ЭПИКУР :: vuzlib.su

ЭПИКУР :: vuzlib.su

63
0

ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ


ЭПИКУР

.

ЭПИКУР

Эпикур, сын Неокла и Херестраты, афинянин из дема Гаргетта,
из рода Филаидов (как сообщает Метро-дор в книге «О знатности»).
Вырос он на Самосе, где было поселение афинян (об этом пишут многие, в том
числе Гераклид в «Сокращении по Сотиону»), и воротился в Афины только
в восемнадцать лет, когда в Академии преподавал Ксенократ, а Аристотель был в
Халкиде. Когда после смерти Александра Македонского Пердикка изгнал афинян с
Самоса, Эпикур уехал к своему отцу в Колофон, прожил там некоторое время,
собрал учеников и вновь явился в Афины в архонтство Анаксикрата. Здесь до поры
он занимался философией вместе с другими, а потом выступил отдельно, основав
школу, названную по его имени.

Обратился к философии он, по собственным его словам,
четырнадцати лет от роду. Эпикуреец Аполлодор (в I книге «Жизнеописания
Эпикура») утверждает, что он ушел в философию из презрения к учителям
словесности, когда они не смогли объяснить ему, что значит слово
«хаос» у Гесиода 1. А Гермипп говорит,
будто он и сам был учителем 2, пока ему не
попались книги Демокрита и не обратили его к философии. Оттого и Тимон говорит
о нем:

Самый последний из физиков, самый бесстыдный самосец,

Словоучительский отпрыск, невежественнейший меж смертных.

И в занятиях философией к нему присоединились обращенные им
три его брата – Неокл, Хередем и Аристобул (так говорит эпикуреец Филодем в Х
книге «Сочинения о философах») и раб по имени Мис (так говорит
Мирониан в «Исторических сравнениях»).

Стоик Диотим 3 из
недоброжелательства нападает на него самым жестоким образом, приводя 50 писем
развратного содержания, будто бы писанных Эпикуром; то же делает и составитель,
выдавший приписываемые Хрисиппу письма за Эпикуровы; и последователи стоика
Посидония, и Николай, и Сотион (в XII из 24 книг под заглавием «Диокловы
опровержения» 4), и Дионисий
Галикарнасский. Они говорят, будто он при матери ходил по лачугам, читая
заклинания 5, а при отце учил
азбуке за ничтожную плату; что один из братьев его был сводник и жил с гетерой
Леонтией; что учения Демокрита об атомах и Аристиппа о наслаждении он выдал за
свои; что он не настоящий афинский гражданин (так пишут и Геродот в книге
«О юности Эпикура», и Тимократ); что он подличал перед Митрой,
домоправителем Лисимаха, и в письмах величал его «владыка Аполлон» 6; что даже Идоменея,
Геродота и Тимократа он славословил и льстил им за то, что они разъясняли
скрытое в его сочинениях 7.

Далее, он писал в письмах к Леонтии: «Владыка Аполлон!
каким шумствованием полны мы были, милая Леонтия, читая твое письмецо!» И
к Фемисте, жене Леонтея: «Если вы ко мне так и не выберетесь, право же, я
сам готов шаром покатиться, куда бы вы, Фемиста и Леонтей, меня ни
позвали». И к Пифоклу, цветущему мальчику: «Что ж, буду сидеть и
ждать прихода твоего, желанного и богоравного!» И еще к Фемисте – о том,
какие наставления были между ними 8 (так пишет Феодор в
IV книге «Против Эпикура»). И к другим гетерам он писал письма, но
более всего – к Леонтии, в которую был влюблен и Метродор. А в сочинении
«О конечной цели» он пишет так: «Не знаю, что и помыслить
добром, как не наслаждение от вкушения, от любви, от того, что слышишь, и от
красоты, которую видишь». И в письме к Пифоклу: «От всякого
воспитания 9, радость моя,
спасайся на всех парусах!»

Эпиктет обзывает его развратником и бранит последними
словами. Тимократ, брат Метродора, сам учившийся у Эпикура, но потом покинувший
его, говорит в книге под заглавием «Развлечения», будто Эпикура
дважды в день рвало с перекорму и будто сам он еле-еле сумел уклониться от
ночной Эпикуровой философии и от посвящения во все его таинства; еще он
говорит, что в рассуждениях Эпикур был весьма невежествен, а в жизни – еще того
более, что телом он был чахл и долгие годы не мог даже встать с носилок, что на
чревоугодие он тратил по мине в день (как он и сам пишет в письмах, к Леонтии и
к митиленским философам) 10, что с ним и с
Метродором путались и другие гетеры – Маммария, Гедея, Эротия, Никидия – и что
в своих 37 книгах «О природе» он много повторяется и без конца
перечит другим философам, особенно же Навсифану 11; вот его
собственные слова: «Ну их! впрямь, у него из уст даже в муках звучало
софистическое чванство, как у многих таких холуев». А вот слова в письмах
самого Эпикура о Навсифане: «Он до такого дошел исступления, что поносит
меня и обзывает школяром-учителем!» Этого Навсифана он называл слизнем,
неучем, плутом и бабнем; учеников Платона – Дионисиевыми лизоблюдами; самого
Платона – златокованным мудрецом; Аристотеля – мотом, который пропил отцово
добро и пошел наемничать и морочить людей; Протагора – дровоносом, Демокритовым
писцом и деревенским грамотеем; Гераклита мутителем воды; Демокрита –
Пустокритом; Антидора Вертидором; киников – бичом всей Эллады; диалектиков 12 – вредителями;
Пиррона – невеждой и невежей.

Но все, кто такое пишут, – не иначе как рехнулись. Муж этот
имеет достаточно свидетелей своего несравненного ко всем благорасположения: и
отечество, почтившее его медными статуями, и такое множество друзей, что число
их не измерить и целыми городами, и все ученики, прикованные к его учению
словно песнями Сирен (кроме одного лишь Метродора Стратоникейского, который
перебежал к Карнеаду едва ли не оттого, что тяготился безмерной добротою своего
наставника), и преемственность его продолжателей, вечно поддерживаемая в
непрерывной смене учеников, между тем как едва ли не все остальные школы уже угасли,
и благодарность его к родителям, и благодетельность к братьям, и кротость к
рабам (которая видна как из его завещания, так и из того, что они занимались
философией вместе с ним, а известнее всех – упомянутый Мис), и вся вообще его
человечность к кому бы то ни было. Благочестие его перед богами и любовь его к
отечеству несказанны. Скромность его доходила до такой крайности, что он даже
не касался государственных дел. И хотя времена его для Эллады были очень
тяжелыми 13, он прожил в ней
всю жизнь, только два-три раза съездив в Ионию навестить друзей. Друзья сами
съезжались к нему отовсюду и жили при нем в его саду (как пишет и Аполлодор);
сад этот был куплен за 80 мин. И жизнь эта была скромной и неприхотливой, как
заявляет Диокл в III книге «Обзора»; «кружки некрепкого вина
было им вполне довольно, обычно же они пили воду». При этом Эпикур не
считал, что добром нужно владеть сообща, по Пифагорову слову, что у друзей все
общее, – это означало бы недоверие, а кто не доверяет, тот не друг. – Он и сам
пишет в письмах, что ему довольно воды и простого хлеба; «пришли мне
горшочек сыра, – пишет он, – чтобы можно было пороскошествовать, когда
захочется». Вот каков был человек, учивший, что предельная цель есть
наслаждение! И Афиней в своем стихотворении воспевает его так:

Люди, вы трудитесь тщетно в своей ненасытной корысти,

Вновь и вновь заводя ссоры, и брань, и войну.

