ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
3. СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И РОССИЙСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ.
.
3. СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И РОССИЙСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ.
Российских студентов — в отличие от их американских сверстников
—действительно интересуют или могут заинтересовать глобальные философские
«спекуляции», в результате которых история, как говорил Огюст Конт, способна
лишиться «не только имен людей, но и имен народов». Но хорошо ли это? Следует
ли поощрять подобный интерес? Не является ли интеллигентская склонность к
«схоластическому теоретизированию» одним из дефектов национального
менталитета, который оказывал и оказывает России недобрую услугу?
Ниже, когда мы будем рассматривать проблемы историософии
России, будет рассмотрена и точка зрения, согласно которой господство
«социальных идей» всегда было несчастьем русской истории, страдавшей от
экспансии мессианского сознания с его обыкновением жертвовать «синицей в руке
ради журавля в небе» — разрушать «дурное» настоящее ради некоторых идеальных
моделей будущего. Серьезный анализ этой «заезженной» публицистами темы
потребует многих усилий, поскольку упирается в решение ряда сложнейших проблем
социальной философии и философии истории.
Нам предстоит понять, в частности, подпадает ли Россия под
признаки идеократической социальной системы и существуют ли вообще в истории
людей общества такого типа, в которых реальной осью интеграции всех сфер
является автономная духовность, определяющая —в полном противоречии с
утверждениями Маркса — характер той социально-экономической «надстройки»,
которая возвышается над «духовным базисом» (культурой как взаимосоотнесенными
символическими программами поведения)?
Нам нужно будет ответить на вопрос: могут ли идеи в принципе
стать «материальной силой», осуществляющей «насилие» над реальной жизнью,
меняющей «естественный ход» ее развития? Или же это утверждение есть иллюзия
людей, не понимающих, что духовное в жизни общества при всей своей видимой
активности всегда есть «инобытие» практики, ее производная, хотя зачастую и
неявная, функция? Может быть, правы ученые, полагающие, что за любой
«самовластной» идеей всегда стоит некий практический интерес, без которого идея
мертва, не способна объективироваться и социализироваться в массовом поведении
людей?
Оставляя пока в стороне развернутый анализ этих и других
проблем, мы можем заранее согласиться с выводом о «гипертрофии» идейного начала
в российской истории, в которой практическое поведение людей в социальной,
политической и даже экономической областях находилось под огромным влиянием
идеологических схем, нередко оказываясь их прямой проекцией.
Наиболее наглядным подтверждением сказанному является, конечно
же, недавняя история страны, когда значительные массы людей — от художников
масштаба Маяковского и Шолохова до пресловутых ленинских кухарок — отпав от
христианства, обрели, по сути, новую религию, которая регламентировала
повседневную жизнь в значительно большей степени, чем традиционные верования.
По иронии истории этой «религией», фетишем слепого или полуслепого верования,
оказался атеистический марксизм, задуманный своими создателями как строго
научная теория, исходящая из идеи «естественноисторического хода» общественного
развития, подчиненного строгим законам экономической детерминации и не
терпящего капризов человеческой воли.
Как бы то ни было, именно Россия оказалась страной, в
которой огромные массы людей, введенные в искушение носителями «передовой
философии», под аккомпанемент теоретических суждений о «бытии. определяющем
сознание», принялись с энтузиазмом кромсать это бытие, вгонять его «штыками и
картечью» в предустановленные философским сознанием рамки. Чтобы понять всю
нестандартность происшедшего. нужно учесть, что идеологам удалось развернуть
экстатичность многомиллионных масс в весьма необычном для истории направлении
— ее вектором стали не приманки «великой государственности», вдохновлявшие еще
Александра Македонского, не идеи национального или религиозного возрождения,
питавшие Гарибальди и Лютера, а фантастические по сути и масштабу замыслы
создания невиданного в истории планетарного «земного рая» — с беспрецедентной
для цивилизованного мира экономикой, социальным укладом и даже своим
принципиально новым «коммунистическим» человеком. Тот факт, что вожделенное
«царство свободы» закономерно оказалось переизданием старого и, увы, недоброго
азиатского политаризма, не отменяет грандиозных масштабов этой исторической
мутации, вырвавшейся за рамки России и распространившейся (хотя и в ином
«добровольно-принудительном» порядке) на добрую треть человечества.
