ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
СОВЕРШЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ КОНКРЕТНОГО ЧЕЛОВЕКА
.
СОВЕРШЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ КОНКРЕТНОГО ЧЕЛОВЕКА
Что же это за сила, способная перевернуть и сознание и саму
жизнь человеческую? В основе отношения любви лежит признание максимальной
ценности конкретного человека или, говоря словами Платона, «любовь —
совершенное признание». Обратимся к анализу этого отношения.
В философских трактатах, как, впрочем, и в нетеоретическом
религиозном, обыденном и т.д. сознании, любовь считается вершиной нравственного
отношения к человеку. Существование морального отношения невозможно без свободы
выбора и воли. Но вот опять парадокс: наивысшее проявление морали, а
следовательно, и свободы связано с величайшей несвободой — с невозможностью
выбрать объект любви и саму любовь. На основе свободного выбора формируется
дружба: другом становится тот, кто положительно оценивается, чей образ,
душевные качества и поведение соответствуют тем или иным нашим ценностным
ориентациям и представлениям. Друг обязательно должен быть хорошим,
соответствующим мне. Именно поэтому — «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто
ты». Но иное — в отношении «злой» любви: человек не может выбирать, кого
любить, любить или не любить. Любимый дается человеку как данное, как факт
жизни, как сам мир. И именно в этом максимально несвободном отношении он
максимально проявляет свою человеческую сущность! В таком, казалось бы, частном
отношении, как любовь, воспроизводится самое общее отношение человека и мира,
ведь и мир не выбирается человеком и все же именно в нем, а не вне его
осуществляется свобода как преобразовывающая мир практика, как
революционизирующая практика, в которой творится и отношение и его субъекты.
Любовь — эмоционально преобразовательное отношение, в котором другой
принимается полностью, независимо от его качеств и их оценки, принимается как
данность, во всем богатстве и несводимости к собственным представлениям и
идеалам любящего. «…Любовь оставляет позади себя все те свойства любимого,
которые послужили ее возникновению» [1].
1 Simmel G. Das Individuum und die Freiheit. Essais. S. 22.
Ценность любимого выше всех наиболее значимых, самых высоких
ценностей, в том числе и моральных. Отношение любви выступает как первичное
(«необоснованная и первичная» у Г. Зиммеля) по отношению к ценностному сознанию
человека не только потому, что не определяется им, подобно дружбе, но и потому,
что лишает ценностные — моральные и эстетические — ориентиры статуса
абсолютности, делает их относительными, подчиняет конкретной человеческой
связи. В этом смысле вершина морального оказывается преодолением морали,
восхождением на новую, более высокую ступень над нравственным, эстетическим и
т. п. отношением. Граница морали, так же как и других форм ценностного
сознания, очерчивается конкретным, жизненным, реальным,
эмоционально-практическим отношением человека к человеку, наиболее ярким
проявлением которого выступает любовь.
Любовь не определяется ценностными ориентациями личности
именно в силу того, что ее исток и источник — прорыв человека непосредственно к
другому человеку в его действительности и конкретности, преодоление отчуждения
человека от социальных связей, то есть от общества — от своей человеческой
сущности, воплощенной в другом. Это обессмысливает, лишает онтологической
основы опосредование человеческого общения ценностными абстракциями, которые,
выполняя эту функцию, обесценивают, лишают подлинности и глубины реалии
действительной жизни, теряющиеся перед величием ценностных абсолютов.
