ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
ОТКАЗ ОТ ДОБРОДЕТЕЛИ
.
ОТКАЗ ОТ ДОБРОДЕТЕЛИ
В 20-е годы прошлого века у первых русских
революционеров-декабристов понятия о добродетели еще существовали. Эти
представители дворянства еще не изжили в себе якобинский идеализм. Более того,
их отношение к добродетели было сознательным. «Наши отцы были сибаритами,
— писал один из них, Петр Вяземский, — а мы — последователи Катона». К
этому прибавлялось всего одно убеждение, дожившее до Бакунина и эсеров девятьсот
пятого года, — убеждение в очистительной силе страдания. Декабристы напоминают
тех французских дворян, которые, отрекшись от своих привилегий, вступили в союз
с третьим сословием. Эти аристократы-идеалисты пережили свою ночь на 4 августа, решив пожертвовать
собой ради освобождения народа. Хотя вождь декабристов Пестель и не чуждался
общественной и политической мысли, их неудавшийся заговор не имел четкой
программы; вряд ли можно даже сказать, что они верили в свой успех. «Да,
мы умрем, — говорил один из них накануне восстания, — но это будет прекрасная
смерть». Их смерть и в самом деле была прекрасной. В декабре 1824 г. каре мятежников, собравшихся на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, было рассеяно пушечными
ядрами. Уцелевших отправили в Сибирь, повесив перед тем пятерых руководителей
восстания, причем так неумело, что казнь пришлось повторять дважды. Вполне
понятно, что эти жертвы, казалось бы напрасные, были с восторгом и ужасом
восприняты всей революционной Россией. Пусть после их казни ничего не
изменилось, но сами они стали примером для других. Их гибель знаменовала начало
революционной эры, правоту и величие того, что Гегель иронически именовал
«прекрасной душой»; русской революционной мысли еще предстояло
определить свое отношение к этому понятию.
Немудрено, что в этой атмосфере всеобщей экзальтации
немецкая мысль пересилила французское влияние и сумела навязать свои ценности
русским умам, мятущимся между жаждой мученичества, тягой к справедливости и
сознанием собственного бессилия. Воспринятая поначалу как божественное
откровение она была соответствующим образом превознесена и истолкована.
Философическое безумие овладело лучшими умами. Дошло до того, что
«Логику» Гегеля принялись перелагать в стихи. Поначалу главный урок,
почерпнутый русскими интеллектуалами из гегельянской системы, заключался в
оправдании социального квиетизма. Достаточно осознать разумность мироздания
мировой дух в любом случае реализует себя — было бы время. Именно такой была,
например, первая реакция Станкевича, Бакунина и Белинского. Но
вслед за тем страстная русская натура, испуганная фактической или хотя бы
теоретической близостью этой мысли к принципам самодержавия, бросилась в
противоположную крайность.
Весьма показательна в этом отношении эволюция Белинского,
одного из самых знаменитых и влиятельных русских мыслителей 30-40-х годов.
Живший дотоле довольно смутными понятиями либерального идеализма, Белинский
внезапно открывает для себя Гегеля. Впечатление было ошеломляющим: в полночь у
себя в комнате он, как некогда Паскаль, содрогается от рыданий и, не колеблясь,
расстается со своими прежними убеждениями: «Не существует ни случая, ни
произвола: я прощаюсь с французами». В одну ночь он становится консерватором
и поборником социального квиетизма, без колебаний пишет об этом, храбро защищая
свою позицию в том виде, в каком она ему представляется. Но вскоре до этого
человека щедрой души доходит, что он таким образом оказался на стороне
несправедливости — а ее он ненавидит больше всего на свете. Если все логично,
то все оправдано. Остается только сказать «да» кнуту, крепостному
праву и Сибири. Принять мир таким, как он есть, со всеми его страданиями, на
какой-то миг показалось ему признаком величия духа, ибо он думал лишь о собственных
страданиях и метаниях. Но у него не хватило духу смириться со страданиями
других. И он поворачивает вспять. Если смириться с чужими страданиями
невозможно, значит, что-то в мире не поддается оправданию, и история, по
крайней мере в одном из ее пунктов, не укладывается в рамки разума. А ведь она
должна быть либо целиком разумной, либо вовсе бессмысленной. Одинокий протест
Белинского, на мгновение умиротворенного идеей, что все на свете поддается
оправданию, вспыхивает с новой силой. Он в самых резких выражениях обращается
непосредственно к Гегелю: «Со всем подобающим вашему философскому
филистерству уважением, честь имею донести вам, что, если бы мне и удалось
лезть на верхнюю ступень лестницы развития, — я и там попросил бы вас отдать
мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории… Я не хочу счастия и даром,
если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови…»
Белинский понял, что он желал не разумного абсолюта, а полного
бытия. Он отказывается отождествить эти два понятия. Он хочет бессмертия
конкретного человека, живой личности, а не абстрактного бессмертия рода
человеческого, ставшего «Духом». Он с прежней страстью ополчается на
новых противников, обращая в этой борьбе против Гегеля у него же почерпнутые
выводы.
Эти выводы — обоснование взбунтовавшегося индивидуализма.
Индивидуум не может принять историю такой, какая она есть. Он должен разрушить
реальность, чтобы утвердиться в ней, а не служить ее пособником. «Отрицание
— мой бог. В истории мои герои — разрушители старого — Лютер, Вольтер,
энциклопедисты, террористы, Байрон («Каин»)». Примечательно, что
здесь одна за другой перечислены все темы метафизического бунта. Разумеется, заимствованная
из Франции традиция индивидуалистического социализма все еще жила в России.
Сен-Симона и Фурье читали в 30-е годы, а Прудон, открытый в 40-е, вдохновлял
великого мыслителя Герцена, а позднее — Петра Лаврова. Но эта мысль, не
терявшая связи с этическими ценностями, в конце концов потерпела поражение в
великой схватке с иным, циническим направлением, хотя ее поражение и было
временным. Белинский же, напротив, то действуя заодно с Гегелем, то против
него, развивал тенденции социального индивидуализма, но неизменно в плане
отрицания, отказа от трансцендентных ценностей. Впрочем, под конец жизни — он
умер в 1848 г. — его взгляды были весьма близки взглядам Герцена. Но за время
конфронтации с Гегелем он достаточно точно определил свою позицию, которая
перейдет затем к нигилистам и отчасти к террористам. Таким образом, его можно
считать связующим звеном между дворянами-идеалистами 1825 г. и студентами-нигилистами 1860-го.