Конечно, опыт Октябрьского переворота в России не должен
упрощаться нами и объясняться «внезапным помутнением ума», охватившим великий
народ. Происшедшее, как мы надеемся показать ниже, имело множество сугубо
«практических» причин, не редуцируемых к традиционной российской «идеократии»,
определявших помимо нее столь же традиционный деспотизм, экономическую
неустроенность, «неправду старого социального строя» (Н.А. Бердяев), которую
предпочитают не замечать некоторые современные публицисты.
И все же масштабы «идеократической компоненты» случившегося
не следует недооценивать, преуменьшая ее реальную роль в успехе большевизма,
который, по словам того же Бердяева, оказался наиболее соответствующим
«некоторым исконным русским традициям и русским исканиям универсальной
социальной правды, понятой максима-листически… Он (большевизм. — К.М.)
показал, как велика власть идеи над человеческой жизнью, если она тотальна и
соответствует инстинктам масс» 5.
Неудивительно, что до сих пор, приезжая в Россию, наши
западные коллеги изумляются далеким от прагматизма умонастроениям широкой
российской общественности, не понимая, как можно вести в годину бедствий
абстрактные споры о капитализме, социализме, коммунизме и прочих «измах», с
пылом защищать или опровергать идеи «бородатого экономиста», умершего сто с
лишним лет тому назад в чужой стране и «ни разу в жизни не видевшего простейшей
стиральной машины».
Бывает трудно объяснить коллегам, что «истерический интерес»
к отвлеченным идеям в больном, неблагополучном обществе есть результат особого
образа жизни, в котором экономический развал и политическая нестабильность
могут быть вызваны не вторжением врага или стихийным бедствием, а расхождением
теоретических взглядов на способ «наилучшего устройства» общественной жизни.
Такова реальность нашей истории, в которой реформы осуществлялись.
как правило, не от «возможности», а от «желания», инициировались людьми,
мнившими себя всезнающими и всемогущими. Отсутствие самокритичности,
заставляющей с опаской относиться к самым «продуманным» планам мгновенного
исцеления страны, сопровождалось у них верой в неограниченную пластичность
«социального материала», в претворимостьлюбых благих намерений, подкрепленной
силой приказа и твердой решимостью принудить сограждан «стать счастливыми» —
научив неумеющих и заставив нежелающих6
В результате многие «перестройки» в стране исходили и
исходят не из повседневных потребностей жизни, а из пунктов очередной «кабинетной»
программы государственного или социального переустройства, которая
апробировалась на «живых людях»—независимо от меры их желания участвовать в
исторических опытах (связанных, как правило, с одной и той же идеологией
«догоняющей модернизации» — стремлением во что бы то ни стало и непременно в
кратчайшие сроки «догнать и перегнать» лидеров европейской, а ныне мировой
цивилизации).
Конечно, едва ли правильно считать, что «гипертрофия идей»
является исключительным и монопольным достоянием российской истории. Она вполне
обнаружима и в истории западного мира, который отнюдь не всегда пребывал в фазе
«сенсатного» существования (терминология П. Сорокина), связанного с канонами
«прагматической рациональности», прекрасно охарактеризованными М. Вебером. Еще
несколько веков тому назад нарождающийся культ «здравого смысла»,
альтернативного максималистским призывам «религиозного долга и феодальной
чести», считался достоянием низших слоев общества и вызывал декларативное (хотя
далеко не всегда искреннее) презрение со стороны высших сословий.