Узкий предел положен всему, что дарится природой.

Но бесконечны пути праздных суждений людских.

Слышал мудрец Эпикур, сын Неокла, от Муз эти речи,

Иль их треножник святой бога-пифийца открыл 14.

То же самое будет нам дальше еще виднее из его учений и
речений.

Из древних философов ближе всего ему был Анаксагор, хотя и с
ним он кое в чем не соглашался (говорит Диокл), а также Архелай, учитель
Сократа; ближних своих, по словам Диокла, он заставлял для упражнения заучивать
на память его сочинения.

Аполлодор в «Хронологии» говорит, что Эпикур был
слушателем Навсифана и Праксифана, но сам Эпикур (в письме к Еврилоху) от этого
отрекается и называет себя самоучкой. Равным образом он отрицает (как и
Гермарх), что существовал философ Левкипп, которого другие (и даже эпикуреец
Аполлодор) считают учителем Демокрита. А Деметрий Магнесийский говорит, будто
слушал он даже Ксенократа.

Все предметы он называл своими именами 15, что грамматик
Аристофан считает предосудительной особенностью его слога. Ясность у него была
такова, что и в сочинении своем «О риторике» он не считает
нужным требовать ничего, кроме ясности. А в письмах своих он обращается не
«желаю радоваться» 16, а «желаю
благополучия» или «желаю добра».

Аристон в «Жизнеописании Эпикура» уверяет, будто
свой «Канон» он списал из «Треножника» Навсифана, тем более
что он даже был слушателем этого Навсифана, равно как и платоника Памфила на
Самосе. А философией начал он заниматься в 12 лет и школу завел в 32 года.

Родился он (по словам Аполлодора в «Хронологии») в
третий год 109-й олимпиады, при архонте Сосигене, в седьмой день месяца
гамелиона 17, через семь лет
после смерти Платона. В 32 года он основал свою школу сначала в Митиленах и
Лампсаке, а через пять лет переехал с нею в Афины. Умер он на втором году 127-й
олимпиады, при архонте Пифарате, от роду семидесяти двух лет; школу от него
принял митиленянин Гермарх, сын Агеморта. Смерть его случилась от камня в
почках, а болел он перед тем четырнадцать дней (говорит в своих письмах этот
самый Гермарх). Гермипп рассказывает, что он лег в медную ванну с горячей
водой, попросил неразбавленного вина, выпил, пожелал друзьям не забывать его
учений и так скончался. Наши о нем стихи таковы:

Счастливы будьте, друзья, и помните наши ученья! –

Так, умирая, сказал милым друзьям Эпикур,

В жаркую лег он купальню и чистым вином опьянился,

И через это вошел в вечно холодный аид 18.

Вот какова была жизнь и вот какова была смерть этого
человека.

Завещание он оставил такое:

«Сим оставляю все мое имение Аминомаху, сыну Филократа,
из Баты, и Тимократу, сыну Деметрия, из Потама, согласно записанному в Метрооне
дарению на имя того и другого и с тем условием, чтобы сад и все, к нему
принадлежащее, они предоставили Гермарху, сыну Агеморта, митиленянину, с
товарищами по занятиям философией, а далее – тем, кого Гермарх оставит
преемниками в занятиях философией, дабы они проводили там время, как подобает
философам. А всем нашим преемникам по философии завещаю всегда посильно
способствовать Аминомаху и Тимократу с их наследниками в устроении сада и житья
в нем, чтобы те наследники блюли сад вернейшим образом наравне с теми, кому
поручат это наши преемники по философии. А дом, что в Мелите, пусть Аминомах и
Тимократ отведут под жилье Гермарху и его товарищам по философии, покуда
Гермарх жив.

А из тех доходов, что мы завещали Аминомаху и Тимократу,
пусть они с ведома Гермарха уделят часть на жертвоприношения по отцу моему,
матери, и братьям, и по мне самому при обычном праздновании дня моего рождения
каждый год в 10-й день гамелиона и на то, чтобы 20-го числа каждого месяца
установленным образом собирались товарищи по школе в память обо мне и о Метродоре.
Пусть они отмечают также и день моих братьев в месяц посидеон, и день Полезна в
месяц метагитнион, как велось доселе и у нас.

И пусть Аминомах и Тимократ позаботятся об Эпикуре, сыне
Метродора, и о сыне Полиэна, пока они занимаются философией и живут при
Гермархе. Равным образом пусть позаботятся они о дочери Метродора, если будет
она благонравна и послушна Гермарху, а когда она придет в возраст, то пусть
выдадут ее за кого укажет Гермарх меж товарищей своих по философии, и пусть
назначат им на годовое прокормление из завещанных нами доходов столько, сколько
они с Гермархом почтут за нужное. Гермарха пусть они поставят блюстителем
доходов рядом с собою, чтобы ничто не делалось без того, кто состарился со мною
в занятиях философией и оставлен после меня руководителем товарищей по
философии. Пусть и в приданое для девушки, когда она войдет в возраст, Аминомах
и Тимократ возьмут из наличия столько, сколько почтут за нужное, с ведома
Гермарха. Пусть позаботятся и о Никаноре, как мы о нем заботились, чтобы никто
из наших товарищей по философии, оказывая нам услуги в делах, обнаруживая
всяческое доброжелательство и состарившись со мною в занятиях философией, не
остался после этого нуждающимся по моей вине.

Книги, что у нас есть, все отдать Гермарху. Если же с Гермархом
что-нибудь случится до того, как Метродоровы дети придут в возраст, и если
будут они благонравны,.то пусть Аминомах и Тимократ из оставленных нами доходов
выдадут, сколько можно, чтобы они ни в чем не знали нужды. И обо всем остальном
пусть они позаботятся, как я распорядился, чтобы все было сделано, что окажется
возможным. Из рабов моих я отпускаю на волю Миса, Никия и Ликона, а из рабынь
Федрию».