Любовь, для которой единственно подлинно значимой и
определяющей всякий выбор является ценность конкретного, определенного
человека, вырывает индивида из системы общепринятых целей и оценок: они
становятся относительными, то есть соотнесенными с этим отдельным конкретным
человеком и развитием самой любви. Они перестают быть абсолютными, а так как
отношение любви не порождает новых абсолютов и не нуждается в них, то человек
оказывается в сложной духовной ситуации. С одной стороны, свергнув ценностные
абсолюты, он воскресает для ценностного творчества, обогащенного тонкостью и
разнообразием эмоционального восприятия мира; он становится самозаконодателем,
становится свободным, ибо «сердцу девы — нет закона» (А. С. Пушкин). Но, не
будучи отторженным от культуры, он все же оказывается вне закона — блуждающим в
одиночку отверженным. В этом проявляется ограниченность любви, связанной с
узким, частичным преодолением социального отчуждения — преодолением в рамках
единичного отношения. А потому отношения любящего с миром по-прежнему
опосредуются абстрактными и отчужденными ценностными ориентирами, лишь
лишенными статуса абсолютности. Но это «лишение» весьма существенно.
С точки зрения морального сознания любовь вполне может быть
причислена либо к внеморальным, либо к аморальным явлениям, выходящим за рамки
нормативной регуляции и уже в силу этого преступающим и ее содержательные
установки. И в самом деле, может ли быть моральной жизненная ориентация, для
которой «нет закона»?! В результате признаваемое в высшей степени нравственным
отношение к человеку одновременно выступает в качестве внеморального,
существующего вне антитезы должного и сущего, вне борьбы долга и склонности.
Что же — движение истории нередко радует каверзными двойственностями.
По-видимому, противоречивость бытия любви в мире культуры связана в данном
случае с тем, что, с одной стороны, с ней связываются и в ней воплощаются
сущностные, фундаментальные для человека ценности, но с другой — любовь связана
с ними только по содержанию. Изменения, порождаемые любовью в ценностном
сознании по способу его существования, выводят ее за рамки господствующей
морали. Например, в современном моральном сознании безусловно высокое место
занимают такие ценности, как «другой человек» и «моральное творчество», «свободное
ценностное самоопределение» и «человек как цель, а не средство», и все они
воспроизводятся в любви, что и делает ее высоконравственным явлением. Но та же
любовь лишает их статуса абсолютности, отказывает им в нормативности и, таким
образом, вступает в конфликт с господствующей формой морального сознания.
Реализация ценностей в данном случае приводит к выходу за пределы морали в ее
современной форме и демонстрирует ее историческую ограниченность. Но подобно
тому как вынесенная в название очерка пушкинская строка имеет продолжение:
Одной любви музыка уступает;
Но и любовь — мелодия…
так и любовное преодоление нормативной морали оборачивается
иной перспективой человеческой духовности и человеческих отношений.
«Открываемый» любовью способ существования ценностного
сознания заслуживает внимания. Одна из его неповторимых особенностей —
внеоценочность. Народная мудрость с каким-то горьким восторгом утверждает:
«Любовь зла!» Действительно, любовь заставляет в качестве высшей ценности, в
качестве центра всего значимого мира признать человека далеко не идеального и
скорее всего не идеального, а вполне порочного во множестве отношений, в том
числе в нравственном и эстетическом (как порочен всякий конкретный и исторически
ограниченный, условный человек в отличие от абстрактного и безусловного
идеала). И потому она зла. Но не слепа. Любящий способен на достаточно
адекватные оценки любимого, в том числе и негативные, основанные на знании и
принятии существующей в данной культуре системы ценностей. Но эти оценки не
имеют нормативного смысла, не порождают никаких долженствовательных выводов: в
этом смысле оценка обесценивается. Она не только не определяет серьезных
поведенческих решений, но и не выполняет роль пресловутого прокрустова ложа —
не сужает возможности восприятия и понимания другого человека, не принуждает
его подстраиваться, соответствовать себе. Умный в отношении любви волен быть
глупым, красивый — некрасивым, злой — добрым и наоборот. И хотя оценка
существует — ее основания, ее критерии относительны и, в сущности, неприменимы
к столь высокой ценности, какой является конкретный человек. Он конкретен, но
любовь не позволяет сводить его к некоей единичности. В этом еще одна
таинственная сила любви — ее познавательная способность.