Более того, со времен кончины средневекового идеационализма
западный мир пережил и «жизнетворчество» якобинцев (включавшее в себя введение
новой системы летоисчисления, на которое не решились большевики), и ослепление
национальной идеей, доведшее Германию до фашизма, и достаточно мощное
коммунистическое движение в Европе, и многое другое. И все же, не будет ли
правильным признать, что буйство отвлеченных идеологом, опьянение абстрактными,
не фундированными в социальной реальности замыслами, которому поддаются как
руководители, так и народные массы, редко достигало в Европе привычных нам
российских масштабов, способных повлиять на долгосрочные судьбы страны?
Сейчас не время отвечать на этот вопрос, равно как и обсуждать
реальные причины деструктивной экспансии «идей» в российской истории. Ниже мы
постараемся дать ответ на вопрос является ли она следствием практического
неустройства общественной жизни, которое лишает людей твердых жизненных
ориентиров и делает падкими на соблазн красивых, пусть и несбыточных обещаний?
Или же она восходит к глубинам национального менталитета с его особым интересом
к экзистенциальным основам бытия, который соединен с максималистским
отношением к повседневной жизни, или (как выражается английский публицист М.
Скэммел) своеобразным «комплексом Христа»—привычкой судить реальный мир
абсолютными критериями идела? Достаточно ли подобных ссылок на «генотип
духовности» для понимания российской истории, и если да, то как объяснить
серьезные типологические сходства в жизни большевистской России и, скажем,
коммунистического Китая с иным типом доминирующего менталитета?
Пока же вернемся к проблеме «полезности» социальной философии.
Допустим, что в национальном характере действительно присутствует
иммунодефицит к соблазну отвлеченных «мудрствовании», столь чуждых прагматичной
культуре Запада. Но означает ли это, что мы должны, руководствуясь канонами
прагматизма, держать российских студентов подальше от философии общества,
согласиться с людьми, которые рассматривают ее как ненужную трату умственных
сил и даже «искушение от лукавого», провоцирующее людей на безответственные
исторические действия?
Едва ли мы можем принять такую точку зрения, ибо достоинства
прагматической рациональности, доминирующей в западном мире, на который нам
предлагают безоговорочно равняться, отнюдь не бесспорны.
Если бы речь шла лишь о призыве к человеческому разуму соблюдать
осторожность, не переоценивать свои возможности «планирования и
переустройства» общественной жизни, помнить о вероятной цене «кабинетных
ошибок»—едва ли у прагматизма нашлось бы много противников среди трезвых,
умудренных жизненным опытом людей (как не вспомнить в этой связи о
«прагматизме» Екатерины Великой, которая в полемике с отцами Просвещения, упрекавшими
ее за нерешительность реформ, заметила, что в отличие от своих оппонентов пишет
не на бумаге, а на человеческих судьбах).
Однако все обстоит сложнее. Дело в том, что «осторожное отношение»
к поискам человеческого разума, стремление «дисциплинировать» его
соображениями видимой пользы, присущее современной цивилизации Запада,
представляет собой «гносеологическое следствие» системы жизненных установок,
особого отношения к ценностям человеческого бытия, которое описано Питиримом
Сорокиным как целостная система «сенсатного менталитета». Речь идет о типе
культуры, в котором прагматические установки органически связаны с
«экстернальным (т. е. направленным во вне человеческой души) акти-визмом»,
гипертрофией самоинициирующегося и самоподдерживающегося материального
производства, культом потребительства, эмпирически и натуралистически
ориентированным познанием, гедонизмом в искусстве, «ситуативной» этикой
«договорных принципов» и т. д. и т. п.
Не обсуждая пока точность такой культурологической типологии.
подчеркнем, что в данном понимании прагматизм есть нечто большее. чем ценностно
нейтральная жизненная рациональность, стремление и умение добиться любых
поставленных целей наиболее экономными, подходящими для этого средствами
(независимо от того, идет ли речь о перепродаже ширпотреба или приобщении к
философской мудрости Платона). Напротив, прагматизм представляет собой
совершенно определенное предпочтение одних жизненных целей другим — говоря
конкретнее, выбор в пользу «материальных благ» существования, противопоставляемых
его «духовным, идеальным» ценностям.
