§7. SCIENTIA SEXUALIS :: vuzlib.su

§7. SCIENTIA SEXUALIS :: vuzlib.su

59
0

ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ


§7. SCIENTIA SEXUALIS

.

§7. SCIENTIA SEXUALIS

Истоки открытости современного
общества по отношению к сексу обычно связывают со скандальной литературой:
Казанова, Жиль Блаз, маркиз де Сад, Барков, Золя, Мопассан, Миллер и др., вплоть
до совре­менной эротической продукции. Однако если говорить о непрерывности
дискурса, то можно отметить явную вторичность, например, де Сада, который
использует описания плотских грехов из христианских произ­ведений. Конечно,
скандальная литература меняет оценку пола с минуса на плюс, но вряд ли в этом
можно видеть ее эмансипирующее значение. Роль и функции такого рода литературы
остаются прежними: порногра­фия, описание извращений, вообще расширение сферы
эротического видеодискурса не выходят за рамки метода производства фантазий, же­ланий,
влечений, который существует и совершенствуется на протяже­нии всей истории.
Все это необходимо для культивации эротического чувства, энергия которого
эксплуатируется культурой, а также для про­изводства образа врага — “мерзкой
плоти”, в борьбе с которой укрепля­ется нравственное чувство и обнаруживается
значимость моральных норм.

Поэтому для обнаружения качественных
изменений в развитии дис­курса о сексуальности следует рассмотреть не столько
скандальную, сколько медицинскую, юридическую, педагогическую и т. п. научную
литературу, исследующую проблему пола. На ее массив указал М. Фу­ко, обративший
внимание на все большие масштабы распространения зародившегося в начале XIX в.
рационального объективизированного дискурса о сексе116. Тому были как внешние,
так и внутренние причи­ны. Осознание народонаселения как основного
общественного богат­ства заставляло более тщательно изучать данные о смерти и
рождении, о работе и отдыхе, о здоровом образе жизни и т. п. Кроме того, изме­нения
в структуре общественного организма и соответствующий циви-лизационный процесс
рационализации и контроля за чувственностью привели к поиску более эффективных,
чем прежние (негативные), спо­собов управления, основанных на рекомендациях
рациональной жиз­недеятельности. Впервые секс становится объектом не вожделений
или запретов, а беспристрастного анализа, осуществленного в присущем эпохе духе
меркантилизма. Зачатки такого дискурса встречаются у Ови­дия и Лукреция, они
развиваются в медицине, но только в XIX в. эле­менты научного анализа сливаются
с моральными и идеологическими нормами, в результате чего возникает качественно
новое образование, для которого характерен синтез фигур наслаждения, познания и
власти.

Превращение секса в открытую общественную
проблему сопрово­ждается образованием специальной полиции нравов, которая уже
не просто подавляет, а регулирует сексуальные отношения, выходящие за рамки
супружества. Прежде всего возникает потребность в знании, как обстоит дело с
сексом, достаточно ли рационально оно организовано, насколько эффективно
используются разрешенные каналы удовлетво­рения эротического влечения.
Сексуальное просвещение затрагивает не только взрослых, но и детей: читаются
публичные лекции, издается специальная литература, педагогика включает разного
рода методики и рекомендации по формированию правильных представлений об отно­шениях
полов. Началась настоящая охота за детской сексуальностью, которая должна быть
искоренена и заменена правильным, научным, общественно значимым и необходимым
проявлением секса. Это про­является не только в своеобразной “ортопедии”
инфантильных влече­ний и удовлетворений, но и в организации времени и
пространства, порядка и формы общения детей и подростков противоположного по­ла.
Это реализуется в разделении мужских и женских гимназий, разде­лении спальных
комнат и т. п.; продумывается все, даже вплоть до та­ких мелочей, как окраска
стен, картины, цветы и занавеси на окнах.