А уже умирая, пишет он к Идоменею такое письмо:

«Писал я это тебе в блаженный мой и последний мой день.
Боли мои от поноса и от мочеиспускания уже так велики, что больше стать не
могут; но во всем им противостоит душевная моя радость при воспоминании о
беседах, которые были между нами. И по тому, как с малых лет относился ты ко
мне и к философии, подобает тебе принять на себя заботу и о Метродоровых
детях».

Такова была его последняя воля.

Учеников у него было много, а известнейшие из них следующие:

Метродор Лампсакский, сын Афинея (или Тимокра-та) и Санды;
узнав Эпикура, он уже не расставался с ним и только однажды на полгода съездил
на родину и вернулся. Был он всем хорош, как о том сам Эпикур свидетельствует
во вступительных заметках и в III книге «Тимократа». Сестру свою
Батиду он выдал за Идоменея, а наложницей себе взял Леонтию, аттическую гетеру.
Перед всякими тревогами и самой смертью был он несгибаем, как говорит Эпикур в
I книге «Метродора». Умер он, говорят, в 53 года, за семь лет до
Эпикура, который в своем вышеприведенном завещании сам явно говорит о нем как
об умершем и заботится об опеке над его детьми. У него был брат Тимократ,
мелкий человек, о котором мы уже упоминали. Сочинения Метродора таковы:
«Против лекарей» – 3 книги, «О чувствах», «Против
Тимократа», «О величии духа», «Об Эпикуровой
помощи», «Против диалектиков», «Против софистов» – 9
книг, «О дороге к мудрости», «О перемене»,
«О богатстве», «Против Демокрита»,
«О знатности».

Далее, был Полиэн Лампсакский, сын Афинодора, а человек
достойный и добрый, как утверждают последователи Филодема.

Далее, Гермарх Митиленский, преемник Эпикура, сын бедного
отца, поначалу занимавшийся риторикой. Известны такие отличные его книги:
«Письма об Эмпедокле» – 22 книги, «О знаниях»,
«Против Платона», «Против Аристотеля». Умер он от паралича,
показав себя способнейшим человеком.

Далее, Леонтей Лампсакский и жена его Фемиста, которой
Эпикур писал письма; далее, Колот и Идоменей, тоже из Лампсака, известнейшие
люди; таков же и Полистрат, преемник Гермарха; а его сменил Дионисий, а того –
Басилид. Известен также Аполлодор, по прозвищу Садовый Тиран, сочинитель
четырехсот с лишним книг, и двое Птолемеев Александрийских, Черный и Белый; и
Зенон Сидонский, слушатель Аполлодора, великий борзописец; и Деметрий по
прозвищу Лаконец; и Диоген Тарсский, составитель «Избранных уроков»,
и Орион, и прочие, кого настоящие эпикурейцы именуют софистами.

Других Эпикуров было трое: первый – сын Леонтея и Фемисты,
второй – из Магнесии, третий – учитель мечевого боя.

Писателем Эпикур был изобильнейшим и множеством книг своих
превзошел всех: они составляют около 300 свитков. В них нет ни единой выписки
со стороны, а всюду голос самого Эпикура. Соперничал с ним по обилию
написанного Хрисипп, но недаром Карнеад называет его нахлебником Эпикуровых
писаний: на все, что ни написано Эпикуром, Хрисипп из соперничества писал ровно
столько же, а потому и повторялся часто, и писал, что попало, и не проверял
написанного, а выписок со стороны у него столько, что ими одними можно
заполнить целые книги, как это бывает и у Зенона, и у Аристотеля. Вот сколько и
вот каковы сочинения Эпикура, а лучшие из них – следующие:

«О природе» 37 книг, «Об атомах и
пустоте», «О любви», «Краткие возражения против
физиков», «Против мегариков», «Сомнения»,
«Главные мысли», «О предпочтении и избегании»,
«О конечной цели», «О критерии, или Канон»,
«Хередем», «О богах», «О благости»,
«Гегесианакт», «Об образе жизни» 4 книги,
«О праводействии», «Неокл», к Фемисте,
«Пир», «Еврилох», к Метродору, «О зрении»,
«Об углах в атомах», «Об осязании»,
«О судьбе», «Мнения о претерпеваниях», к Тимократу,
«Предведение», «Поощрение», «О видностях»,
«О представлениях», «Аристобул»,
«О музыке», «О справедливости и других
добродетелях», «О дарах и благодарности»,
«Полимед», «Тимократ» – 3 книги, «Метродор» – 5
книг, «Антидор» – 2 книги, «Мнения о болезнях», к Митре,
«Каллистол», «О царской власти»,
«Анаксимен», «Письма».

Мнения его, изложенные в этих книгах, я попытаюсь
представить, приведя три его послания, в которых кратко обозревается вся его
философия; приложу также его «Главные мысли».и что еще покажется
заслуживающим отбора, чтобы можно было всесторонне познать и должным образом
оценить этого мужа. Первое послание писано к Геродоту [и говорит о физике;
второе – к Пифоклу], о небесных явлениях; третье к Менекею, об образе жизни.
Начнем мы с первого, но прежде скажем вкратце о разделении его философии.

Разделяется его философия на три части: канонику, физику и
этику. Каноника представляет собой подступ к предмету и содержится в книге под
заглавием «Канон». Физика представляет собой все умозрение о природе
и содержится в 37 книгах «О природе», а в основных своих чертах
– в письмах. Этика говорит о предпочтении и избегании; она содержится в книгах
«Об образе жизни», в письмах и в сочинении «О конечной
цели». Обычно, впрочем, каноника рассматривается вместе с физикой:
каноника – как наука о критерии и начале в самых их основах, а физика – как
наука о возникновении и разрушении и о природе; этика же – как наука о
предпочитаемом и избегаемом, об образе жизни и предельной цели.

Диалектику они отвергают как науку излишнюю – в физике, говорят
они, достаточно пользоваться словами, соответствующими предметам. Так, в
«Каноне» Эпикур говорит, что критерии истины – это ощущения
(aistheseis), предвосхищения (prolepseis) и претерпевания (pathe), а эпикурейцы
прибавляют еще и образный бросок мысли (phantasticai epibolai tes dianoias). To
же самое говорит он и в послании к Геродоту, и в «Главных мыслях».
Всякое ощущение, говорит он, внеразумно и независимо от памяти: ни само по
себе, ни от стороннего толчка оно не может себе ничего ни прибавить, ни
убавить. Опровергнуть его тоже нельзя: сродное ощущение нельзя опровергнуть
сродным, потому что они равнозначны, а несродное – несродным, потому что судят
они не об одном и том же; разум не может опровергнуть ощущений, потому что он
сам целиком опирается на ощущения; и одно ощущение не может опровергнуть
другое, потому что доверяем мы каждому из них. Само существование восприятий
служит подтверждением истинности чувств. Ведь мы на самом деле видим, слышим,
испытываем боль; отсюда же, отталкиваясь от явного, надобно заключать и о
значении того, что не так ясно. Ибо все наши помышления возникают из ощущений в
силу их совпадения, соразмерности, подобия или сопоставления, а разум лишь
способствует этому. Видения безумцев и спящих тоже истинны, потому что они приводят
в движение [чувства], а несуществующее к этому неспособно.

