-Г. ГАДАМЕР :: vuzlib.su

-Г. ГАДАМЕР :: vuzlib.su

98
0

ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ


-Г. ГАДАМЕР

.

-Г. ГАДАМЕР

Если оценивать мою работу в рамках философии нашего
столетия, то нужно как раз исходить из того, что я пытался примирить философию
с наукой и в особенности — плодотворно развивать радикальные проблемы Мартина
Хайдеггера, кото­рому я обязан в самом главном — в широкой области научного
опыта, по которой я дал лишь обзор. Это, конечно, принуждает к тому, чтобы
перешагнуть ограниченный горизонт интересов научно-теоретического учения о
методе. Но можно ли поставить в упрек философскому сознанию то, что оно не
рассматривает на­учное исследование как самоцель, а делает проблемой, наряду с
собственно философской постановкой вопроса, также условия и границы науки во
всеобщности человеческой жизни? В эпоху, когда в общественную практику все
больше и больше проникает наука, она может осуществлять свою общественную
функцию соответствующим образом лишь тогда, когда не скрывает своих границ и
условности своего поля деятельности. Это должна про­яснить именно философия — в
век, когда до суеверия верят в на­уку. Именно на этом основан тот факт, что
напряжение вни­мания к истине и методу имеет непреходящую актуальность.

…Философская герменевтика включает философское движение
нашего столетия, преодолевшее одностороннюю ориентировку на факт науки, которая
была само собой разумеющейся как для не­окантианства, так и для позитивизма
того времени. Однако герменевтика занимает соответствующее ей место и в теории
науки, если она открывает внутри науки — с помощью герменевти­ческой рефлексии
— условия истины, которые не лежат в логике исследования, а предшествуют ей. В
так называемых гуманитар­ных науках в некоторой степени обнаруживается — как
это видно уже из самого их обозначения в английском языке («моральные науки»),-
что их предметом является нечто такое, к чему при­надлежит с необходимостью и
сам познающий.

Этот аспект можно даже отнести и к «правильным» наукам.
Однако здесь, мне кажется, необходимо различие. Если в совре­менной микрофизике
наблюдатель не элиминируется из результа­тов измерений, а существует в самих
высказываниях о них, то это имеет точно определенный смысл, который может быть
сформули­рован в математических выражениях. Если в современных исследо­ваниях
отношений исследователь открывает структуры, которые также определяют и его
собственное поведение историко-родовой наследственностью, то он, возможно,
познает и о себе самом что-то, но именно потому, что он смотрит на себя другими
глазами, чем с точки зрения своей «практики» и своего самосознания, если он при
этом не подчиняется ни пафосу прославления, ни пафосу унижения человека.
Наоборот, если всегда видна собственная точ­ка зрения каждого историка на его
знания и ценности, то констатация этого не является упреком против его
научности. Еще неизвестно, заблуждается ли историк из-за ограниченности своей
точки зрения, неправильно понимая и оценивая предание, или ему удалось
правильно осветить не наблюдавшееся до сих пор благодаря преимуществу его точки
зрения, которая позволи­ла ему открыть нечто аналогичное непосредственному
современ­ному опыту. Здесь мы находимся в гуще герменевтической проблематики,
однако это отнюдь не означает, что не существо­вало опять-таки таких
методических средств науки, с помощью которых пытались решать вопрос об
истинном и неистинном, исключать заблуждение и достигать познания. В
«моральных» науках не обнаруживается никакого следа чего-нибудь другого, чего
нет в «правильных» науках.

Подобное играет роль в эмпирических социальных науках.
Вполне очевидно, что постановку вопроса здесь направляет «предпонимание». Речь
идет о сложившейся общественной системе, которая имеет значение исторически
ставшей, научно недоказуе­мой нормы. Она представляет не только предмет
опытно-научно­го рационализирования, но и его рамки, в которые «вставляется»
методическая работа. Исследование разрешает в данном случае проблему, большей
частью учитывая помехи в существующих общественных функциональных взаимосвязях
или также путем объяснения критикой идеологии, которая оспаривает существую­щие
господствующие отношения. Бесспорно, что и здесь научное исследование ведет к
соответствующему научному господству тематизированной частичной взаимосвязи
общественной жизни; однако точно так же, конечно, неоспоримо, что это
исследование побуждает к экстраполяции его данных на комплексную взаимо­связь.
Такой соблазн слишком велик. И как бы ни были неопреде­ленны фактические
основы, исходя из которых становится возмож­ным рациональное овладение
общественной жизнью, навстречу со­циальным наукам идет потребность веры,
которая их буквально увлекает и выводит за их границы. Мы можем это пояснить
некоторым классическим примером, который Дж. С. Милль при­водит как применение
индуктивной логики к социальной науке, а именно к метеорологии. Верно не только
то, что до сих пор мы не добились хотя бы большой уверенности в долгосрочных и
об­ширных по охвату пространства прогнозах погоды с помощью современных данных
и их переработки; но даже если бы мы в совершенстве овладели атмосферными
явлениями или, луч­ше,— так как, в сущности, дело за этим не стоит — если бы в
на­шем распоряжении имелись в огромной степени возрастающие данные и их
обработка, и тем самым стало бы возможно более точ­ное предсказание,— тотчас бы
возникли новые сложности. Сущ­ность научного овладения ходом событий такова,
что оно может служить любым целям. Это значит, что если бы возникла пробле­ма
создания погоды, влияния на погоду, то тем самым встала бы проблема борьбы
общественно-хозяйственных интересов, о кото­рых мы при современном состоянии
прогностики имеем лишь нич­тожное представление, например при случайной попытке
заинте­ресованных лиц повлиять на недельные прогнозы. В перенесении на
социальные науки «овладение» общественным ходом событий с необходимостью ведет
к «сознанию» социал-инженеров, которое желает быть «научным», и его социальное
партнерство никогда не может быть совершенно отвергнуто. Здесь существует
особая сложность, которая вытекает из социальных функций эмпири­ческих
социальных наук: с одной стороны, имеет место тяга к опрометчивому
экстраполированию эмпирически-рациональных данных исследований на комплексную
ситуацию — только бы дос­тичь вообще научных планомерных действий; с другой
стороны, давление интересов сбивает с толку в вопросе о том, кого исполь­зовать
социальным партнером в науке, чтобы повлиять на об­щественный процесс в их
духе.