Считая такое отношение одной из «естественных» форм
жизненной ориентации человека в мире, мы вслед за П. Сорокиным отнюдь не
склонны провозглашать его абсолютным злом, подлежащим непременному искоренению.
В то же время мы согласны с решительной критикой гипертрофии прагматического
менталитета до степеней. когда он перестает быть адекватным средством
ориентации в действительности, приобретает явно разрушительный, опасный для
человеческого существования характер (именно с этим обстоятельством Сорокин
связывал «системный кризис» человечества в XX веке, который рассматривал как
фазу циклического перехода от изжившей себя сенсатности к вновь приходящей к
доминации идеациональной форме социокультурной организации человечества).
Оставляя пока в стороне столь глобальные проблемы социальной
динамики, подчеркнем, что прагматизм — как и многие другие системы ценностных
ориентации — имеет свои сильные и свои слабые стороны, подходит для одних и не
подходит для других ситуаций в бесконечно богатой на сюрпризы человеческой
истории. Его абсолютизация, превращение в «истину на все времена и для всех
народов» не менее опасна, чем абсолютизация «прометеевских порывов разума»,
парящего, подобно горьковскому Соколу, над повседневностями человеческого
бытия и презирающего их с ничем не оправданным высокомерием.
Конечно, детальный анализ прагматического менталитета не
входит в данный момент в число наших задач. Скажем лишь несколько слов о
ситуации в России, которая оказалась ныне на духовном перепутье, столкнувшись с
широкомасштабной экспансией прагматизма, воспринимаемой одними представителями
интеллигенции как долгожданное возвращение в «лоно мировой цивилизации», а
другими — как драматическая потеря культурной идентичности страны, ее
превращение в «интеллектуальную колонию» Запада.
Действительно, следует признать, что высокая культура
российского гуманизма, прославившая нашу страну во всем мире, несла в себе
достаточно выраженный антипрагматический заряд, плохо сочеталась с канонами
сенсатной рациональности, не умела и не хотела служить одновременно «и Богу и
Мамоне» (емким выражением такой установки можно считать прекрасное
четверостишие Велемира Хлебникова, под которым подписались бы многие российские
интеллектуалы:
Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!).
Возможно, подобные традиции отечественной культуры действительно
связаны с особенностями национального менталитета, с его «стремлением к абсолютным
ценностям бытия» и «чисто русской жаждой совершенства, пленяющей европейцев»
(М. Скэммел) 7. Возможно, антипрагматизм в культуре связан также с
предполагаемой многими исследователями «созерцательностью» русского духа, в
коем, как отмечал еще А. Чехов, присутствует поэтическое любование человеческой
энергией, но не хватает собственной практической действенности, присущей более
активным англосаксам.
Для полноты картины мы все же прибавили бы к этим и подобным
духовным причинам специфические особенности «общественного бытия» страны,
культура которой складывалась во многом как острая гуманистическая реакция на
неустроенность и «свинцовые мерзости» практической жизни, немало отягощавшие
(если верить не только Горькому, но и Гоголю, Достоевскому, Чехову) наших
прадедов8.
Как бы то ни было, мы должны согласиться с мнением о сильнейших
импульсах «антибуржуазности» в российской культуре, соединившей высокий
идеализм интеллигенции с общинными установлёниями народа, не успевшего вкусить
реальных благ развитого капитализма, зато хлебнувшего полной мерой все тяготы
азиатской формы его становления.9
У нас нет сомнений в огромной привлекательности такого
непрагматического менталитета, который придает российской культуре неотразимое
обаяние, признанное во всем мире. Именно он заставляет многих иностранцев
уезжать из страны с чувством глубокого сожаления о «романтических алогизмах
бытия», связанных с человеческой глубиной, теплотой и открытостью, которую не
может или не хочет позволить себе сухая, рационалистическая — «пластмассовая»,
по убеждению ностальгирующих русских эмигрантов, — цивилизация Запада (хотя,
заметим в скобках, тотальное отрицание западной культуры, стремле ние решать
проблему «подлинного и неподлинного» в духовной жизни людей в плоскости «Восток—Запад»,
забывая о том, что культура последнего не сводится к поп-музыке и голливудским
вестернам, нам представляется далеким от объективности).
