ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Цепочка восполнений
.
Цепочка восполнений
Открытие опасного восполнения, следовательно, упоминается
наряду с другими «безумствами», однако в нем есть особое преимущество,
и потому Руссо говорит о нем в последнюю очередь и видит в нем объяснение
состояния, непостижимого для разума. Ибо дело здесь не в переносе наслаждения
на какой-то отдельный предмет-заместитель, но скорее в переживании этого
наслаждения, в его разыгрывании — непосредственно и во всей его целостности.
Дело ведь не в том, чтобы целовать постель, пол, занавески, мебель и т. д. или
же «проглатывать» «кусок, который она положила в рот», но в
том, чтобы «располагать по своему усмотрению всем женским полом».
Можно было бы сказать, что вся эта «театральная
сцена» предполагает не только декорацию в общепринятом смысле, т. е. совокупность
второстепенных деталей: важна и пространственная локализация опыта. Жан-Жак
находится в доме г-жи де Варане: достаточно близко от «маменьки»,
чтобы видеть ее, питая этим свое воображение, но вместе с тем имея возможность
уединиться. Замена (suppléance) становится возможной и необходимой
именно в тот момент, когда мать исчезает. Эта игра наличия и отсутствия матери,
это чередование непосредственного восприятия и воображения требуют
соответствующей организации пространства. Руссо продолжает так:
«Пусть прибавят к этой склонности обстановку, в которой
я тогда находился, живя у красивой женщины, лелея ее образ в глубине своего
сердца, постоянно встречаясь с ней днем, окруженный по вечерам предметами,
напоминающими мне о ней, засыпая в постели, в которой, я знал, она спала
раньше! Сколько возбудителей! Иной читатель, представив их себе, уже видит
меня полумертвым. Совсем напротив, именно то, что должно было бы погубить меня,
послужило к моему спасению, по крайней мере на время. Опьяненный счастьем жить
подле нее, пламенным желаньем провести с ней все мои дни, я всегда видел в ней,
отсутствующей или присутствующей, нежную мать, дорогую сестру, очаровательную
подругу и ничего больше… она была для меня единственной женщиной на свете, и
необычная нежность чувств, которую она мне внушала, не оставляя моей чувственности
времени пробудиться по отношению к другим, предохраняла меня как от нее самой,
так и от всех представительниц ее пола».
Итак, этот опыт не был событием, оставившим свою мету в самый
ранний или подростковый период. Он не только создал и укрепил — как некая
скрытая основа — все здание значений. Он остался действенным навязчивым
переживанием, в котором «наличное» постоянно возобновляется и вновь
строится — и так до самого конца «жизни» и «текста»
Жан-Жака Руссо. Чуть позже, чуть дальше в тексте «Исповеди» (кн.
IV)7 Руссо говорит нам о «некоем случае, о котором нелегко
рассказать»: он встретил человека «с тем же пороком». Жан-Жак в
ужасе обращается в бегство, «весь дрожа», как будто он только что
«совершил преступление». «Такое воспоминание надолго меня от
этого излечило».
Надолго ли? К онанизму, который позволяет самовозбуждаться,
предоставляя в распоряжение отсутствующих красавиц, Руссо прибегал всегда и
всегда укорял себя за это. В его глазах онанизм остался воплощением порока и
извращения. Возбуждение, которое мы испытываем от самого наличия другого
человека, изменяет и нас самих. Руссо не хочет и не может понять, что это
изменение не врывается извне, но изнутри порождает человеческое Я. Он видит в
этом случайное зло, которое, вторгаясь извне, нарушает неприкосновенную
целостность субъекта. Но он не может отказаться от того, что позволяет ему
непосредственно наслаждаться желанным наличием другого, равно как он не может
отказаться и от языка. Вот почему и в этом смысле, так же, как говорится в
«Диалогах» (с. 800), «до конца дней своих, уже в старости, он
все еще оставался ребенком».
Восстановление наличия посредством языка одновременно и
символично, и непосредственно. Над этим противоречием стоит подумать. Речь
идет об опыте непосредственного восстановления — опыте, который, будучи опытом
и вместе с тем — сознанием, может обойтись и без мира. Самоприкосновение,
самовозбуждение притворяется вполне самодостаточным. Коль скоро якобы наличное
есть лишь символическая подмена другого наличия, можно возжелать наличия лишь
тогда, когда ему уже предшествует ранее начавшаяся игра замещений и
символический опыт самовозбуждения. Сама вещь не может появиться вне
символической системы, существование которой предполагает возможность
самовозбуждения. Таков и опыт непосредственного восстановления: он не допускает
промедления. Он требует удовлетворения сразу и на месте. А если и возникает
промедление, то вовсе не потому, что приходится дожидаться другого. При этом
наслаждение как бы и не отсрочивается. «К чему столько мучений в
отдаленной надежде на столь малый и столь сомнительный успех, если можно прямо
тут же, на месте…» («Диалоги»).