Предвосхищением они называют нечто вроде постижения, или
верного мнения, или понятия, или общей мысли, заложенной в нас, то есть
памятование того, что часто являлось нам извне, например: «Вот это –
человек». В самом деле, тотчас, как мы говорим «человек»,
предвосхищение вызывает в нашей мысли его оттиск, предварением которого были
ощущения. Точно так же и для всякого слова становится наглядна первичная его
подоснова; и мы не могли бы даже начинать разыскание, если бы не знали заранее,
что мы разыскиваем. Так, чтобы спросить: «Кто там стоит поодаль, лошадь
или корова?» – нужно знать заранее, благодаря предвосхищению, облик и той
и другой. Ведь мы не могли бы даже назвать предмет, если бы в силу
предвосхищения не познали заранее его оттиск. Стало быть, предвосхищения имеют
силу очевидности.

Предмет мнения также исходит из чего-то первично-наглядного,
и мы в своих предложениях восходим именно к этой его основе, например:
«Откуда мы знаем, что это человек?» Само же мнение, по их словам,
есть также и домысел, и оно может быть как истинным, так и ложным: если оно
подтверждается и не опровергается свидетельствами ощущений, то оно истинно,
если не подтверждается и опровергается, то ложно. Оттого и вводится понятие
«выжидания» (prosmenon); например, выждать, чтобы подойти к башне
поближе и узнать, какова она вблизи 19.

Претерпеваний, по их словам, существует два наслаждение и
боль; возникают они во всяком живом существе, и первое, из них близко нам, а
второе чуждо; этим и определяется, какое мы предпочитаем и какого избегаем.

Разыскания могут вестись или о предметах, или о чистых
словах 20.

Таково, в виде перечня, учение его о разделении и о
критерии. А теперь перейдем к письму.

«Эпикур Геродоту шлет привет.

Кто не может, Геродот, тщательно изучать все, что мы
написали о природе, и вникать в более пространные сочинения наши, для тех я уже
составил обзор всего предмета 21, достаточный,
чтобы удержать в памяти хотя бы самое главное. Я хотел, чтобы это помогало тебе
в важных случаях всякий раз, как придется взяться за изучение природы. Да и те,
кто уже достиг успеха в рассмотрении целого, должны помнить основные черты
облика всего предмета: общее движение мысли часто бывает нам нужно, а подробности
– не так часто. К этим общим чертам и приходится нам обращаться, постоянно
памятуя столько, сколько нужно бывает и для самого общего движения мысли о
предмете, и для всемерной точности подробностей, то есть хорошо усвоив и
запомнив самые основные черты. В самом деле, главным признаком совершенного и
полного знания является умение быстро пользоваться бросками мысли, [а это
бывает, когда все] 22 сводится к простым
основам и словам. Ибо кто не может в кратких словах охватить все, что изучается
по частям, тот не может познать толщу всего охватываемого. И вот, так как такой
путь полезен для всех, кто освоился с исследованием природы, то я, отдавший
исследованию природы постоянные свои усилия и достигший жизненного мира прежде
всего благодаря ему, составил для тебя и нижеследующий обзор, заключающий в
себе основы всего учения.

Итак, прежде всего, Геродот, следует понять то, что стоит за
словами, чтобы можно было свести к ним для обсуждения все наши мнения,
разыскания, недоумения, чтобы в бесконечных объяснениях не оставались они
необсужденными 23, а слова не были
пустыми. В самом деле, если только мы хотим свести к чему-то наши разыскания,
недоумения, мнения, то нам необходимо при каждом слове видеть его первое
значение, не нуждающееся в доказательстве. И затем мы должны во всем держаться
ощущений, держаться наличных бросков мысли или любого иного критерия, держаться
испытываемых нами претерпеваний 24 – и это даст нам
средства судить об ожидающем и неясном. А уже разобравшись с этим, следует
переходить к рассмотрению неясного 25.

Прежде всего: ничто не возникает из несуществующего, иначе
все возникало бы из всего, не нуждаясь ни в каких семенах. И если бы исчезающее
разрушалось в несуществующее, все давно бы уже погибло, ибо то, что получается
от разрушения, не существовало бы. Какова Вселенная теперь, такова она вечно
была и вечно будет, потому что изменяться ей не во что, – ибо, кроме Вселенной,
нет ничего, что могло бы войти в нее, внеся изменение.

Далее //это он говорит и в начале «Большого
обзора», и в I книге «О природе»// 26, Вселенная есть
[тела и пустота] 27. Что существуют
тела, это всюду подтверждает наше ощущение, на которое, как сказано, неизбежно
должно опираться наше рассуждение о неясном; а если бы не существовало того,
что мы называем пустотой, простором или неосязаемой природой, то телам не было
бы где двигаться и сквозь что двигаться, – между тем как очевидно, что они
движутся. Помимо же тел и пустоты, ни постижением, ни сравнением с постигаемым
нельзя помыслить никакого иного самостоятельного естества, а только случайные
или неслучайные свойства таковых.

Далее //это он повторяет и в I, XIV и XV книгах
«О природе», и в «Большом обзоре»//, иные из тел суть
сложные, а иные – такие, из которых составлены сложные. Эти последние суть
атомы, неделимые и неизменяемые. В самом деле, не всему, что есть, предстоит
разрушиться в небытие: иное настолько крепко 28, что выстоит и в
разложении сложностей благодаря природной своей плотности и потому, что
разлагаться ему не с чего и невозможно. Стало быть, начала по природе своей
могут быть лишь телесны и неделимы.

Далее, Вселенная беспредельна. В самом деле, что имеет
предел, то имеет край; а край – это то, на что можно смотреть со стороны; стало
быть, края Вселенная не имеет, а значит, и предела не имеет. А что не имеет
предела, то беспредельно и неограниченно.

Беспредельна Вселенная как по множеству тел, так и по
обширности пустоты. В самом деле, если бы пустота была беспредельна, а
множество тел предельно, то они бы не держались в одном месте, а носились бы
рассеянными по беспредельной пустоте, не имея ни сдержки, ни отпора; а если бы
пустота была предельна, в ней негде было бы существовать беспредельному
множеству тел.