Фактически абсолютизирование идеала «науки» — это боль­шое
ослепление, которое каждый раз снова ведет к. тому, чтобы герменевтическую
рефлексию вообще считать беспредметной. Су­жение перспективы, которое следует
за мыслью о методе, кажется исследователю трудно понимаемым. Он всегда уже
ориен­тирован на оправдание метода своего опыта, то есть отвора­чивается от
противоположного направления рефлексии. Даже если он, защищая свое сознание
метода, в действительности рефлек­тирует, он и тогда опять не позволяет своей
рефлексии ста­новиться темой сознания. Философия науки, рассматривающая научную
методику как теорию и не принимающая участия ни в какой постановке вопроса,
которая не может быть охарактеризо­вана как осмысленная методом trial and error
(проб и ошибок), не осознает, что этой характеристикой она сама себя ставит вне
ее.

Природа вещей такова, что философский разговор с фи­лософией
науки никогда не удается. Дебаты Адорно с Поппером, как и Хабермаса с
Альбертом, показывают это очень ясно. Герменевтическая рефлексия
рассматривается самым последова­тельным образом как теологический обскурантизм
в научном эм­пиризме, когда он поднимает «критический рационализм» до абсо­лютного
масштаба истины.

К счастью, соответствие в вещах может состоять в том, что
имеется только единственная «логика исследования», но и это еще не все, так как
избирательная точка зрения, которая, в согла­сии с обстоятельствами, выделяет
определенную постановку вопро­са и поднимает его до темы исследования, сама не
может быть получена из логики исследования. Примечательно здесь то, что теорию
науки хотят, ради рационализма, отдать полному ирра­ционализму, а
тематизирование такой познавательно-практи­ческой точки зрения путем
философской рефлексии считают незаконным; ведь философию, которая так
поступает, упрекают как раз в том, что она защищена в своих утверждениях от
опыта. Сторонники такого подхода не понимают, что сами более зави­симым образом
содействуют оторванности от опыта, например от здравого человеческого смысла и
жизненного опыта. Это всегда происходит в том; случае, когда научное понимание
частичных свя­зей подкрепляют некритическим применением, например когда
ответственность за политические решения возлагают на экспертов… Часто мои
исследования упрекают в том, что их язык неточен. Я не рассматриваю данный
упрек лишь как обнаружение не­достатка, который довольно часто может иметь
место. Это, как мне кажется, скорее соответствует задаче философского языка
понятий — давать понять цену точного отграничения понятий от путаницы во
всемирном языковом знании и тем самым сделать живым отношение к целому. Это
позитивная импликация «языко­вой нужды», которая с самого начала была присуща
философии. При уравновешенной понятийной системе в весьма особые мгновения и
при весьма особых обстоятельствах, которых мы не найдем у Платона или
Аристотеля, ни у Майстера Экхарта или Николая Кузанского, ни у Фихте и Гегеля,
но, возможно, найдем у Фомы Аквинского, у Юма и Канта, эта бедность языка
остается скрытой, но и там она с необходимостью вскрывается опять-таки только
при следовании за движением мысли. Я указываю затем на мой дюссельдорфский
доклад «История понятий и язык философии». Слова, которые используются в
философском языке и заостря­ются до понятийной точности, постоянно имплицируют
момент «объектно-речевого» значения и сохраняют поэтому нечто несо­ответствующее.
Но взаимосвязь значения, которая звучит в каж­дом слове живого языка, входит
одновременно в потенциаль­ное значение термина. Данную особенность нельзя исключать
ни при каком применении общеязыковых выражений для понятий. Но в естественных
науках это не требуется при образовании понятий постольку, поскольку в них
всякое употребление понятий контролируется отношением к опыту, то есть
обязывает к идеалу однозначности и подготавливает логическое содержание высказы­ваний.

Другое дело — философия и вообще те области, где посылки
донаучного языкового знания включаются в познание. Там язык, кроме обозначения
данного — по возможности однозначно,— име­ет еще и другую функцию: он является
«самоданным» и вносит эту самоданность в коммуникацию. В герменевтических
науках с помощью языкового формулирования не просто указывают на содержание
предмета, который можно познать иным путем после повторной проверки, а
постоянно также выясняют, как сде­лать ясным его значение. Особое требование к
языковому выражению и образованию понятий состоит в том, что здесь должна быть
вместе с тем отмечена та взаимосвязь понимания, в которой содержание предмета
что-то значит. Сопутствующее значение, которое имеет выражение, не
затуманивает, таким образом, его ясность (поскольку оно неоднозначно обозначает
общее), а повышает ее, поскольку подразумеваемая связь дости­гается в ясности
как целое. Это то целое, которое построено с по­мощью слов и только в словах
становится данностью.

 Гадамер Х.-Г. Истина и метод

 М.. 1988. С. 616-618, 628

.

    Назад

    НЕТ КОММЕНТАРИЕВ

    ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