Происходит кардинальное изменение
дискурса. Если раньше в хри­стианских обличениях, особенно обращенных к народу,
использова­лась довольно откровенная речь, то теперь формируется специальный
искусственный язык, понятный посвященным. Историков культуры не­редко смущает
довольно откровенная эротика религиозных исповедей и грубый, жесткий, почти
лишенный иносказаний язык проповедей. Вряд ли это слушалось, или вряд ли
рассматривались изображения обнаженных тел, поджариваемых на адском огне как
эротическая продукция. Фи­гуры такого дискурса, скорее, выполняли
затормаживающую функцию. Ясно, что новый научный язык не мог пользоваться
выработанной лек­сикой — хотя бы по той причине, что буржуазное общество
характеризу­ется особой чувствительностью ко всему “природному”. Все, связанное
с сексом, загоняется в подполье. Это проявляется не только в том, что о нем
говорят, но и в том, что им не занимаются открыто. Однако секс не замалчивался.
В обыденном общении был выработан язык иносказания и намеков, а в науке и
педагогике — специальная рафинированная коди­фицирующая речь, приспособленная
для управления сексуальностью.

Важнейшим этапом развития дискурса о
сексе стали психиатрия и психоанализ, поднявшие проблему перверсий. Если раньше
разного рода дурачки, юродивые, проявлявшие среди прочих и сексуальные отклоне­ния,
существовали в рамках и на виду общества, то теперь они изолируют­ся сначала в
тюрьмах, где повергаются телесным наказаниям, а затем в лечебницах, где
подлежат освидетельствованию, диагностике и лечению. Первоначально моральный
кодекс не различал нарушений супружества и стандартов сексуального
удовлетворения; одинаково наказывались женитьба без согласия родителей и,
например, гомосексуализм. Определение есте­ственности или неестественности было
постепенно узурпировано правом — основным институтом власти, а нарушение
жестоко наказывалось. Од­нако позднее, когда произошло некоторое ослабление
наказания за нару­шение супружеской верности, стали проводить различие между
обманом супруга и осквернением трупов, между браком родственников и садизмом.
Нормы брака и сексуальности разделились, а прежний комплекс, объеди­нявший
природное и моральное в понятии естественного, распался. Те­перь любители
перверсий, совратители и совращенные стали попадать из тюрем в больницы. Хотя
отклонение сексуальности в супружеской жизни оставалось частным делом и не контролировалось
обществом, зато уси­лился надзор за детской сексуальностью. Таким образом,
возникает более дифференцированная система защиты от секса: общественное мнение
осу­ждает нарушение супружеской верности и получение удовольствия в об­ход
нормы; закон охраняет от насилия; медицина контролирует перифе­рийную
сексуальность. Можно ли все это расценивать как либерализацию прежнего
репрессивного отношения к сексу? По мнению Фуко, передача проблемы нормы и
патологии от церкви к праву, а затем к медицине озна­чала становление новой,
несравненно более эффективной, чем прежде, системы управления сексуальностью.

Развитие науки о сексе,
обусловленное экспансией познавательной установки во все сферы жизни,
мотивировано по-иному, чем прежнее “искусство любви”. Научное описание,
классификация, дифференциа­ция, маркировка и селекция явлений создают
возможность опасных ма­нипуляций с человеческой личностью. Медицина,
построенная по об­разцу рациональной науки, создает свои теоретические модели и
относи­тельно них формулирует объяснения, предсказания, закономерности и
причинно-следственные зависимости. Для того, чтобы это знание полу­чило
практическое значение, идеальные модели должны быть реализо­ваны. Отсюда
возникает подозрение: не должна ли медицина сначала заразить “нормальной”
болезнью, чтобы потом взяться за лечение?

Проблема сексуальных отклонений не
рассматривается в филосо­фии или в культурологии и относится к ведомству
медицины. Между

тем она требует критической
рефлексии. Прежде всего медицинофикация обусловливает упрощенное объяснение
перверсий из органической аномалии тела. Кроме того, якобы нейтральный
медицинский дискурс содержит в себе множество анонимных допущений
узкоморального ха­рактера, определяющих как диагноз, так и средства лечения.
Если об­ратиться к пропагандируемым извращениям в античной философской
литературе, то можно заметить, что аномалии Афродиты и платонов­ского мудреца,
обязанного любить мальчиков, вызваны не какими-ли­бо органическими пороками, а
весьма возвышенной идеологией, ори­ентирующей не на земные, а на небесные
ценности и требующей пре­образования телесности. Если внимательно присмотреться
к таким по­следовательным борцам с полом, какими являются христианские свя­тые,
то можно, с точки зрения общепринятых сексуальных норм, рас­ценить их эротику
как явно извращенную. На это обстоятельство обра­тил внимание еще В. В.
Розанов, который несколько натуралистично связал дух христианства с расширением
круга лиц “третьего пола”. Ско­рее, верно обратное: эротический привкус молитв,
псалмов, обраще­ний к богу образовался в результате компромисса жестких
требований христианской морали в телесной чувствительности. “Минус пола”, о
котором говорил Розанов, у христианских святых не является врожден­ным; он —
следствие жесткого подавления естественных влечений и преобразования
телесности.