К тому же атомы тел, неделимые и сплошные, из которых
составляется и в которые разлагается все сложное, необъятно разнообразны по
виду, – ибо не может быть, чтобы столько различий возникло из объятного
количества одних и тех же видов. В каждом виде количество подобных атомов
совершенно беспредельно, но количество разных видов не совершенно беспредельно,
а лишь необъятно 29. //Ведь он говорит
ниже, что внутреннее деление совершается не до бесконечности: такую оговорку он
делает, чтобы не подумали, будто раз качества вещей изменчивы, то и по величине
атомы отличаются от совершенной бесконечности.//

Движутся атомы непрерывно и вечно// и с равной скоростью,
как говорит он ниже 30, – ибо в пустоте
одинаково легок ход и для легкого и для тяжелого//: одни – поодаль друг от
друга, а другие – колеблясь на месте, если они случайно сцепятся или будут
охвачены сцепленными атомами 31. Такое колебание
происходит потому, что природа пустоты, разделяющей атомы, неспособна оказать
им сопротивление; а твердость, присущая атомам, заставляет их при столкновении
отскакивать настолько, насколько сцепление атомов вокруг столкновения дает им
простору. Начала этому не было, ибо и атомы и пустота существуют вечно.

//Ниже он говорит 32, что атомы не
имеют никаких иных свойств, кроме вида, величины и веса; что до цвета, то он
меняется в зависимости от положения атомов, как сказано в «Двенадцати
основах». Величина для атомов возможна не всякая; так, никакой атом не
доступен чувству зрения.//

Напомнив обо всем этом столь длинною речью, мы представляем
достаточный очерк наших соображений о природе сущего.

Далее, миры бесчисленны, и некоторые схожи с нашим, а
некоторые несхожи. В самом деле, так как атомы бесчисленны (как только что
показано), они разносятся очень и очень далеко, ибо такие атомы, из которых мир
возникает или от которых творится, не расходуются полностью ни на один мир, ни
на ограниченное число их, схожих ли с нашим или несхожих. Стало быть, ничто не
препятствует бесчисленности миров.

Далее, существуют оттиски, подобовидные плотным телам, но
гораздо более тонкие, чем видимые предметы. В самом деле, вполне могут
возникнуть в окрестном воздухе и такие отслоения, и такие средства для
образования полых и тонких поверхностей, и такие истечения, которые сохраняют
без изменения положение и движение твердых тел. Эти оттиски называем мы
«видностями». А так как движение 33 через пустоту не
препятствуется никаким сопротивлением, то всякое объятное расстояние
покрывается с невероятной скоростью, – ибо медленность и скорость – это то же,
что сопротивление и отсутствие сопротивления. Конечно, при этом само движущееся
тело за промежутки времени, уловимые только разумом, отнюдь не попадает сразу в
несколько мест, ибо это немыслимо; оно достигает нас лишь за время, уловимое
ощущением, да и то движение исходит не из того места в беспредельности, откуда
мы его улавливаем, ибо [само ощущение] подобно столкновению, хотя бы до того
никакого столкновения не было и скорость оставалась неизменной 34. Это положение
также полезно держать в памяти.

Что видности бывают наитончайшими, этому не противоречат
никакие наблюдения. Потому и скорость их наивеличайшая, что каждая находит в
беспредельности проход по себе и не встречает никаких или почти никаких
препятствий, тогда как бесконечное большинство атомов тотчас сталкивается с
каким-нибудь препятствием.

Кроме того, само возникновение видностей совершается быстро,
как мысль. От поверхностей тел происходит непрерывное истечение, незаметное
лишь потому, что умаление возмещается пополнением. Такое истечение долго
сохраняет положение и порядок атомов твердого тела, хотя иногда и оно
оказывается смятенным, и возникающие в воздухе составы истончаются, не имея
необходимой глубины наполнения; да и другие бывают способы образования таких
естеств. В самом деле, все это не противоречит свидетельствам ощущений, если
обратить внимание на то, каким образом через ощущения доходят к нам извне и
наглядности, и их взаимодействия.

Далее, надобно полагать, что именно оттого, что в нас входит
нечто извне, мы способны и видеть [формы], и мыслить их. В самом деде, ведь
внешние предметы ни через воздух между ними и нами, ни через лучи или иные
истечения от нас к ним 35 не могут
отпечатлеть в нас свой природный цвет и форму так, как могут это сделать через
оттиски, сохраняющие цвет и форму предметов, проникающие по мере величины своей
в наше зрение и мысль и движущиеся с большой скоростью. По этой-то причине они
и дают представление о едином и целом предмете, и сохраняют то же
взаимодействие, что и в исходном предмете, будучи поддерживаемы оттуда
соответственным колебанием атомов в глубине плотного тела. И какое бы в бросках
нашей мысли или органах чувств ни воспринималось нами представление о форме или
о других свойствах предмета, форма эта есть форма плотного тела, возникающая
или от непрерывного исхождения видностей, или от последнего их остатка 36. А ложность и
ошибочность всегда приходят уже вместе с мнением, когда ожидается подтверждение
или неподтверждение, но ни подтверждение, ни неподтверждение не наступает 37 //причина этого –
движение в нас самих, сопутствующее образному броску мысли, но отличное от
него: из-за этого-то отличия и возникает ложность//. В самом деле, такие
видения, какие мы получаем от изваяний, или во сне, или от других бросков мысли
и прочих наших орудий суждения, никогда не могли бы иметь сходство с предметами
сущими и истинными, если бы не существовало чего-то, долетающего до нас; но в
них не могли бы иметь место ошибки, если бы мы не получали в себе самих еще
какого-то движения, хоть и связанного [с вообразительным броском], но и
отличного от него; если это движение 38 не подтверждается
или опровергается, то возникает ложность, если же подтверждается или не
опровергается, то возникает истина. Этого положения должны мы крепко держаться,
чтобы не отбрасывать критериев, основанных на очевидности, но и не допускать
беспорядка от ошибки, принятой за истину.

Далее, слышание возникает от истечения, исходящего от
предмета, который говорит, звучит, шумит или как-нибудь иначе возбуждает слух.
Это истечение рассеивается на плотные частицы, подобные целому и сохраняющие
взаимодействие и своеобразное единство по отношению к своему источнику; оно-то
и вызывает по большей части восприятие предмета-источника или по крайней мере
обнаруживает его внешнее присутствие, – ибо без доносящегося оттуда
взаимодействия частиц восприятие было бы невозможно. Поэтому не надо думать 39, что это самый
воздух меняет вид от испускаемого голоса или чего-нибудь подобного – такого
преобразования воздуха от голоса было бы заведомо недостаточно; нет, это удар,
происходящий в нас при испускании голоса, тотчас производит вытеснение
некоторых плотностей, образующих поток дыхания, и от этого в нас возникает
слуховое претерпевание.

Точно так же и обоняние, подобно слуху, не могло бы вызывать
претерпевание, если бы от предмета не доносились частицы, соразмерные
возбуждению органа этого чувства; иные возбуждают его беспорядочно и неприятно,
иные – мирно и приятно.

