ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
БУНТ И УБИЙСТВО
.
БУНТ И УБИЙСТВО
Далекие от этой добродетели, этого источника жизни, Европа и
революция корчатся в самоубийственных и выставленных напоказ судорогах. В
прошлом столетии человек покончил с религиозным принуждением. Но, едва
освободившись от него, изобрел новые, куда более нестерпимые формы гнета.
Добродетель умирает, чтобы тут же возродиться в еще более грозном обличье. И
вопиет на всех перекрестках о своем неумолимом милосердии, о той любви к
дальнему, что сделала посмешище из современного гуманизма. В своей неумолимости
добродетель эта способна теперь производить только разрушения. Наступает день,
когда она вконец озлобляется, становясь орудием в руках полиции, — и вот уже
ради спасения человека начинают разводиться зловещие костры. Кульминация современной
трагедии знаменуется обыденностью злодейства. Истоки жизни и творчества кажутся
иссякшими. Страх сковывает Европу, населенную призраками да машинами. В
промежутке между двумя кровопролитными войнами в глубине подземелий возводятся
эшафоты. Палачи в обличье гуманистов в молчании справляют там свой новый культ.
Чей вопль их потревожит? Даже поэты, узнав о гибели собрата, гордо заявляют,
что их руки чисты. Теперь весь мир рассеянно отворачивается от подобных
злодеяний, а высшая кара для жертв состоит ныне в том, что их судьба не внушает
ничего, кроме скуки. В древние времена кровавое убийство вызывало, по меньшей
мере, священный ужас, освящавший, таким образом, цену жизни. А в нашу эпоху,
напротив, приговор справедлив именно тогда, когда наводит на мысль о его
недостаточной кровавости. Кровь сделалась незримой, она уже не хлещет прямо в
лицо нашим фарисеям. Нигилизм дошел до такой крайности, когда слепое и яростное
убийство кажется пустяком, а тупой преступник — сущей овечкой в сравнении с
интеллигентными палачами.
Издавна убедив себя в том, что можно бороться против Бога в
союзе со всем человечеством, европейский дух наконец-то понял, что во избежание
собственной гибели ему надлежит заодно бороться и против людей. Бунтари,
ополчившиеся против смерти во имя неистребимости рода человеческого, с ужасом
узнали, что и они в свой черед вынуждены убивать, что отступление для них
равносильно собственной смерти, а наступление — убийству других. Бунт,
отвергший свои истоки и подвергшийся циничной перелицовке, всегда колеблется
между самопожертвованием и убийством. Его правосудие обернулось самосудом.
Царство благодати было уничтожено, но и царство справедливости рушится тоже. И
вместе с ними гибнет обманутая Европа. Ее бунт был направлен в защиту
невинности человека, а теперь она подавляет в себе чувство собственной вины.
Метнувшись в сторону тотальности, она тут же получает в удел отчаянное
одиночество. А возжелав стать сообществом, она должна год за годом собирать
одиночек, порознь шагающих к единству.
Так следует ли отречься от любого бунта, либо приняв
отжившее общество со всеми его несправедливостями, либо цинично решив направить
против человека ускоренный ход истории? Если бы логика наших размышлений
совпадала с трусливым соглашательством, мы смирились бы с ним, как иным семьям
приходится подчас сносить неизбежный позор. Если же эта логика была бы призвана
оправдать любые посягательства на человека и даже его систематическое
истребление, нам оставалось бы только согласиться с подобным самоубийством.
Чувство справедливости в конце концов нашло бы в нем свое оправдание: то была
бы гибель мира лавочников и полицейских. Но живем ли мы до сих пор во
взбунтовавшемся мире; не стал ли бунт всего-навсего оправданием новых тиранов?
Можно ли содержащуюся в бунтарском порыве формулу «мы существуем» без
всяких уловок и оговорок увязать с убийством? Положив угнетению предел, за
которым начинается общее для всех людей достоинство, бунт определил свою первую
ценность. Она основывалась в первую очередь на несомненной общности людей, на
единстве их природы, на солидарности, рождающейся в цепях, на общении между
людьми, на всем, что способствует их схожести и содружеству. Таким образом, она
сделала первый шаг по направлению к духу, враждующему с абсурдным миром. Но
бедствием этого прогресса было также и обострение проблемы, которую теперь ей
приходится решать перед лицом убийства. Ведь если на уровне абсурда убийство
порождает лишь логические противоречия, то на уровне бунта оно превращается в
надрыв. Ибо речь идет о том, можно ли убить первого встречного, которого мы
только что признали похожим на нас самих и тем самым освятили его
неповторимость. Суждено ли нам, едва успевшим вырваться из одиночества, снова,
и на этот раз окончательно, в нем оказаться, узаконив акт, отделяющий нас от
всех? Принудить к одиночеству того, кто только что узнал, что он не одинок, —
разве это не наихудшее преступление против человека?
Логически рассуждая, на все это нужно ответить, что убийство
и бунт противоречат друг другу. Если хотя бы один господин будет убит
бунтовщиком, этот бунтовщик лишится права взывать к общности людей, в которой
он черпал свое оправдание. Если этот мир лишен высшего смысла, если человек
может найти отклик лишь в душе другого человека, то достаточно одному напрочь
изгнать другого из общества живых чтобы самому оказаться вне его. Убив Авеля,
Каин бежит в пустыню. А когда убийц становится много, в пустыне оказывается все
их скопище, живущее в скученности, которая куда хуже одиночества.
Нанося удар, бунтовщик раскалывает мир надвое. Восставший во
имя тождества людей, он приносит его в жертву освящая рознь пролитой им кровью.
Живя среди нищеты и угнетения, он всем своим существом стремился к этому
тождеству. А теперь то же стремление отторгает его от бытия. Он может сказать,
что кое-кто или почти все остались вместе с ним. Но если хоть одному существу
не находится места в мире братства, можно считать, что этот мир обезлюдел. Если
не существует нас, не существует и меня: этим объясняется бесконечная печаль
Каляева и молчание Сен-Жюста. Бунтовщикам, решившимся пройти через насилие и
убийство, вольно — чтобы сохранить надежду на бытие — заменять формулу мы
существуем на мы будем существовать. Когда не будет ни убийц, ни жертв,
общество устроится и без них. Когда изживет себя исключение, станет возможным
правило. На историческом уровне, как и в личной жизни, убийство, таким образом,
представляется либо отчаянным исключением, либо сущим пустяком. Надлом,
совершаемый им в порядке вещей, лишен будущего, убийство — исключительно и
поэтому никак не может быть использовано; его нельзя возвести в систему, как
того хотелось бы чисто историческому мировоззрению. Оно — тот предел, которого
можно достичь лишь единожды и вслед за тем умереть. У бунтовщика есть всего
одна возможность примириться с актом убийства, уж коли он на него решился:
принять свою собственную смерть, самому стать жертвой. Он убивает и умирает
ради того, чтобы было ясно, что убийство невозможно. И тем самым доказывает,
что, в сущности, предпочитает мы существуем формуле мы будем существовать.
Таким образом объясняется тихая умиротворенность Каляева в тюрьме и
безмятежность Сен-Жюста по дороге на эшафот. За этой последнем гранью
начинаются противоречия и нигилизм.
