ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
МЕРА И БЕЗМЕРНОСТЬ
.
МЕРА И БЕЗМЕРНОСТЬ
Революционное заблуждение объясняется прежде всего незнанием
или систематическим непониманием того предела, который неотделим от
человеческой природы и которую как раз и выявляет бунт. Нигилистическая мысль,
пренебрегающая этой границей в конце концов превращается во все убыстряющийся
поток. Тогда уже ничто не в силах противостоять произвольности ее выводов и она
начинает оправдывать всеобщее разрушение или бесконечное завоевание. Теперь,
завершая это обширное исследование бунта и нигилизма, мы знаем, что революция, не
знающая иных границ, кроме исторической эффективности, означает безграничное
рабство. Чтобы избежать такой судьбы, революционный дул — если он хочет
остаться живым — должен окунуться в истоки бунта и вдохновиться той
единственной мыслью, которая осталась верной этим истокам, — мыслью о пределах.
Если предел, открытый бунтом, способен преобразовать все, а любая мысль, любое
действие, перешедшие известную черту, становятся самоотрицанием, ясно, что
существует некая мера вещей и человека. В истории, как и в психологии, бунт
сравним с разлаженным маятником, стремящимся набрать бешеную амплитуду, к
которой он влеком своим глубинным ритмом. Но это еще не все. Ось этого маятника
неподвижна. Выявляя общую всем людям природу, бунт обнаруживает также меру и
предел, лежащие в ее основании.
Любая современная мысль, как нигилистическая, так и
позитивная, подчас сама того не сознавая, порождает эту меру вещей,
подтверждаемую самой наукой. Квантовая теория, теории относительности и
неопределенности — все это относится к миру, чья реальность поддается
определению только на уровне средняя величин, доступных нам, людям.
Идеологи и правители нашего мира родились во времена абсолютных научных
величин. А наши теперешние реальные познания позволяют нам мыслить ли в
категориях величин относительных. «Разум, — говорит Лазарь Бикель, — это
способность не доводить до конца то, что мы думаем, чтобы у нас осталась вера в
реальность». Неокончательная мысль является единственной
производительницей реального
Это не касается материальных сил, которые в своем слепом
движении не способны выявить собственную меру. Вот почему бесполезно желать
отказа от техники. Прялка отжила свой век, мечта о ремесленной цивилизации —
пустая мечта. Машина плоха только с точки зрения ее теперешнего употребления.
Нужно принимать приносимую ею пользу, отвергая связанное с нею опустошение.
Грузовик, днем и ночью ведомый своим шофером, не унижает водителя, который
знает его как свои пять пальцев, относится к нему с любовью и эффективно
использует. Истинная и бесчеловечная безмерность заключается в разделении
труда. Но в силу самой этой безмерности приходит день, когда машина,
выполняющая сотню операций и руководимая всего одним человеком, целиком
производит один предмет. И тогда этот человек, хотя бы отчасти и на ином
уровне, обретает творческую силу, которой он обладал во времена ремесленного
производства. Безымянный производитель сближается с творцом. У нас,
естественно, нет уверенности, что индустриальная безмерность пойдет именно по
этому пути. Но уже самим своим функционированием она доказывает необходимость
меры и наводит на размышления, способные эту меру выявить. Либо мы
воспользуемся этой предельной ценностью, либо современная безмерность
разрешится лишь всеобщим разрушением.
Этот закон меры равным образом распространяется и на все
антиномии революционной мысли. Действительное не целиком разумно, а разумное не
вполне действительно. На примере сюрреализма мы видели, что стремление к
единству требует не только всеобщей разумности. Иррациональное также не должно
приносить в жертву. Нельзя сказать, будто ничто не имеет смысла, поскольку тем
самым мы уже утверждаем некую ценность, освящаемую самим нашим суждением;
равным образом, нельзя утверждать, что смыслом наделено все, поскольку слово
«все» не имеет для нас значения. Иррациональное служит границей
рационального, а то в свою очередь наделяет его своей мерой. Наконец, есть
вещи, обладающие смыслом, который мы должны отвоевать у бессмыслицы. Точно так
же нельзя сказать, что бытие возможно только на уровне сущности. Где уловить
сущность, как не на уровне существования и становления? Но нельзя сказать, что
бытие — это только существование. Бесконечное становление не может сделаться
бытием, для этого ему нужно какое-то начало. Бытие может выявить себя только в
становлении, становление же — ничто без бытия. Мир не является чистой
неизменностью, но он и не только движение. Он и движение, и неизменность.
Историческая диалектика, например, не может до бесконечности стремиться к
неведомой ценности. Она кружится вокруг предела, вокруг первой ценности.
Гераклит, открыватель становления, положил, однако, предел этой вечной
текучести. Его символизировала Немезида, богиня меры, преследующая всякую
безмерность. Именно у этой богини должен просить вдохновения тот, кто пожелал
бы осмыслить современные противоречия бунта.
Моральные антиномии тоже начинают проясняться в свет этой
опосредующей ценности. Добродетель не может отделиться от действительности, не
превратившись при этом в злое начало Не может она и полностью с нею
отождествиться, не отрицая самое себя. И наконец, моральная ценность,
выявленная бунтом не может ни поставить себя над жизнью и историей, ни
потерпеть того, чтобы они были поставлены над ней. Строго говоря, она становится
реальностью истории лишь в том случае, когда человек посвящает себя ей или
жертвует ради нее жизнью. Якобинская и буржуазная цивилизация полагают, что
ценности выше истории; при этом оказывается, что ее формальная добродетель
служит основанием для гнусной мистификации. Революция ХX века постановляет, что
ценности смешаны с историческим движением; таким образом, ее исторический разум
оправдывает новый вид мистификации. Мера, противостоящая этому разладу, учит
нас, что любой морали должен быть присущ реализм, ибо добродетель в чистом виде
пагубна, и что всякий реалистический подход не должен быть чужд морали, ибо
цинизм тоже губителен Вот почему гуманистическая болтовня не более
основательна, чем циничная провокация. Человека нельзя считать полностью виновным
— ведь не с него началась история; но и полностью невиновным его тоже не
назовешь — ведь он ее продолжает. Те, кто минуют эту грань и утверждают его
тотальную невинность, в конце концов начинают с пеной у рта кричать об
окончательной виновности. Бунт же, напротив, настаивает на относительной
виновности человека. Единственная, но необоримая надежда бунта в предельных
случаях воплощается в невинных убийцах.
На этом пределе формула «мы существуем»
парадоксальным образом соотносится с новым индивидуализмом. «Мы
существуем» перед лицом истории — и история должна считаться с этим
утверждением, которое в свою очередь должно оправдываться историей. Я нуждаюсь
в других, а они — во мне и в каждом человеке. Любое совместное действие, любое
общество предполагают дисциплину, и человек, противящийся этому закону,
оказывается чужаком, изнемогающим под гнетом враждебного ему коллектива. Но,
отрицая формулу «мы существуем», общество и дисциплина теряют свое
назначение. В каком-то смысле я являюсь единоличным носителем общечеловеческого
достоинства, не позволяя унизить его ни в самом себе, ни в других. Такой
индивидуализм — не прихоть, а вечная битва, а иногда и несравненная радость,
вершина гордого сострадания.