Таким образом, сексуальные
отклонения связаны не только с орга­никой, но и с менталитетом,
руководствующимся общепринятыми нор­мами сексуального общения. В культуре
существуют какие-то еще не до конца выясненные механизмы достаточно
радикального преобразова­ния, управления и контроля за естественной
чувственностью. По мне­нию Фрейда, такие механизмы являются по своей природе
психически­ми — страх, конфликт. Поэтому сексуальные отклонения он расценивал
как некие нормальные стратегии, предохраняющие от депрессии.

Науки о сексе возникли в XIX в. на
базе сексопатологии, расцениваю­щей отклонения как болезнь, возникающую
вследствие физиологических причин—анатомических, нейропатологических,
дегенеративных и др. Сек­суальность является основным понятием психоанализа,
которое не исчер­пывается описанием взаимоотношений полов, влечением,
размножени­ем. Это понятие первоначально формировалось на основе исследования
детской инфантильной эротики и неврозов. По мнению Фрейда, истери­ческие
симптомы обусловлены психотравматическими сценами детства, которые, будучи
вытесненными в подсознательное, тем не менее дефор­мируют психику.
Сексуальность, по Фрейду, является весьма сложным продуктом телесного и
душевного. В ее основе лежит влечение, которое Фрейд характеризовал как вид
порыва или раздражимости, как единство душевного и соматического. Структура
сексуального влечения включает в себя четыре элемента: 1) порыв (Drang),
характеризующий моторный момент; 2) цель, состоящая в снятии напряжения путем
удовлетворения;

3) объект, зависящий от типа
влечения и определяющий удовлетворение;

4) источник, определяющий влечение,
коренящийся в физико-химиче­ских функциях организма.

Необычным моментом теории Фрейда
является утверждение, что направленность на лиц противоположного пола не
является нормой сек­суальности. Другая интересная мысль: “нормальная
сексуальность кон­струируется и состоит из многообразных компонентов, нехватка
которых и вызывает извращение. Телесность и сексуальность даны сначала в не­полном,
как бы разобранном, виде и формируются в течение длительно­го периода. Как
формируется нормальная сексуальность — это вопрос, решаемый на основе
взаимодействия множества факторов, появление которых является во многом еще
продуктом случайности; так называе­мое половое воспитание нередко лишь нарушает
этот стихийный про­цесс, который в прежние времена культивировался “искусством
любви”.

Фрейд различает половое влечение и
сексуальность, которая прохо­дит в течение созревания несколько стадий. Первая
характеризуется как автоэротизм — познание и управление собственными эрогенными
зона­ми. Ребенок открывает некоторые области своего тела как источник удо­вольствия.
В зависимости от этого Фрейд вычленил оральный, анальный и генитальный виды
сексуальности. Далее выделяются садистская и ма-зохистская формы обращения с
объектом. Современные исследователи не считают теорию эрогенных зон
универсальной и источник эротиче­ских удовольствий усматривают не только в
тактильных ощущениях, но и в слухе, и в зрении. Кроме того, садистские
наклонности проявляются и развиваются не всегда на почве половых
затруднений'». Наконец, само становление сексуальности определяется
разнообразными архетипами души в форме тех или иных инфантильных наклонностей.

В. Райх в своей книге “Мазохистский
характер” критически оценил теорию Фрейда, согласно которой либидо стремится
разложить организм на составные части, чтобы привести его в состояние
неорганической ста­бильности (мазохизм), а инстинкт самосохранения переводит
это стрем­ление вовне и формирует волю к власти (садизм). Райх полагал, что кож­ная
эротика мазохиста обусловлена не слабостью других зон, не тем, что ему
доставляет удовольствие боль, а наличием запретов и формировани­ем обходных
каналов получения удовлетворения.