Идея особой познавательной способности любви, ее подлинной
мудрости воспроизводилась в самых различных культурах, переживала один век за
другим, почти не меняясь. К ней обращались крупнейшие философские умы, и с ней
были связаны многие поэтические взлеты. И «истина наизнанку» Франсуа Вийона —
«Нет мудрецов умней влюбленных», созвучна стихам Руми — классика суфизма:
Душа того, кто бдит, усыплена,
И это бденье много хуже сна.
Меж тем безумье нам дарует плен
Благоразумью трезвому взамен [1].
1 Руми. Поэма о скрытом смысле. М., 1986. С. 12.
Платоновская идея приобщения к миру подлинных сущностей
через прохождение трех стадий любви, «познаем настолько, насколько любим»
Августина, приобщение через любовь к Богу в суфизме — эта переходящая из
культуры в культуру мысль приобретает то онтологический, то гносеологический,
то нравственно-этический смысл. В ней сущность любви связывается с нравственным
очищением, приобщением к подлинным ценностям (воплощенным в идеях, Боге или
другом человеке), прорыв к которым сквозь суету повседневности чрезвычайно
труден, подобно тому как трудно прорваться к человеческой сущности сквозь блеск
и шелуху явлений. Любовь «возвышает предмет до сущности, и, таким образом,
предмет лишь как сущность становится объектом любви…
Она не замечает в личности отрицательного, недостаточного,
особенного, единичного, они для нее не составляют объекта, исчезают перед ней.
Для впечатления о личности в целом, для сущности, составляющей объект любви,
подобного рода единичность — ничто» [2].
2 Фейербах Л. История философии//Собрание произведений. В 3
т. М., 1967. Т. 1. С, 55.
Любовное возвышение предмета до сущности не есть чисто
познавательное откровение — в нем осуществляется и реальное преобразование: от
прозрения любящего — обретения Иолантой зримого мира — до преображения любимого
— превращения жалкого уродца Щелкунчика в прекрасного принца. Открытая,
увиденная сущность рано или поздно должна обрести и адекватное выражение в
явлении — это то, что является воплощением справедливости в волшебной сказке и
что волшебным образом трансформирует ценностный мир любящего человека.
Абстрактные истина, добро и красота отступают перед ценностью возвышенного до
сущности человека: на смену им приходит определенность вещей, отношений, чувств
другого и самого себя. «Лишь посредством любви в душу входит определенность,
качество, лишь теперь душа, дотоле суетная, обретает цвет, вкус и запах,
подобно тому как неопределенное далекое бытие, сжимаясь, стягивается в нечто
известное» [3].
3 Там же. С. 54.
Познающая и преобращующая любовь не оценивает свои открытия
и плоды, так как не существует такой системы ценностей, путем соотнесения с
которой можно было бы дать моральную или какую-либо иную оценку открытой
человеческой сущности. Тем более что определенность обретаемого в любви мира не
есть статичная определенность — в ней воплощается признание и осуществление
(хоть в небольшой степени) выхода человека за собственные границы, его
историчности.
Любимый выступает в качестве максимально ценного, как высшая
ценность, не как объект оценки или некоторый образ, сложившийся в ее
результате, а именно в силу самого отношения любви — оно первично. Любимый не
может быть объектом оценки. Он не умен, не добр и не красив, но тем не менее он
способен преобразить ценностный мир, выявить его единство, его способность к
гармонии и нынешнюю обреченность на дисгармонию.
«Чтоб зреть красу, ты должен быть Маджнуном» [1], то есть
любящим. Но, став любящим, ты утрачиваешь идеал некоей абстрактной красоты с
его совершенными линиями и божественными чертами. И все же…
1 Руми. Поэма о скрытом смысле С. 12.
И все ж она уступит тем едва ли.
Кого в сравненьях пышных оболгали [2].
2 Сонеты Шекспира в переводах С. Маршака. М., 1948. С. 148.
3 Там же С 155 4 Там же. С. 159.
