ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
а) Первая форма утопического сознания: оргиастический
хилиазм анабаптистов
.
а) Первая форма утопического сознания: оргиастический
хилиазм анабаптистов
Решающим поворотным пунктом в истории нового време¬ни был —
под углом зрения нашей постановки проблемы — тот момент, когда «хилиастические»
чаяния объединились с ак¬тивным стремлением угнетенных слоев общества.
Попытка фиксировать в историческом потоке начало какого-либо
движения всегда связана с риском и означает пренебрежение предшественниками
этого движения. Однако успех каждой попытки реконструировать то, что является
наи¬более существенным в историческом развитии, зависит от того, удастся ли
исследователю с необходимой решительнос¬тью подчеркнуть те моменты, которые
определяют данное явление. Уже тот факт, что в современной социалистической ли¬тературе
возникновение социализма очень часто относят к дви¬жению Мюнцера,
свидетельствует отчасти в пользу того, что это движение следует считать началом
современных револю¬ций. Само собой разумеется, что речь здесь еще не может идти
о пролетариате и о пролетарском классовом сознании; нет также сомнения и в том,
что стремление Мюнцера к соци¬альным преобразованиям основывалось на
религиозных моти¬вах. Однако социологу следует обратить на это движение
осо¬бенное внимание, потому что в нем обнаруживается структур¬ная связь
хилиазма с социальной революцией.
Идея о близости тысячелетнего царства здесь, на Земле, с
давних пор содержала революционизирующую тен¬денцию, и церковь всеми имеющимися
в ее распоряжении средствами стремилась парализовать это «трансцендентное
бытию» представление. Эта идея, которая позже вновь по¬явилась у Иоахима
Флорского — хотя здесь она еще не носила революционный характер, —
преобразовалась сначала у гуси¬тов, затем у Томаса Мюнцера и анабаптистов в
активизм определенных социальных слоев.
Свободнопарящие или направленные на потусторон¬ний мир
чаяния внезапно обрели посюстороннее значение, стали восприниматься как
реализуемые здесь и теперь и наполнили социальные действия особой яростной
силой.
Несмотря на то, что начинающееся с этого поворотно¬го пункта
«одухотворение политики» стало в той или иной сте¬пени проявляться во всех
направлениях, наибольшее напря¬жение в социальной сфере придала ему структура
утопическо¬го сознания угнетенных слоев. Это можно считать началом политики в
ее современном смысле, если под политикой по¬нимать более или менее
сознательное участие всех слоев данного общества в деле преобразования
посюстороннего мира в отличие от фаталистического приятия всего происхо¬дящего
и покорного согласия на управление «сверху».
Лишь очень медленно обретали низшие слои в
позднесредневековый период возможность выполнять эту дви¬жущую функцию в общем
процессе развития, и лишь посте¬пенно достигли они осознания своего социального
и полити¬ческого значения. Если эта стадия еще очень далека — как уже было
указано — от стадии «пролетарского самосознания», то она тем не менее служит
началом процесса, который по¬степенно ведет к нему; ибо с этого момента
угнетенные слои общества начинают все более явно играть определенную роль в
динамическом становлении всего процесса в целом, и с это¬го момента становится
все более различимой социальная дифференциация в стремлениях и направленности
душевной напряженности.
Это, конечно, не означает, что утопическое сознание в его
крайнем выражении с этого времени определяло ход ис¬торического развития:
однако наличие утопического сознания в социальной сфере всегда оказывало
воздействие и на пред¬ставителей противоположного мышления: даже противники
утопического сознания, часто не желая и не сознавая этого, ориентировались на
него. Утопическое представление про¬буждало противоположное ему представление;
хилиастический оптимизм революционеров породил в конечном итоге кон¬сервативную
покорность и придал впоследствии политическо¬му реализму его окончательную форму.
Однако этот момент имел решающее значение не только в
политической сфере, но и для тех душевных движений, которые теперь вступили в
союз с действием и отказались от сво¬ей прежней оторванности от реальности.
Оргиастическая энер¬гия, экстаз связываются с мирской жизнью; напряжение,
устрем¬лявшееся раньше в потусторонность, становится взрывчатым веществом,
действующим в мире, невозможное порождает возможное, абсолютное —
действительные события. Совер¬шенно особой была субстанция этой
основополагающей, наи¬более радикальной формы утопии, совершенно особым был ее
материал; эта форма утопии соответствовала духовной возбужденности и
физическому состоянию хтонических слоев, была одновременно грубо материальной и
высоко духовной.