Однако то, что более не отсрочивается, отсрочивается в
абсолютном смысле. То наличие, которое дается нам в настоящем, оказывается
химерой. Самовозбуждение — это чистая спекуляция. Знак, образ, представление,
которые восполняли отсутствующее наличие, суть иллюзии, обман. Чувство вины,
страх смерти и кастрации дополняют, сливаясь с ними, опыт фрустрации. Обман
(donner le change): при любом понимании этого выражения оно требует обращения к
восполнению. Чтобы объяснить нам свое отвращение к «сношению с
проститутками», Руссо рассказывает, что «склонность, которая изменила
все [его] страсти» («Исповедь», с. 41 )8, не исчезла и в Венеции,
когда ему был уже 31 год: «Я не потерял печальной привычки обманывать мои
потребности» (с. 316).
Таким образом, наслаждение самой вещью — и само это
действие, и его сущность — пронизано фрустрацией. Стало быть, нельзя сказать,
будто наслаждение имеет сущность или же является действием (eidos, ousia,
energeia и т. д.). Брезжит, скрываясь, дается, смещаясь, нечто такое, что,
строго говоря, нельзя назвать наличием. Таково бремя восполнения, такова
выходящая за рамки языка метафизики структура, «почти непостижимая для
разума». Почти непостижимая: если бы нечто было просто иррациональным,
прямо противоположным разуму, оно бы меньше раздражало и сбивало с пути классическую
логику. Восполнение сводит с ума, поскольку, не будучи ни наличием, ни отсутствием,
оно починает и наше наслаждение, и наше целомудрие: » …воздержание и
наслаждение, удовольствие и мудрость — всего этого я был лишен»
(«Исповедь», с. 12).
Как все это и в самом деле запутанно! Символическое дается
непосредственно, наличное отсутствует, немедленно осуществленное оказывается
отсроченным, а наслаждение несет в себе угрозу смер-ти; Однако эту систему, эту
нелепую «экономию» восполнения нужно дополнить еще одним знаком.
Отчасти его уже можно прочесть. Будучи страшной угрозой, восполнение
оказывается также первой и самой надежной защитой — прежде всего против самой
этой угрозы. Вот почему от него невозможно отказаться. И сексуальное самовозбуждение,
т. е. самовозбуждение как таковое, не начинается и не кончается тем, что
подразумевается под словом «мастурбация». Восполнение не только
способно обеспечить отсутствующее наличие с помощью его образа: осуществляя это
посредством знака как полномочного представителя, оно держит отсутствующее
наличие на расстоянии и управляет им. В самом деле, ведь это наличие внушает
одновременно и желание, и страх. Восполнение и нарушает запрет, и блюдет его.
Все это и обеспечивает возможность письма как восполнения речи, но также и
речь как письмо вообще. Эта «экономия» одновременно и подвергает нас
опасности, и защищает нас игрой сил и различий между ними. Так, восполнение
опасно как то, что несет угрозу смерти, но оно, согласно Жан-Жаку Руссо, не
опасней «сношений с женщинами». Наслаждение само по себе — вне системы
символов и восполнений, то, что связало бы нас с чистым наличием как таковым,
если бы нечто подобное было вообще возможно, — есть лишь другое имя смерти.
Руссо так и говорит:
«Наслаждение! Разве в нем участь человека? Ах! Если бы
когда-нибудь хоть один-единственный раз в жизни я испытал во всей полноте все
восторги любви, то вряд ли мое хрупкое существо смогло бы это перенести, я бы
тогда просто сразу умер» («Исповедь», кн. VIII).
Если довериться этой универсальной очевидности, всеобщему и
априорному значению этого высказывания-вздоха, то придется тут же признать, что
«сношения с женщинами» (или гетероэротизм) вообще не могут быть
пережиты (на самом деле, или, как говорят, реально) без умения стать самому
себе защитой и восполнением. Иначе говоря, между автоэротизмом и
гетероэротизмом нет жесткой границы, но есть «экономическое»
распределение функций. Лишь в рамках этого общего правила могут вычленяться
различия — в том числе и то, что отличает Руссо. Прежде чем пытаться очертить в
чистом виде специфику системы и письма Руссо (на что мы здесь не претендуем),
следует прежде всего выявить взаимные сорасчлене-ния (articuler) всех их
структурно- или сущностно-необходимых черт на различных уровнях обобщения.