Не только тип мазохистской
сексуальности, но и способы ее объясне­ния вызывают изумление. Как и почему
формируется мазохистский ха­рактер? Фромм связывал его со страхом и бессилием
средних классов в эпохи социальных катаклизмов. Однако мазохизм — продукт
взаимодействия телесных и духовных практик, своеобразный сексуальный монстр, по­рожденный
противоречием пола и культурных табу и запретов. Уже Фрейд объяснял онанизм как
своеобразное решение конфликта между влечени­ем к родителю противоположного
пола и запретом инцеста. Точно так же наказания, которые ребенок видит во сне и
дальнейшее развитие мазохистских наклонностей обусловлены чувством вины и имеют
эротическое происхождение. Г. Сакс в книге “Генезис извращения” развил эти
идеи. Он объяснил извращение как вытеснение стремления к удовольствию на
догенитальный, инфантильный уровень сексуальности. Испытывая страх от
неосознанного желания инцеста, ребенок защищается тем, что практику­ет
извращения. Такое объяснение стало господствующим в 40-е и 50-е годы XX
столетия. Эдипов комплекс и страх кастрации являются причинами перверсий.
Некоторые авторы дополняли эту теорию гипотезой фетишиз­ма: различая “плохие” и
“хорошие” объекты влечения, ребенок идентифи­цирует себя с добрыми и боится
злых. Орально-садистская стадия сексу­альности протекает на фоне страха
разрушить “добрые” “объекты любви” (лицо матери), с целью его преодоления
ребенок изобретает извращенные способы защиты от проективных и реактивных
страхов: страх сближения, комплекс кастрации, связанные с фетишизацией,
вызывают возврат к ин­фантильной сексуальности, к извращениям. В динамике
фетишизма важ­ную роль играет идентификация: например, гомосексуализм
объясняется как форма восстановления первоначального влечения к матери или сест­ре,
которое может также приобретать форму фетишизма.

Радикальную переоценку психоанализа
и всей медицинской прак­тики и теории лечения сексуальных отклонений
осуществили лидеры постструктурализма: эти теории не только не избавили от
извращений, не только не ослабили вмешательство социума в интимную сферу, но,
напротив, продуцировали извращения и при этом парадоксальным об­разом усилили
технику контроля и управления психикой человека.

Важное отличие дискурса о сексе,
развиваемого в постмодернизме, состоит в попытке эмансипироваться от натуралистических
объясне­ний. В противоположность Крафту Эббингу Фрейд вводил в свою тео­рию
сексуальности социально-культурные факторы, однако, в качестве исходного базиса
редукции все-таки выбирал физиологические про­цессы. Ученики и последователи
Фрейда предпочитали работать с нев­ротиками и психотиками, объясняя перверсии
неудачными способами замены исходного Эдипова комплекса. Аномалия — это
неверный шаг на пути конструирования сексуальности, для ее преодоления необхо­димо
вернуть пациента назад и попытаться добиться адекватного, “взрос­лого”, а не
инфантильного способа реализации сексуальности. Психо­анализ, таким образом, в
чем-то напоминает анализ сознания, критику идеологии, историческую
герменевтику. Не случайно в западной литературе проводят аналогию между
3.Фрейдом и К. Марксом. Однако если перестройка телесно-чувственной природы
могла осу­ществляться методами анализа и критики сознания, то ее, с одной сто­роны,
можно было бы легко деформировать для нужд общественной системы, а с другой —
легко исправить путем просвещения. Однако на практике так не бывает. Менталитет
оказывается более консерватив­ным, чем идеология, и часто тормозит развитие
общества. В этой связи попытка преодолеть недостатки психоанализа кажется
весьма заманчи­вой. Не был ли Фрейд наделе последним священником, замаскирован­ным
Аль Каноне, не держит ли психоанализ людей в плену извращен­ного сознания, —
так ставили вопрос видные представители постмодер­низма118. Согласно их мнению,
капитализм не просто производит из­вращенное сознание с его комплексами
фетишизма, отчуждения и т. п., от которых хочет излечить психоанализ; он делает
людей с ненормаль­ной телесностью, производит шизофрению. Телу без складок и
органов общество придает жесткую форму, превращает его в машину желаний, от которых
нельзя освободиться критикой и просвещением.