Нет большего заблуждения, чем стремиться объяснить то, что
здесь происходило, в свете «истории идей»: не идеи заставляли этих людей
совершать революционные действия, происшедший взрыв был вызван
экстатически-оргиастической энергией. Трансцендентные бытию элементы сознания,
про¬будившиеся здесь к деятельности и выполнявшие активную функцию утопии, не
были «идеями»; понимание всего того, что здесь происходило, как результат
«идей» было бессозна¬тельным искажением с позиций следующей стадии в развитии
утопического сознания. История идей — это создание эпохи господства идей,
невольно преобразовавшей прошлое в свете собственного духовного опыта. Не
«идеи» заставляли людей в период крестьянских войн совершать действия,
направленные на уничтожение существующего порядка. Корни этих взрыва¬ющих существующий
порядок действий находились в значи¬тельно более глубоких жизненных пластах и
глухих сферах душевных переживаний.
Для того чтобы яснее представить себе истинную суб¬станцию
хилиазма и сделать ее доступной научному понима¬нию, необходимо прежде всего
различать хилиазм, с одной стороны, и те образы, символы и формы, которыми
пользует¬ся хилиастическое сознание, — с другой. Ибо нет другой сфе¬ры бытия,
где бы в такой степени, как здесь, подтверждался наш опыт, согласно которому
то, что уже сформировалось, нашло свое выражение, имеет тенденцию оторваться от
своих истоков и идти своим путем; ведь самое существенное в этом феномене
состоит в его стремлении отстраниться от каких бы то ни было образов, действий,
символов и категорий. Именно потому, что движущая субстанция этой утопии
заключена не в формах ее выражения, попытка рассматривать феномен
хилиастического сознания в рамках истории идей совершенно несостоятельна; ей
постоянно угрожает опасность отклонить¬ся от темы исследования. Работая
методами истории идей, легко перейти от изучения истории хилиастической
субстан¬ции к изучению истории его ставших пустыми форм, к истории одних
хилиастических идей. Такая же опасность угрожает исследованию судеб активных
представителей хилиазма. Ибо одним из самых существенных черт хилиастического
пережи¬вания является его свойство внезапно ослабевать или трансформироваться в
сознании одного и того же лица. Следовательно, для того чтобы не отклоняться от
подлинного предмета своего исследования, необходимо попытаться найти метод,
который даст нам живое, непосредственное ощущение изучаемых явлений, и в
процессе этого исследования посто¬янно задавать себе вопрос, действительно ли в
данных фор¬мах мышления и переживания присутствует хилиастическое сознание.
Ибо подлинный, быть может, единственный, прямой признак
хилиастического переживания есть абсолютное пре¬бывание в настоящем, абсолютное
присутствие.
Мы всегда находимся где-то здесь и теперь внутри
пространственной и временной сферы, но с точки зрения хи¬лиастического
переживания это пребывание неподлинно. Для абсолютного переживания хилиаста
настоящее становится брешью, через которую то, что было чисто внутренним
чув¬ством, прорывается наружу и внезапно одним ударом преоб¬разует внешний мир.
Мистик живет либо в воспоминании об экстазе, либо в
мучительном ожидании его. В своих символических уподобле¬ниях он описывает
экстаз как состояние души, несовместимое с понятием пространства и времени, как
обручение в замкну¬том потустороннем мире. В хилиастическом переживании в
непосредственное здесь и теперь, быть может, переходит та же субстанция, но не
для того, чтобы просто присутствовать в нем, а чтобы подхлестнуть его и
поглотить его своей глуби¬ной. Так, Томас Мюнцер, пророк хилиазма, утверждает:
«Поэтому у всех пророков сказано: так говорит Господь; они
не пророчествуют словами: так сказал Господь, будто это бы¬ло в прошлом, а не в
настоящее время».
Переживание мистика носит чисто духовный характер, и если в
его символах и проступают следы чувственного опы¬та, то лишь потому, что
чувственное восприятие повседневно¬сти является наиболее удобной аналогией для
понимания той непосредственной связи, которая по своему характеру выше и ниже
интеллектуального постижения.
У хилиаста чувственный опыт присутствует во всей его
непосредственности, и столь же неотделим от духовного начала его природы, как
хилиаст — от своего «теперь»; он как бы только «теперь» вступил в мир и в свое
тело.
Мюнцер говорит: «Я стремлюсь только к тому, чтобы вы
восприняли слово живое, которым я живу и дышу, чтобы оно не вернулось ко мне
пустым. Заклинаю вас кровью Христовой, примите его в сердце свое, я жду ответа
от вас и сам держу вам ответ; если я не сумею это совершить, то я — лишь дитя
времени и вечной смерти; иного залога спасения у меня нет».
