, возразят мне, если оно и так, к чему останавливать свое
внимание на этой особенной деятельности? Много ли приобрел Журден, узнав, что
он говорит прозой? Будем довольствоваться нашей бессознательной философией,
если уж она действительно существует. К чему нам обращать на нее особенное
внимание? Мало ли и без того дела в жизни? Мало ли необходимых для нас знаний?
Есть люди, занимающиеся энтомологией и санскритским языком. Это очень полезные
знания, но никто не скажет, что они необходимы для всех. Пусть будут
специалисты философы, но к чему ставить философию в ряд предметов общей важности?
Дело в том, что философия, и она одна, вносит смысл и человеческое значение во
все, куда она входит. Мы осмысливаем нашу деятельность настолько, насколько
вносим в нее элемент философии. Насколько человек обязан себе отдавать ясный
отчет в каждом своем слове, в своих мыслях, чувствах и действиях, настолько он
обязан философствовать. Пренебрежение философией есть искажение в себе
человеческого сознания. Требование сознательной философии равнозначительно
требованию развития человека.
Впрочем, мм. гг., я здесь обязан сделать оговорку.
Требование от человека сознательности и развития есть нравственная аксиома,
которую доказать нельзя, если кто ее отвергает. А есть люди, которые отвергают
это начало. Есть люди, которые готовы сказать: “Сознательность, развитие,
размышление есть зло для человека”. Они смело утверждают, что лучше, счастливее
человек, следующий бессознательно заранее предписанной рутине, человек нерассуждающий,
непонимающий, “труп в руках другого”, по выражению иезуитов, чем человек, добивающийся
путем страдания и ошибок полнейшего знания, лучшего понимания, справедливейших
условий жизни… Против подобных оппонентов полемизировать невозможно, потому
что они стоят на другой почве, говорят на другом языке. Убеждать их бесполезно,
потому что сам процесс убеждения им недоступен. Они не нуждаются в философии,
потому что не нуждаются в мысли. Их идеал — это сон без сновидений. Оставляя
их в стороне, мы считаем себя вправе поставить себе аксиомой: человек обязан
отдавать себе отчет в каждом слове, в каждой мысли, в каждом чувстве и
действии.
На этом основании мы должны отдать себе отчет в том, какое
значение имеет философский элемент, присутствующий в человеческой
деятельности. Мы увидим, что в разных областях этой деятельности он
проявляется различно…
Философия в знании есть построение всех сведений в стройную
систему, понимание всего сущего как единого, единство в понимании. Философия в
творчестве есть внесение понимания мира и жизни в творческую деятельность,
воплощение понятого единства всего сущего в образ, в стройную форму, единство
мысли и формы. Философия в жизни есть осмысление ежедневной деятельности,
внесение понимания всего сущего как единого в нашу деятельность, воплощение
понятого единства всего сущего в практический идеал, единство мысли и
действия. Довольно сблизить эти выражения, чтобы в них прочесть отдельные
термины одного понятия, отдельные признаки одной деятельности.
Философия есть понимание всего сущего как единого и воплощение
этого понимания в художественный образ и в нравственное действие. Она есть
процесс отожествления мысли, образа и действия.
В человеке рядом с философией присутствуют другие деятельности:
научная, художественная, религиозная. Покажем их различие от предмета, нас
занимающего.
Наука есть сумма сведений, проникнутых философским мышлением,
но в ней главный интерес в сведениях, в фактах, а не в их построении. Науке
принадлежит и факт, еще не осмысленный, не соглашенный с прочими, не вошедший в
теорию, не уясненный гипотезой. Научная деятельность вся поглощена собиранием
фактов и определением их относительной вероятности. Философия не есть наука;
она есть только деятельность, строящая науку, и без нее бы не существовало ни
одной науки.
Искусство преследует красоту, стройную форму, оживленную пафосом
художника: форма здесь существенное и только потому влечет за собой пафос, что
художник — живая личность; полнота содержания не нужна, воплощения одной
жизненной черты достаточно, чтобы оживить форму. Философия преследует тоже
форму, но соответствующую содержанию. Для нее самое важное — содержание; форма
должна ему подчиниться, к нему приладиться. Философия не искусство, но без нее
не было бы ни одного прекрасного произведения, не существовало бы патетизма, а
лишь стройные этюды разных родов.
Религиозная деятельность довольно сходна с философской по
своим целям, но резко отличается от нее по состоянию духа личностей: вера есть
существенный признак одной, критика — необходимое условие другой.
Таким образом, философия, отличаясь от прочих деятельностей
человеческого духа, оживляет их все, сообщает им человеческую сторону,
осмысливает их для человека. Без нее наука — сборник фактов, искусство — вопрос
техники, жизнь — механизм. Философствовать — это развивать в себе человека как
единое стройное существо.
Лавров II. Л. Три беседы о современном
значении философии 25 // Философия и
социология. М., 1965. Т. I. С. 513—518,
571—572
.