Далее, следует полагать, что атомы не обладают никакими
свойствами видимых предметов, кроме как формой, весом, величиною и теми
свойствами, которые естественно связаны с формой. Ибо всякое свойство
переменчиво, атомы же неизменны – ведь необходимо, чтобы при разложении
сложного оставалось нечто прочное и неразложимое, благодаря чему перемены совершались
бы не в ничто и не из ничего, а по большей части путем перемещений, иногда же
путем прибавления и убавления. Поэтому необходимо, чтобы перемещаемые частицы
были неразрушимы и свободны от качеств меняющегося тела, имея лишь собственные
плотности и собственную форму: они-то и должны быть неизменны. В самом деле, мы
видим, что когда от убавления тело меняет форму, то форма все же остается ему
присуща, тогда как свойства, не будучи присущи меняющемуся телу, не остаются
при нем, как форма, а исчезают из него. Так вот, того, что остается, и бывает
достаточно для образования различий между сложными телами, потому что
необходимо, чтобы хоть что-то оставалось, а не разрушалось в ничто.

Далее, не следует полагать, будто атомы бывают любой
величины 40, – этому
противоречат видимые явления. Следует полагать, что величина их небезразлична:
при таком допущении лучше объяснится то, что происходит в наших ощущениях и
претерпеваниях. Для объяснения разницы в свойствах вещей нет нужды, чтобы атомы
были любой величины; кроме того, будь это так, до нас должны были бы доходить
даже атомы, доступные зрению, однако этого никогда не бывает, и даже
представить себе зримые атомы невозможно.

Кроме того, не следует думать, будто в ограниченном теле
существует бесконечное множество плотных частиц какой бы то ни было величины.
Поэтому не только нужно отвергнуть делимость до бесконечности на меньшие и
меньшие части, ибо этим все лишится стойкости и окажется, что при нашем
понимании сложных тел сущее будет, дробясь, разлагаться в ничто; нужно
полагать, что даже в конечных телах переход к меньшим и меньшим частям не может
совершаться до бесконечности. В самом деле, раз сказав, что в предмете существует
бесконечное множество плоских частиц какой бы то ни было величины, уже
невозможно представить величину этого предмета ограниченной: ведь ясно, что и
бесчисленные плотные частицы имеют какую-то величину, а в таком случае, какова
бы она ни была, величина предмета окажется бесконечной. Каждый ограниченный
предмет имеет предел, хотя бы и не видимый глазом; то, что следует за ним,
нельзя не представить себе точно таким же, а следуя таким образом дальше и
дальше, мы приходим мыслью к бесконечности.

Мельчайшие воспринимаемые частицы следует мыслить не совсем
такими, как имеющие протяженность 41, но и не совсем
иными: у них есть нечто общее с частицами протяженными, но они не допускают
разъятия на части. А если мы, исходя из этого общего, представим себе такую
частицу разъятой на части, одну здесь, другую там, то обе части должны
представиться нам одинаково [самостоятельными], и смотреть на них придется
порознь, сперва на одну, потом на другую, а не на совпадение их и не на
соприкосновение 42; и каждая из них
сама по себе будет мерилом величин – в большом их будет много, а в малом – мало.
Вот по такому подобию следует мыслить и мельчайшие частицы атома; от чувственно
зримых частиц отличает их, понятным образом, меньшая величина, однако же
подобие сохраняет силу; именно в силу этого подобия утверждали мы, что атом
меняет величину, только считали ее гораздо меньшей. А эти мельчайшие и
несоставные частицы следует считать тем пределом длины, который служит мерилом
для атомов, меньших и больших, и применяется при умственном рассмотрении
невидимых предметов 43. Общие черты этих
частиц и тех, неизменных 44, вполне достаточны
для обоснования всего вышесказанного; но соединение таких частиц в силу их
собственного движения невозможно 45.

Далее, применительно к бесконечности слова «верх»
и «низ» нельзя употреблять в значении «самое верхнее» и
«самое нижнее» 46. Однако мы знаем,
что оттуда, где мы стоим, можно до бесконечности продолжать пространство вверх,
а из любого мыслимого места – до бесконечности вниз, а все же оно никогда не
покажется нам одновременно и ниже и выше одного и того же места, потому что это
невозможно помыслить. Стало быть, невозможно представить только одно мыслимое
движение вверх до бесконечности и только одно – вниз до бесконечности, даже
если движение от наших голов кверху десять тысяч раз будет приходить к ногам
вышестоящих, а движение от нас книзу – к головам нижестоящих. В самом деле,
движение в целом не теряет противоположностей своего направления, будучи даже
помыслено в бесконечности.

Далее, когда атомы несутся через пустоту, не встречая
сопротивления, то они должны двигаться с равной скоростью. Ни тяжелые атомы не
будут двигаться быстрее малых и легких, если у них ничто не стоит на пути, ни
малые быстрее больших, если им всюду открыт соразмерный проход и нет
сопротивления; это относится и к движению вверх или вбок от столкновений, и к
движению вниз – от собственной тяжести. В самом деле, когда тело обладает тем
или иным движением, оно будет двигаться быстро, как мысль 47, пока сила толчка
не встретит сопротивления или вовне, или в собственной тяжести тела. Правда,
могут возразить, что хоть атомы движутся и с равною скоростью, однако сложные
тела движутся одни быстрее, другие медленнее. Но это потому, что атомы,
собранные в телах, стремятся в одно место лишь в течение мельчайших непрерывных
промежутков времени; но уже в умопостигаемые промежутки времени это место будет
иное – атомы постоянно сталкиваются, и от этого в конце концов движение
становится доступно чувству. И неправильны будут домыслы, будто среди невидимых
частиц и в умопостигаемые промежутки времени возможно непрерывное движение:
ведь истинно только то, что доступно наблюдению или уловляется броском мысли 48.

Далее, опираясь на наши ощущения и претерпевания (ибо это
вернейшая опора для суждений), необходимо усмотреть, что душа есть тело из
тонких частиц, рассеянное по всему нашему составу (athroisma); оно схоже с
ветром, к которому примешана теплота, и в чем-то больше сходствует с ветром, а
в чем-то – с теплотой; но есть в ней и [третья] часть, состоящая из еще того
более тонких частиц и поэтому еще теснее взаимодействующая с остальным составом
нашего тела. Свидетельство всему этому – душевные наши способности,
претерпевания, возбудимость, движение мысли и все, без чего мы погибаем. При
этом следует полагать, что именно душа является главной причиною ощущений; но
она бы их не имела, не будь она замкнута в остальном составе нашего тела. А
состав этот, позволив душе стать такою причиною, приобретает и сам от нее такое
свойство, однако же не все свойства, какие у нее есть. Поэтому, лишась души, он
лишается и чувств, так как способность к чувствам была не в нем самом; он лишь
доставлял эту способность чему-то иному, вместе с ним рожденному, а это
последнее, развив эту способность с помощью движения, сразу и в себе
производило свойство чувствительности, и телу его сообщало через свою с ним
смежность и взаимодействие, как я о том уже сказал. Поэтому, пока душа
содержится в теле, она не теряет чувствительности даже при потере какого-либо
члена: с разрушением ее покрова, полным или частичным, погибают и частицы души,
но, пока от нее что-то остается, оно будет иметь ощущения. Остальной же наш
состав, оставаясь полностью или частично, после того как удалится то сколь
угодно малое количество атомов, которое составляет природу души, ощущений уже
иметь не будет. Наконец, когда разрушается весь наш состав, то душа
рассеивается и не имеет более ни прежних сил, ни движений, а равным образом и
ощущений. Ибо невозможно вообразить, чтобы она сохраняла ощущения иначе, как в
своем теперешнем складе, и чтобы она сохранила теперешние движения, когда
окружающий покров будет уже не тот, в котором они теперь совершаются.