Хилиаст ждет единения с этим «теперь»; поэтому его
повседневная жизнь не заполнена оптимистической надеждой на будущее и
романтическими воспоминаниями, здесь речь идет об ожидании, о постоянной
готовности, — поэтому время для него не дифференцируется. Его, собственно
говоря, ин¬тересует не столько само тысячелетнее царство, сколько то, чтобы оно
было здесь и теперь, возникло бы из земной жизни как внезапный переход в
инобытие; поэтому предрекание будущего блаженства служит для него не отсрочкой,
оно нужно ему просто как некая потусторонняя точка, откуда он в любую минуту
готов совершить прыжок.
Феодальный мир средневековья в соответствии со своей структурной
обусловленностью не знает революций в современном смысле этого слова, и с
момента появления этой новой формы политического преобразования мира хили¬азм
всегда сочетается с революционными взрывами и одухот¬воряет их. В тех случаях,
когда хилиазм теряет свою интен¬сивность и порывает с революционным движением,
в мире остается лишь неприкрытая ярость масс и неодухотворенное буйство. Для
хилиастического учения ценность революции как таковой состоит не в том, что она
является неизбежным сред¬ством для достижения рационально поставленной цели;
оно рассматривает революцию как единственный принцип непос¬редственного
присутствия, как давно грезившийся прорыв в мир. «Страсть к разрушению —
творческая страсть», — сказал Бакунин, ибо в нем жил демон, о котором он охотно
гово¬рил, — тот демон, который действует посредством заражения. О том, что его
в конечном итоге интересовала не реализация рациональных измышлений о лучших
мирах, свидетельствует следующая фраза: «Я не верю в конституции и законы. Меня
не могла бы удовлетворить и наилучшая конституция. Нам нужно другое: буря и
жизнь и новый лишенный законов и по¬этому свободный мир».
И тем не менее обещание этого лучшего мира, хотя ему по
существу и не придается первостепенное значение, постоянно возникает, как только
это вечное ожидание начинает испытывать необходимость в расширении перспективы.
Представление о лучшем мире, перемещенном в пространстве или во времени, служит
для этого сознания неоплаченным векселем. Его единственная функция состоит в
фиксации той уже упомяну¬той нами выше потусторонней точки, которая позволила
бы ожидающему грядущего мгновения чувствовать себя вне по¬тока становления. Не
соединяясь с тем «дурным», что проис¬ходит здесь и теперь, он наблюдает лишь за
неизбежным хо¬дом событий и ждет того момента, когда сцепление обстоя¬тельств
приведет к совпадению его внутренней возбужденно¬сти с состоянием мира.
Поэтому при рассмотрении структуры хилиастического сознания
и его дальнейшей судьбы почти не имеет значения (оно важно скорее для истории
мотивов поведения и их изме¬нения), что пространственную утопию вытесняет
утопия вре¬менная и что в эпоху рационализма и Просвещения вакуум,
образовавшийся в утопии, заполняется замкнутой системой рациональной дедукции.
Ведь в известном смысле рацио¬нально аксиоматический подход, замкнутая дедукция
и внут¬ренне сбалансированное равновесие входящих в данную ак¬сиоматику мотивов
способны в такой же мере гарантировать ту внутреннюю замкнутость и ту
отчужденность миру, которую предоставляли прежние мечты.
Отрешенность от пространства и времени, от того, что
правильно и значимо в чисто рациональном понимании, в оп¬ределенном смысле еще
более способна превратиться в «потусторонность», в находящуюся вне мирской
жизни точку, чем это могли сделать утопические мечты с их посюсторон¬ним
чувственным содержанием.
Нет ничего более потустороннего, чем рациональная замкнутая
система, нет ничего, что при известных обстоятель¬ствах таило бы в себе такую
иррациональную мощь, как стро¬го ограниченные своими рамками мысленные построения.
Правда, в каждой рациональной системе заключена угроза того, что хилиастический
экстаз ослабнет в этой сфере мысли;
именно поэтому не каждая рациональная утопия может быть
эквивалентом хилиастического ожидания и выполнять в этом смысле функцию отрешенности
и отчужденности от мира. Аб¬страктность рациональной утопии, ее отрицание
чувственнос¬ти противоречит эмоциональной полноте хилиастического ожидания
преобразующего момента. Тем самым рациональ¬ное утопическое сознание может
неожиданно стать первым противником хилиастического сознания, и действительно
ли¬берально-гуманистическая утопия по своей тенденции все больше
противопоставляет себя хилиазму.
.