В трехтомном исследовании Фуко,
посвященном истории сексуаль­ности, можно выявить целый ряд обвинений против
психоанализа119.

Во-первых, тактика борьбы с детской
сексуальностью парадоксаль­ным образом приводила к увеличению расстройств.
Действительно, ес­ли усиление мер борьбы с супружеской неверностью при
определенных обстоятельствах приводит к уменьшению разводов, то якобы либераль­ная
медицинская практика, основывающаяся не на негативных санк­циях, а на позитивных
рекомендациях, усиливает слежку и контроль взрослых за детьми. Фактом является
то, что эпидемия детского она­низма возникает именно во время расцвета
психоанализа. Поневоле закрадывается подозрение, нет ли в этом чего-то общего с
последствия­ми христианской борьбы с плотскими грехами: и в том и в другом слу­чаях
аномалии необходимы для усиления контроля за душами людей. Поэтому убеждение
Фуко в том, что научные рекомендации, даваемые с целью предохранения от
сексуальных отклонений, на деле приводят к формированию невротиков, имеет под
собой серьезные основания.

Во-вторых, охота за периферийной
сексуальностью, так же как и борьба с детскими извращениями, ведет лишь к
укреплению перверсий и тем самым к деформации тела. Раньше содомия,
гомосексуализм, зоофилия и т. п. практиковались в особых условиях казармы,
тюрьмы, войны и т. п., при этом само сексуальное наслаждение оставалось
обычным, а различались лишь способы его получения; теперь же извращенная
сексуальность затрагивает феноменологию телесности и может иметь место в
условиях нормальных, даже супружеских, отношений.

В-третьих, медицинофикация
сексуальных отклонений, проявляю­щаяся прежде всего в их кодификации и
классификации (гомосексуа­листы, эксгибиционисты, фетишисты, садисты,
мазохисты, авто-мо-носексуалисты и т. д. и т. п.), устанавливает порядок там,
где его рань­ше не было. Создается дискурс, продуцирующий теоретические модели
и имеющий специальные операциональные правила, связывающие ин­дивидуальную
сексуальность с теми или иными теоретически сконст­руированными образцами
извращений. Медицинское просвещение при­водит к подгонке индивидов под
сконструированные модели, к интен­сификации дремавших ранее зон тела.

В этом отчетливо видна тенденция
цивилизации конструировать но­вое сексуальное тело и овладевать им путем
контроля за наслаждением, что позволяет власти создавать новую реальность и
угнетать ее. Если посмотреть в целом на результаты сексуальной революции, то
они вы­глядят весьма удручающе. Научная и художественная литература, эроти­ческие
видеофильмы привлекают взор к запретному, чтобы потом ин­тенсивнее включались
механизмы морального осуждения, чтобы подро­стки и взрослые почувствовали стыд
и ощутили вину. Этот традицион­ный механизм рационализации чувственности на
основе самодисцип­лины и самоконтроля оказался деформированным современным госу­дарством,
которое переступает пределы своей компетенции и стремится закрепиться во всех
сферах жизнедеятельности. Эротическое чувство спе­циально интенсифицируется и
извращается, а власть на этом фоне угро­жает скандалом и разоблачением. Начиная
с XIX в. число играющих в эту игру постоянно увеличивается, в нее втягиваются
дети и родители, ученики и учителя, больные и врачи. Таким образом, медицинский
кон­троль за сексуальностью, отслеживающий ее непродуктивные формы, создает
новый механизм взаимозависимости власти и наслаждения. Он уже не ограничивается
контролем за парным супружеским сексом, нару­шения которого преследуются
законом. В обществе имеют место разно­образные циркулирующие формы сексуальности:
буржуазный дом по­лон слуг, родственников, знакомых, социальная структура
вырывает муж­чин и женщин из домашних связей, — работа, образование, лечение,
развлечение происходят вне дома. Все эти отношения приобретают эро­тическую
окраску, складывается сеть заграждений: родители и слуги за­няты контролем
мастурбации; школьные педагоги и врачи — советами и консультациями,
продуцирующими “здоровый секс”.