//В других местах он говорит еще, что душа состоит из атомов
самых гладких и круглых, очень отличных даже от атомов огня; что часть ее
неразумна и рассеяна по всему телу, тогда как разумная часть находится в груди,
что явствует из чувства страха и радости; что сон наступает оттого, что частицы
души, рассеянные по всему составу, стекаются или растекаются, а потом сбиваются
от толчков; и что семя собирается со всех частей тела.//

В самом деле, не надо забывать, что так называемое
«бестелесное» в обычном словоупотреблении есть то, что может
мыслиться как нечто самостоятельное; но ничто бестелесное не может мыслиться
как самостоятельное, кроме лишь пустоты; пустота же не может ни действовать, ни
испытывать действие, она лишь допускает движение тел сквозь себя. Поэтому те,
кто утверждает, что душа бестелесна, говорят вздор: будь она такова, она не
могла бы ни действовать, ни испытывать действие, между тем как мы ясно видим,
что оба эти свойства присущи душе. Итак, если все наши рассуждения о душе
сводить к ощущениям и претерпеваниям (памятуя о том, что мы сказали вначале. 49), то будет видно,
что здесь они очерчены с достаточной четкостью, чтобы в дальнейшем по этим
начертаниям можно было уверенно уточнять и подробности.

Далее, форма, цвет, величина, вес и все остальное, что
перечисляется как свойство тел (всех или только видимых) и познается
соответствующими им ощущениями, не должно мыслиться в виде самобытных естеств
(это и невообразимо), не должно мыслиться как несуществующее, не должно
мыслиться как нечто бестелесное, присущее телу, ни как части этого тела; нет, постоянная
природа всего тела состоит из всех этих свойств, но не так, будто все они
сложены вместе, как плотные частицы слагаются в более крупные составы или малые
части в большие, а просто, как я сказал, постоянное естество всего тела состоит
из всех этих свойств. Все эти свойства и улавливаются и различаются каждое
по-своему, но всегда в сопровождении с целым и никогда отдельно от него; по
этому совокупному понятию тело и получает свое название.

Далее, часто тела сопровождают и непостоянные свойства 50, которые тоже
нельзя назвать ни невидимыми, ни бестелесными. Называя такие свойства по
обычному словоупотреблению случайными, мы ясно утверждаем, что они не имеют
свойства того целого, которое в совокупности называется телом, и не имеют
естества тех постоянных его качеств, без которых тело немыслимо. Каждое из них
может получить такое название, так как в мысленном броске оно сопутствует телу,
но лишь тогда, когда оно действительно усматривается, потому что постоянно
сопутствующими эти свойства не являются. Не следует эту очевидность считать
несуществующей потому лишь, что она не имеет естества того целого (называемого
телом), в котором она усматривается, или же какого-либо постоянно
сопровождающего свойства этого целого; не следует, однако же, и считать ее
имеющей самостоятельное существование (это так же немыслимо для случайных
свойств, как и для постоянных); а следует считать их, как они и кажутся,
случайными свойствами тел, а не постоянно сопровождающими свойствами тел и не
имеющими положение самостоятельных естеств; они рассматриваются именно в том их
своеобразии, какое обнаруживается ощущением.

Далее, надобно-твердо держаться вот какого положения: время
не поддается такому расследованию, как все остальные свойства предметов,
которые мы исследуем, сводя к предвосхищениям, усматриваемым в нас самих, –
нет, мы должны исходить из той непосредственной очевидности, которая заставляет
нас говорить о долгом или кратком времени, и выражать ее соответствующим
образом 51. He надо при этом
выбирать особенные слова, будто они лучше, а надо пользоваться ходовыми
выражениями о предмете; не надо также приписывать другим предметам ту же
сущность, какая есть в своеобразии нашего (хоть иные и это делают), а надо
обращать внимание лишь на то, с чем мы связываем наш предмет и чем его
измеряем. В самом деле, ведь не нужно доказывать, а нужно только обратить
внимание на то, что связываем мы его с такими вещами, как день и ночь, части
дня и ночи, волнение и покой, движение и неподвижность, и, выделяя умом в этих
вещах особое случайное свойство, называем его временем. //То же самое говорит
он во II книге «О природе» и в «Большом обзоре «.//

Далее, помимо всего сказанного, следует полагать, что миры и
вообще всякое ограниченное сложное тело того же рода, что и предметы, которые
мы наблюдаем сплошь и рядом, – все произошли из бесконечности, выделяясь из
отдельных сгустков, больших и малых; и все они разлагаются вновь от тех или
иных причин, одни быстрее, другие медленнее. //Из этого ясно, что он считает
миры подверженными гибели, потому что части их подвержены изменениям. В другом
месте он говорит, что Земля опирается на воздух. //При этом не надо думать, что
все миры необходимо имеют одну и ту же форму 52: //напротив, он
сам говорит в XII книге «О природе», что одни из них шаровидны,
другие яйцевидны, третьи имеют иные виды, однако же не всякие. Точно так же и
животным не отказано в бесконечности;// в самом деле, невозможно доказать, что
в таком-то мире могли быть или не быть заключены те семена, из которых
составляются животные, растения и все прочее, что мы видим, а в другом мире это
невозможно. / /То же можно сказать и о пропитании для них. О земном мире
следует рассуждать таким же образом.//

Далее, следует полагать, что природу нашу многому и
разнообразному научили понуждающие обстоятельства, а разум потом
совершенствовал полученное от природы и дополнял его новыми открытиями – то
быстрее, то медленнее, в некоторые времена больше, в некоторые меньше 53. Оттого и названия
вещам были сперва даны отнюдь не по соглашению: сама человеческая природа у
каждого народа, испытывая особые чувства и получая особые впечатления, особым
образом испускала воздух под влиянием каждого из этих чувств и впечатлений,
по-разному в зависимости от разных мест, где обитали народы; лишь потом каждый
народ установил у себя общие названия, чтобы меньше было двусмысленности в
изъяснениях и чтобы они были короче. А вводя некоторые предметы, еще не
виданные 54, люди, знакомые с
ними, вводили и звуки для них: иные – произнося по необходимости, иные –
выбирая по разумению там, где были более сильные основания для такого-то выражения.