И вот на наших глазах в России происходит явная духовная
подвижка от идеационализма к сенсатности. В студенческих и иных аудиториях уже
не пользуется былой популярностью критика некогда ненавистного российской
интеллигенции волошинского «хама», «продешевившего дух за радости комфорта и
мещанства». Поутихли филиппики в адрес «убогой философии лавочников», приносящих
культуру с ее «духовными ценностями-целями» в жертву цивилизации как
совокупности второстепенных «ценностей-средств», основанных на технократизме,
культе копеечного расчета и гнусной диктатуре рынка, «овеществляющей»
гуманистические начала общественной жизни. Молодое поколение все более
решительно выбирает не только пепси и прочие внешние атрибуты западного образа
жизни, но и более фундированные социокультурные ценности, казалось бы, не
подлежащие трансмиссии, легко усваивает стереотипы мышления и чувствования,
еще недавно проходившие в советской печати под уничижительной рубрикой «Их
нравы».
Смешно полагать, как это делают некоторые радикальные публицисты,
что причиной подобных подвижек общественного сознания являются происки
идеологических диверсантов, целенаправленно канализирующих «зловредное влияние
Запада». Очевидно, что это влияние не возымело бы никакого успеха, если бы
массы людей не были объективно предрасположены к его восприятию (как не имела
реального успеха пропаганда коммунистических идей, активно шедшая в стране уже
после того, как «реальный социализм» перешел из своей «экстатической фазы» в
фазу застоя и последующей «перестройки»).
В действительности, однако, все обстоит и проще, и сложнее.
«Системный кризис» антипрагматической духовности есть результат элементарного
«взросления» нации, плод горького исторического опыта народа. Все большее
количество людей на собственном примере убеждается в том, что «прометеевское»
стремление отменить экономическую рациональность «чистогана» и связанные с ней
неравенство и отчуждение между людьми, романтическое намерение перепрыгнуть из
«царства материальной необходимости» в «царство экзистенциальной свободы»,
попытки подавить «нечистый инстинкт» собственности — все эти благие пожелания
приводят на практике к такой дегуманизации общественной жизни, к такому
расцвету аморализма, который и не снился «бездушному и бездуховному Запалу».
Выясняется, что романтической альтернативы «быть или иметь»
применительно к поведению широких масс (а не аскетичных подвижников
духовности) просто не существует, ибо в долгосрочной перспективе второе
является естественным условием первого. Становится ясным, что «гуманистический
выбор» в пользу «очеловечивания» общественных отношений может стать
практически реальным лишь для богатых людей, ибо шанс отказаться от фетишизации
собственности имеет только собственник, а никак не люмпен, страдающий от ее
отсутствия и потому яростно отрицающий предмет своих тайных вожделений. Такова,
увы, исторически инвариантная «родовая природа» человека, которую
легкомысленно отрицал марксизм, рассматривавший живых людей как интериоризацию
общественных отношений, функцию социально-экономических связей, легко меняющую
свое содержание вслед за революционным усовершенствованием последних.
Все эти утверждения нам предстоит обосновать ниже. Пока же
отметим, что историческая необходимость «прагматизации» российского общества
отнюдь не оправдывает восторженное отношение к прагматизму, которое пытается
укрепиться в нем. Безусловно, печальный опыт развития страны, которая пыталась
обогнать свою историю и вынужденно возвращается на «круги своя», заставляет нас
осваивать единственно рациональную в современных исторических условиях рыночную
организацию экономики — со всеми «прилагающимися» к ней началами
прагматического менталитета (включая сюда уважение к частной собственности и
идеологию коммерческого успеха). Конечно, интеллигенция должна — если всерьез
озабочена благом народа, почти никогда не евшего досыта, — приветствовать
социально-экономические следствия такой «капиталистической рациональности».