Любящий преодолевает ограниченность оценочного сознания, но
он по-прежнему существует в царстве оценок. И это вовсе не существование
Гулливера среди лилипутов — «великан», разорвавший веревки, познавший
незнакомый и весьма знакомый мир, мог смеяться и обманывать. Любящий раздваивается,
он оценивает и чувствует бессмысленность и даже бесчеловечность оценок.
Любовь слепа и нас лишает глаз.
Не вижу я того, что вижу ясно.
Я видел красоту, но каждый раз
Понять не мог, что дурно, что прекрасно [3].
А вот отрывок из другого сонета Шекспира:
И все же внешним чувствам не дано —
Ни всем пяти, ни каждому отдельно —
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно [4].
Подобные изменения претерпевает не только эстетическое, но и
моральное сознание: с одной стороны, оценка становится неопределенной, лишенной
оснований, а с другой — она не властна над душой, она не нормативна. В этом —
внеоценочность любви.
Любовное возвышение ценности конкретного человека ведет к
качественному преобразованию всей системы ценностей, к изменению способа ее
существования. Конкретность одной, высшей ценности разоблачает абстрактность
других, их оторванность от богатства, многообразия и подвижности жизни. В этом
оголении отчужденности и абстрактной бедности ценностного сознания, кичащегося
своей вознесенностью над человеческим миром, развенчании его абсолютности
состоит переоценка ценностей, рожденная любовью. Она раскрывает перед
ценностным сознанием возможности иного способа существования, в котором оценка
не является доминирующей, значимой, а норма не воспроизводима в принципе.
Любовь выступает в качестве отношения, противостоящего обезличенной и
абстрактной социальной связи, отделившейся от индивидов и присвоившей себе то,
что принадлежит конкретному человеку, а следовательно, и с неизбежностью
противопоставленного моральным отношениям и сознанию, выражающим эту
отчужденную социальную связь. Но при этом она, конечно, не способна
преобразовать существующую систему социальных связей, а потому не может стать
«новой» моралью, отрицающей оценочно-нормативную, основанную на
противопоставленности должного и сущего. И именно поэтому, являясь в сущности
подлинно моральным явлением с точки зрения исторической перспективы, любовь
оказывается внеморальной, контрморальной в наличных исторических условиях. А
потому она способна смотреть на мораль со стороны. С точки зрения отдельной, но
существенной тенденции развития морали в целом — как явления — этот взгляд
осуществляется с высоты более высокой исторической формы существования
ценностного сознания, основанной на присвоении человеком своей человеческой
сущности, причем всесторонним образом. Любовь есть форма локального, частного,
ограниченного присвоения человеком своей человеческой сущности, и в ней томятся
зародыши будущего — исторического будущего.
В зеркале любви отражается не только историческая, но и
сущностная ограниченность морали в ее современной форме. И преодоление ее в
любви оборачивается преодолением самой морали — как отчужденной от
действительного бытия человека и от других форм ценностного сознания. Таким
образом, отношение любви выводит человека не за рамки отдельной содержательно
определенной системы моральных представлений, а за рамки морали как
определенного способа существования ценностного сознания.
Связанные с любовью изменения ценностного сознания
определяют ее антинормативность: отношение любви не опосредуется абстрактными и
абсолютными ценностными структурами, в том числе нормами. В условиях господства
нормативных форм сознания это приводит к «извечному» столкновению любящего с
нормативной системой общества, к трагичной раздвоенности личности или к «уходу
в чувство». Отдельное, локальное преодоление отчуждения человека от другого
человека, а посредством этого — и от общества, от человеческой сущности
приводит к еще большему разрыву с существующим миром и с определенными слоями
культуры. Прорыв к сущности оборачивается разрывом с ее исторически
ограниченным явлением. Возможно, именно это — главная причина совсем не редкой
конечности любви:
Она любовь не может изменить,
Но у любви крадет за часом час [1].
1 Сонеты Шекспира в переводах С. Маршака. С. 45.
.