Возникает впечатление, что
современное общество — это общество перверсий; избавившись от пуритантства и
лицемерия, оно стало в бук­вальном смысле жить благодаря производству
сексуальных извраще­ний. Ничто не является запретным, важно только, чтобы оно
было по­знано и могло контролироваться. Следствием научной дискурсивизации
становится маркировка всех сфер секса, констатация его мельчайших подробностей.
Для этого требуется во все возрастающей степени матери­ал и новые сведения об
интимной сфере. Отсюда развитие методики и техники психоанализа, которая
модифицирует старую машину призна­ния. Теперь под подозрением оказывается секс,
именно о нем стремятся любым путем вырвать признание. Можно подумать, что это
дает про­гресс знания и открытие истины, что ученые применяют тонкие проце­дуры,
заставляющие признаться даже в неосознаваемом, исключительно с целью вынесения
правильных и эффективных рекомендаций. Но для чего нужны все эти рекомендации?
Может быть, для воспроизводства населения или для сохранения семьи? Да нет! Их
назначение состоит в том, чтобы описать, изолировать, интенсифицировать
наслаждение и нау­читься им управлять. Мнение Фрейда о том, что перверсии —
вовсе не протест против слишком жестких моральных норм, является ошибоч­ным.
Напротив, сама власть заинтересована в парадоксальных формах наслаждения через
страдания, которые характерны для извращений120. Более того, в силу развития
таких мощных организаций и институтов, как сексопатологам, психоанализ, а также
проституция и порнография, возникает экономическая необходимость во все большем
числе лиц с отклоняющимися сексуальными потребностями. Поэтому современное
общество не только не угнетает секс, исходя из моральных соображений, а,
напротив, весьма озабочено его культивацией и созданием центров,
интенсифицирующих способность наслаждения. Не следует преувели­чивать
преемственность механизма признания и греха с комплексом по­знания и власти.
Если в христианстве грехи интенсифицировались в силу чрезмерного их подавления,
то в современном обществе они возникают, независимо от осуждения, благодаря
специальной индустрии наслажде­ния, продуцирующей перверсивное тело.

Опираясь на критику психоанализа,
можно отметить целый ряд особенностей, отличающих его от исповеди и покаяния.

Во-первых, клиническая кодификация:
признание сопоставляет­ся с симптомами, свободные ассоциации — с заранее
сконструирован­ным теоретическим образом болезни.

Во-вторых, всеобщая диффузная
казуальность: “эксцесс”, “нев­роз”, “дегенерация” — все это метки
индивидуальных процессов, охва­тывающие их сетью причинных отношений. Признание
о сексе ис­пользуется для реконструкции и управления культурными и социаль­ными
процессами, а не только для управления личностью.

В-третьих, латентность
сексуальности: секс под подозрением, он скрывается и функционирует в темноте,
его энергия, причины и при­рода неясны. Вместе с тем он определяет и детерминирует
все: науч­ное, художественное и техническое творчество, мотивы любой
деятельности. Именно принцип латентности заставляет применять тяже­лые
процедуры признания, которое направлено не на то, что скрывает субъект, а на
то, что скрывается в самом сексе и может пролить свет как на спрашивающего, так
и на отвечающего.

В-четвертых, метод интерпретации:
психоанализ не просто мо­ральное осуждение, но и производство истины о сексе.
Поэтому врач выступает в роли господина над истиной и осуществляет герменевти­ческое
истолкование признания.

В-пятых, медицинофикация признания:
она реализуется в форме терапевтических процедур. Секс анализируется не в
режиме похоти и греха, эксцессов и нарушений, а в терминах нормы и патологии.
Именно оценка его как зоны патологий и требует признания как орудия терапии.

В культуре можно выделить две
стратегии, определяющие подход к любви: ars erotica, развиваемое со времен
Овидия и scientia sexualis, харак­терная для современного общества. Искусство
любви складывается как обобщение опыта поколений, оно лишено излишнего
морализаторства, научного интереса, экономической и политической
целесообразности. На­слаждение ценится само по себе, изучаются его
длительность, средства достижения, формы реализации, душевные и телесные
переживания. Его дискурс эволюционировал от сакральных таинств к наставлениям и
лири­ческим поэмам. Конечно, нельзя идеализировать древнее искусство эро­тики,
ибо оно нередко играло служебную роль. Например, используемые в современной
сексологии восточные наставления были, собственно, весьма далеки от того, чтобы
служить рекомендациями чисто эротического харак­тера: отношения полов предстают
в них как жестокая битва за жизненное вещество, и поэтому нет речи о получении
взаимного удовольствия.