Далее, о движении небесных тел, солнцестояниях, затмениях,
восходах, закатах и тому подобном не следует думать, будто какое-то существо
распоряжается ими и приводит или привело их в порядок; и не следует думать,
будто оно при этом пользуется совершенным блаженством и бессмертием, потому что
распоряжения, заботы, гнев, милость с блаженством несовместимы, а возникают при
слабости, страхе и потребности в других; и не следует думать, будто это сами
сгустки небесного огня наделены блаженством и добровольно принимают на себя
свои движения. Нет, следует блюсти величие во всех словах для этих понятий,
чтобы они не вызвали мнений, несовместных с таким величием, от которых может
возникнуть величайшее смятение в душах. Поэтому надо полагать, что этот
неукоснительный круговорот совершается в силу того, что при возникновении мира
такие сгустки изначально входили в его состав.

Далее, надо полагать, что задача изучения природы есть
исследование причины главнейших вещей и что именно в этом состоит блаженство
познания природы, наблюдаемой в небесных явлениях, и всего, что способствует
ближайшему достижению этой цели. При этом в таких вопросах нельзя допускать
многообразия причин и думать, что дело может обстоять и иначе; нет, в
бессмертной и блаженной природе не может быть ничего допускающего разноречие
или непокой – что это именно так, нетрудно постичь мыслью. Напротив, простое
повествование о закатах, восходах, солнцестояниях, затмениях и тому подобных
предметах не имеет никакого отношения к блаженству знания: кто сведущ в этих
явлениях, но не знает, какова их природа и главнейшие их причины, тот чувствует
такие же страхи, как если бы вовсе был несведущ, а может быть, даже и большие,
оттого что его изумление перед всеми этими сведениями не может получить
разрешения и понять устройство самого главного. Поэтому даже если мы находим
несколько причин солнцестояний, закатов, восходов, затмений и тому подобного,
как это было и в наших рассуждениях об отдельных явлениях 55, то не следует
считать такую точность исследования недостаточной для достижения нашей
безмятежности и блаженства. Надо примечать, сколькими способами происходят
подобные явления возле нас, и потом уже рассуждать о причинах небесных явлений
и обо всех прочих неясностях; и можно только презирать тех, кто не понимает
разницы между тем, что бывает или возникает одним только способом, и тем, что
случается разными способами, кто не учитывает представлений, возникающих при
дальнем расстоянии, и кто вообще не знает, в каких условиях можно и в каких
нельзя сохранять безмятежность духа. Если мы, понимая, что такое-то явление
может происходить многими способами, принимаем, что оно происходит так-то, то
мы будем сохранять ту же безмятежность духа, как если бы мы точно знали, что
оно происходит именно так.

Наконец, нужно вообще твердо держаться вот какого взгляда:
самое главное смятение в человеческих душах возникает оттого, что одни и те же
естества считаются блаженными и бессмертными и в то же время, напротив,
наделенными волей, действиями, побуждениями; оттого, что люди всегда ждут и
боятся вечных ужасов, как они описываются в баснях, и пугаются даже посмертного
бесчувствия, словно оно для них зло; оттого, наконец, что все это они испытывают
даже не от пустых мнений, а от какого-то неразумного извращения, и если они не
положат предела своему страху, то испытывают такое же или даже более сильное
смятение, чем те, кто держатся пустых мнений. Между тем безмятежность состоит в
том, чтобы от всего этого отрешиться и только прочно помнить о самом общем и
главном. Поэтому так важно быть внимательным к непосредственным ощущениям и
претерпеваниям, к общим в общих случаях и к частным в частных случаях, а также
ко всякой непосредственной очевидности, данной каждому из наших средств
суждения. Если мы этого будем держаться, то мы правильным образом отведем и
отменим причины возникновения смятения и страха, так как сможем судить о
причинах и небесных явлений, и всех остальных событий, до такой крайности
пугающих прочих людей.

Вот тебе, Геродот, самые главные положения науки о природе в
виде обзора; и я думаю, что если этот очерк поддается точному усвоению, то
усвоивший его получит несравненно более крепкую опору, чем другие люди, даже
если ему не случится дойти до всех частных подробностей. А частные подробности
он во многом сам прояснит для себя по нашей полной работе, причем память об
этих положениях будет ему постоянной подмогой. Ибо они таковы, что всякий, кто
вполне или хотя бы достаточно искушен в подробностях, сможет заниматься
разысканиями о природе всего, сводя их к таким соображениям; а кто еще не
достиг полного совершенства, тот с их помощью и без слов сможет с быстротою
мысли облететь все самое нужное для достижения душевного покоя».

Таково письмо его о физике. А письмо его о небесных явлениях
вот какое:

«Эпикур Пифоклу шлет привет.

Принес мне Клеон письмо от тебя, в котором ты выражаешь свои
добрые чувства к нам, достойные нашей заботы о тебе, и искренне стараешься
памятовать все рассуждения, служащие счастливой жизни; а для облегчения памяти
просишь прислать тебе краткое и удобо-обозримое рассуждение о небесных
явлениях, потому что написанное нами в других сочинениях дается твоей памяти с
трудом, хоть ты и носишь их при себе постоянно. Просьба такая нам приятна и
наполняет нас добрыми надеждами. Поэтому, завершив остальные наши писания, мы
выполняем твою просьбу, полагая, что такие рассуждения будут небесполезны и
другим, особенно же тем, кто лишь недавно вкусил от истинного познания природы
и у кого из-за повседневных забот слишком мало досуга. Усвой же это хорошенько,
крепко держи в памяти и проходи это вместе со всем остальным, что послали мы в
малом обзоре к Геродоту.

Прежде всего надобно помнить, что подобно всему остальному
наука о небесных явлениях, отдельно ли взятая или в связи с другими, не служит
никакой иной цели, кроме как безмятежности духа и твердой уверенности. Поэтому
здесь не нужно прибегать к невозможным натяжкам, не нужно все подгонять под
одно и то же объяснение, как это мы делаем при обсуждении образа жизни или при
освещении других вопросов о природе, таких, например, как о том, что все
состоит из тел и неосязаемой, пустоты, или что основа всего – неделимые атомы,
или что-нибудь иное, допускающее только одно объяснение, соответствующее
явлениям. Нет, небесные явления не таковы: они допускают много причин своего
возникновения и много суждений о своей сущности, которые все соответствуют
ощущениям. А природу исследовать надо не праздными предположениями и
заявлениями, но так, как того требуют сами видимые явления, потому что в жизни
нам надобно не неразумие и пустомыслие, а надобно бестревожное житье; и вот,
вопросы, с должной убедите

    Назад

    ПОДЕЛИТЬСЯ
    Facebook
    Twitter
    Предыдущая статьяАвтосервис
    Следующая статьяОценочные Отношения :: vuzlib.su

    НЕТ КОММЕНТАРИЕВ

    ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