Но отдавая должное этой необходимости, нужно хотя бы «из
приличия» пожалеть о тех несомненных потерях, которые станут следствием
внедрения подобных ценностных установок на российскую почву, и, не ограничиваясь
сожалениями, продумать возможные способы минимизации ущерба.
В чисто философском плане мы должны хотя бы осознать всю
нелепость наивной идеализации «западного благополучия», понять, что его «плюсы»
нельзя купить отдельно от его «минусов», а также отказаться от тотальной, по
сути холопской критики «российской неустроенности», без всяких «скидок» на
высокое духовное измерение образа жизни, альтернативного прагматизму.
Это не означает, конечно же, что мы призываем морить людей
голодом и бить их плетьми для того, чтобы художники и философы обрели значимые
импульсы творчества. Мы выступаем лишь за разъяснение подлинной диалектики
истории, которая, с одной стороны, не позволяет людям лишь обретать, не теряя
ничто из того, что терять не хотелось бы, а с другой стороны, способна
неожиданно востребовать «потерянное» на новом витке своего развития и, вопреки
всему, строго спросить с людей за его несохранность.
Однако наряду с глубоким философским отношением к происходящему
мы должны продумать сугубо практические способы самозащиты от худшей, наиболее
примитивной формы прагматизма, пытающейся ныне решить сложнейшие проблемы
социально-экономической и политической модернизации страны за счет «семенного
фонда» отечественной истории — все еще живой, несмотря на все перипетии XX века
российской духовности.
Речь идет о фактическом разрушении основ культуры — в масштабах
невозможных на «бездуховном» Западе, который при всем своем прагматизме (а во
многом и благодаря ему) достаточно осторожен, чтобы усилиями государства и
меценатов создавать «экологическую нишу» для «чудаков», занимающихся
непопулярными в «обществе потребления» и потому неприбыльными исканиями в сфере
духа.
Увы, российское государство и нарождающийся «новый класс»
предпочитают пока занимать позицию своеобразного культурдарвинизма, считающего,
что все «экономически нежизнеспособное» в духовной сфере должно быть обречено
на «немедленную и справедливую гибель». При всех реальных сложностях кризисной
экономики и вполне понятной посттоталитарной атрофии государственной власти
такая позиция самоубийственна для страны и грозит ей многими бедами, включая
действительную утрату культурной идентичности, с чем следует бороться, не жалея
сил10 .
Уже сейчас на самой начальной стадии «вестернализации» мы
видим, как рыночный расчет, будучи реальным инструментом рационализации
общества, в своем российском варианте просто презирает суверенность духовной
жизни, стремится подогнать и ее под собственные мерки. С бесцеремонностью
коммерческой рекламы он проникает в самые заповедные уголки национальной
культуры, явно не готовой к вторжению подобной силы в подобных масштабах.
В самом деле, заглянув в нынешние афиши московских кинотеатров,
мы можем благодарить Бога и бывшее Госкино за то, что, несмотря на все
цензурные мытарства, успели увидеть «Андрея Рублева» до того, как на экран под
разными порядковыми номерами ворвались Рембо, Терминаторы и прочие чемпионы
коммерческого кинопроката, способные нокаутировать Тарковского на первой
секунде «честной экономической» схватки.
Художники первыми обнаружили, что диктатура рынка, которой
так пугали их адепты социалистического реализма, действительно способна
деформировать культуру значительно сильнее, чем политическая цензура, которую
в отличие от рынка можно было хоть как-то обмануть.
Ныне это печальное открытие совершают ученые, занятые в
фундаментальных отраслях науки, которых младенец-капитализм не может защитить
от безжалостных законов спроса-предложения. Но если естественные науки имеют
хотя бы перспективу такой защиты, то многие гуманитарные разработки,
существовавшие в докоммерческую эру, могут погибнуть безвозвратно, поскольку в
своей сути не отвечают канонам «экономии мышления», присущим прагматической
рациональности.
Казалось бы логичным включить в эту «группу риска», в своеобразную
«Красную книгу» культуры и социальную философию, в практической бесполезности
которой уверены адепты прагматизма. Однако едва ли она нуждается в такой
защите.
.