Современная цивилизация развивает
науку о сексуальности, которая продуцирует знание истины. Европейская наука
зарождалась и развива­лась в тесной связи с институтами пытки и дознания,
инквизиции и юрис­пруденции. Этим определялся специфический интерес к телу как
объекту наказания. Тщательно маркировалось: какие части тела и насколько долж­ны
быть поражены инструментом пытки за тот или иной проступок; како­вы возможности
организма и пороги его чувствительности; какова связь телесного чувства боли с
дискурсом признания. Как свидетельствует исто­рия телесных наказаний в России,
даже подъем на дыбу вовсе не был ир­рациональной жестокостью и беспределом, а
сопровождался рациональ­ным расчетом: сколько боли может вынести наказуемый,
сколько ее необ­ходимо, чтобы он сказал правду и, что также важно, не оговорил
себя.

Что означает слово “знание” в такого
рода практиках? Очевидно, в семью значений данного термина входят прежде всего
“дознание” и “признание”. Познающий ищет истину для того, чтобы властвовать.
Его вопросы предваряют ответы, ибо приоритетом обладает спраши­вающий. Поэтому,
начиная с исповеди, с судейской клятвы, говорить истину — означало
признаваться. “Правда” (право) вытесняет “ведение”, которое можно определить
как путеводное знание при сути бытия.

Признание имеет двоякий характер:
индивид признается как собст­венник, член или глава фамилии, гражданин,
нравственное, свободное существо и т. п. Иное признание — сообщение о своих
целях, намерени­ях, переживаниях и т. п. Можно построить настоящую метафизику
при­знания, и она раскроет важнейшие постулаты нашей жизни: признать другого
как самого себя, на этом основаны мораль и право; признаться в содеянном и
покаяться (греши, но кайся — и будешь прощен) — это по­рядок веры, любви и
надежды. Если задуматься, разве вся человеческая жизнь сегодня не построена на
признаниях: дома — родителям, в шко­ле — учителям, в любви — возлюбленным, в
общественной жизни — ав­торитетным организациям и т. п. Как ни удивительно, но
большинство семейных драм вращаются исключительно вокруг признания: где и с кем
в каком месте, на какие средства и т. п. Интерес к познанию при этом становится
автономным и захватывает настолько, что вырванная истина уже не оставляет
внимания этическим и моральным оценкам деяний. Не есть ли вся литература
сплошная исповедь на заданную тему?

Наука о сексе строится как
инструмент признания. В отличие от эротики, где сообщение о своих переживаниях,
истории своей жизни, т. е. признание, включено в стратегию взаимопонимания,
слияния, сек­сология и психоанализ сами диктуют, в чем следует признаваться, и,
более того, определяют, в чем признаваться невозможно, и при этом разрабатывают
изощренную методику сообщения о скрытом. Науки о сексе вовсе не озабочены тем,
чтобы узнать все о сексе и дать эффектив­ные рекомендации для его использования
индивидом. Они преследу­ют, скорее, противоположные задачи создания эффективной
защиты, которая должна выполнять не только репрессивную, угнетающую функ­цию,
но и управляющую и контролирующую, для чего требуется интен­сификация
сексуальности. Этот парадокс власти над сексом, состоя­щий в том, что он
одновременно подлежит и угнетению и стимулиро­ванию, решается на основе
дискурсивизации секса.

Уже в рамках наставлений и поучений
и даже исповедей и покаяний происходит перевод секса в дискурсивную плоскость и
при этом текст выполняет странные, несвойственные ему поначалу эротические функ­ции.
Как ни странно, это сохраняется и в современной науке, дискурс которой строится
так, чтобы он приносил удовольствие. Специальная литература, консультации и
сеансы у психоаналитика, признание в тай­ных желаниях, долг истины и опасения
скандала — все это повторение старой игры познания, власти и наслаждения,
которая ведется испокон веков. Таким образом, увеличение дискурсов о сексе, на
основе которых строится все более изощренная техника его управлением, является
од­ним из важных механизмов цивилизации человека.

.

    Назад

    НЕТ КОММЕНТАРИЕВ

    ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