Лишь на основе вполне определенного представления о
«сношениях с женщинами» Руссо вынужден был всю свою жизнь прибегать
к опасному восполнению, именуемому мастурбацией и неразрывно связанному с его
писательской деятельностью. И так — до конца. Тереза — та самая Тереза, о
которой мы можем говорить, Тереза, присутствующая в тексте, та, чье имя и
«жизнь» принадлежат письменам, которые мы читаем, — прочувствовала
все это на самой себе. В кн. XII «Исповеди», в тот момент, когда
«надо сказать все», нам поверяется «двоякая причина»
нескольких «решений»:
«Надо сказать все: я не утаил ни пороков моей бедной
маменьки, ни своих собственных; я не должен щадить и Терезу; и каким бы
удовольствием ни было для меня воздать честь столь дорогому мне существу, я не
хочу скрывать ее недостатков, если только невольное угасание сердечных
привязанностей может считаться недостатком. Уже давно стал я замечать ее
охлаждение… Я опять попал в то же затруднительное положение, последствия
которого испытал с «маменькой», и те же самые последствия оно
вызвало и у Терезы. Не будем искать совершенства за пределами естества;
вероятно, то же самое случилось бы с любой женщиной… Между тем мое положение
было теперь такое же и даже еще хуже из-за злобы моих недоброжелателей, только
и жаждавших уличить меня в чем-нибудь дурном. Я опасался рецидива и, не желая
этим рисковать, предпочел обречь себя на воздержание, чем подвергнуть Терезу
опасности снова стать матерью. К тому же я заметил, что сношения с женщинами
сильно ухудшают мое здоровье. Это двоякая причина заставила меня принимать
решения, которые я иногда плохо выполнял; но за последние три-четыре года я
выполнял их гораздо строже» (с. 595).
В «Парижской рукописи» после слов «сильно
ухудшают мое здоровье» мы читаем: «…другой сходный порок, от
которого я никогда не мог избавиться, казался мне менее вредным. Эта двоякая
причина…»9
Это извращение — предпочтение, отдаваемое знаку, защищает
меня от смертельно опасных издержек. Пусть так. Однако эта явно эгоистическая
экономия функционирует в целостной системе этических представлений. Плата за
эгоизм — чувство вины. Все это превращает автоэротизм в роковую потерю, в
самоизувечение. Однако это извращение, приносящее вред лишь мне одному, не
заслуживает особого порицания. Руссо объясняет это в нескольких своих письмах.
Например: «Поскольку мои пороки вредили лишь мне одному, я и могу обнажить
перед всем светом безупречную жизнь со всеми тайнами моей души» (г-ну
Сен-Жермену, 26-2-70). «У меня много пороков, но они вредят лишь мне
самому» (г-ну Ленуару, 15-1-72)10. Таким образом, Жан-Жак мог искать восполнения
в Терезе лишь при одном условии: чтобы сама возможность системы восполнений как
таковая уже существовала, чтобы игра подмен уже началась, чтобы в некотором
смысле сама Тереза уже была восполнением. Ведь и маменька уже была восполнением
некоей неизвестной матери, да и сама «настоящая мать», перед которой
встают в тупик все известные «психоанализы» Руссо, тоже в некотором
роде изначально была восполнением, даже если «на самом деле» она
вовсе не умерла в родах. Вот она — эта цепь восполнений. Само имя маменьки уже
означает такое восполнение:
«Ах, моя Тереза, я слишком счастлив, что обладаю тобой,
скромной, здоровой, и избежал того, чего боялся. (Речь идет о потере
«девственности» в результате неопытности Терезы: она только
призналась в этом своем проступке.) Я искал сначала просто возможности
развлечься. Я увидел, что достиг большего — нашел себе подругу. Немного
привыкнув к этой превосходной девушке и поразмыслив о своем положении, я понял,
что думал только о своем удовольствии, а встретил счастье. Взамен угасшего
честолюбия мне нужно было сильное чувство, которое наполнило бы мое сердце.
Нужно было, если уж говорить до конца, найти преемницу «маменьке»:
раз мне не суждено было жить с ней, мне нужен был кто-нибудь, кто стал бы жить
с ее воспитанником и в ком бы я нашел простоту, сердечную покорность, которую
она находила во мне. Надо было, чтобы отрада честной и домашней жизни
вознаградила меня за отречение от помыслов о блестящей судьбе. Оставшись
совсем один, я почувствовал пустоту в сердце; но достаточно было другого
сердца, чтобы наполнить его. Судьба отняла у меня и сделала чужим — отчасти по
крайней мере — то существо, ту женщину, для которой природа меня создала. С тех
пор я был одинок, так как дм меня никогда не существовало посредника между
всем и ничем. В Терезе я нашел восполнение, в котором нуждался»11.
В этой цепочке восполнений обнаруживается своего рода необходимость
— необходимость в бесконечном сцеплении звеньев, в неотвратимом умножении
восполняющих посредников, которые и вырабатывают смысл того, что при этом
отодвигается-отсрочивается, а именно иллюзию самой вещи, непосредственного
наличия, изначального восприятия. Все непосредственное уже заведомо оказывается
производным. Все начинается с посредника, и именно это оказывается
«непостижимым для разума».
.
