ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
14. Новая историческая социология: конкретность и случайность. — Подъем исторической социологии
.
14. Новая историческая социология: конкретность и
случайность. — Подъем исторической социологии
История постепенного подъема исторической социологии длинна
и запутанна (387). Широко бытует мнение, что социология была рождена историей,
и потому недавнее оживление интереса к истории среди социологов трактуется как
возвращение к корням науки. Однако такое мнение весьма далеко от истины.
Историческая социология должна рассматриваться как критическая реакция на
традиционное, крайне специфическое использование истории, типичное для
основателей социологической науки. Одно дело говорить, что социология возникла
благодаря интересу к историческим событиям или процессам, и совсем другое —
утверждать, что причиной тому явилось научное изучение истории. Первое,
несомненно, верно; как мы уже не раз подчеркивали, европейская социология XIX
в. возникла в ответ на попытку понять и объяснить великий переход от
традиционного общества к современному со всеми сопровождавшими его сложными
процессами урбанизации, накопления капитала, обнищания, пролетаризации,
возникновения новых государств и наций, подъема новых классов и т.д. В этом
смысле европейская история XIX в. обеспечила естественную проблематику для
ранней социологической мысли, и формула Конта «Savoir, pour prevoir, pour
prevenir» («чтобы уметь и предвидеть») указывает ее цели и методы.
Но к субъекту-материи историки подходили не с позиций истинно
исторического метода, с помощью которого реконструируются конкретные события,
затем полученные знания тщательно обобщаются и создается не более чем строго
ограниченная «история законов» (263). Они поступали как раз наоборот: универсальные,
всеохватывающие и предположительно все объясняющие «законы истории»
постулировали априори и по большей части иллюстрировали случайными
историческими свидетельствами при помощи того, что Конт именовал
«сравнительным методом» (что опять-таки не очень похоже на конкретно-исторический,
системно-сравнительный анализ обществ). Конт, Спенсер, Теннис или ранний
Дюркгейм не выводили эволюционистские схемы и схемы теории развития из истории
и не основывали на истории, а, скорее, налагали на историю (311; 164—165). Они
также рассматривали историю механистически, как автономную область,
«своеобразную реальность», из которой люди-деятели странным образом исчезли,
квалифицировали ход истории как предопределенный, фаталистический, независимый
от человеческих усилий. Такая абстрактная формулировка была порождением
«историософии», а не историографии. Эволюционизм и теории развития ничего не
сделали для формирования истинно исторического взгляда, наоборот, вместо того,
чтобы подвести социологию к истории как можно ближе, они по сути дела
представляли собой раннюю форму внеисторизма, которую можно назвать несколько
парадоксально «историософским внеисторизмом».
Однако даже доминируя, данная тенденция не была единственной.
XIX век может гордиться рядом теорий, явивших собой истинно историческую
социологию, прочно основанную на богатом историческом материале и осознающую
роль субъектов человеческой деятельности — индивидуальных и коллективных — как
конечных творцов изменяющегося социального мира. Такие теории отрицали
механистические и фаталистические предположения, овеществление социального
процесса и восстанавливали человека как реального исторического субъекта. Три
имени представляют этот ранний, аутентичный историзм: Карл Маркс (по крайней
мере в ранний период его творчества, когда он занимался изучением истории),
Алексис де Токвилль (в той мере, в которой он может считаться социологом, а не
только историком), а более всего — Макс Вебер.
Именно с последним связано «взросление» исторической социологии.
Вся необъятная научная деятельность Вебера основывалась на богатейших
исторических знаниях — от древних цивилизаций до зарождения индустриального
капитализма. Видение исторической перспективы привело Вебера к отрицанию
внеис-торических, механистических «законов истории», а также схем, составленных
в рамках теории развития, и заставило обратиться к конкретным историческим
изменениям, переходам от одних эпох и периодов к другим и особенно — к
зарождению капитализма в Западной Европе. Это привело также к отрицанию механистической
или фаталистической интерпретации исторического процесса и придало субъектам
человеческой деятельности, их мотивациям, намерениям и действиям решающую роль
в производстве социальных, экономических и политических структур в самом
широком смысле. Современный комментатор имеет полное право считать Вебера
«наиболее исторически мыслящим из всех великих социологов» (65; 20). Недавнее
возрождение исторической социологии нужно связывать с наследием Маркса,
Токвилля и особенно Вебера, с их собственно историческими работами, а не с
философскими, априори ориентированными на теорию развития схемами Конта,
Спенсера, Тенниса или Дюркгейма.
До того, как произошло такое возрождение, социология переживала
длительный период утраты исторической перспективы. Отчасти это объясняется тем,
что на рубеже XIX и XX вв. социологическая мысль пережила второе рождение в
Соединенных Штатах, а корни американской социологии радикально отличаются от
европейских. Прежде всего она возникла в обществе, более бедном историческими
традициями. Ведь оно с самого начала представляло собой единую
социально-экономическую систему индустриального капитализма и понятия не имело
о родовых муках, свойственных периоду перехода традиционного общества в
современное. В то же время американское общество — крайне сложно по своему
расовому, этническому и классовому составу; его изначально раздирали
многочисленные противоречия, расколы и конфликты. Оно было буквально
нашпиговано всякого рода отклонениями и социальной патологией. Поэтому для него
важнее всего было очистить, улучшить существующий порядок, а не установить
новую социальную формацию. Американские социологи сосредоточили свое внимание
на сохранении стабильности, бесперебойной деятельности социальной системы, на
уничтожении преступности и социальных беспорядков, на интеграции местных
сообществ, на повышении эффективности социальных институтов, производительности
труда и управления. Поиски решения этих проблем велись и на уровне конкретного
эмпирического анализа, но главным образом — на микросоциологическом уровне
(16; 1—2).
Заботы об оздоровлении ситуации требовали сиюминутных,
эмпирически выверенных рекомендаций и вместе с тем с необходимостью
подталкивали к микросоциологическим исследованиям. Все это стимулировало
обращение американских социологов к другим интеллектуальным источникам, к
традициям психологии, а не историософии. Типичная для американской социологии
теоретическая направленность — прагматизм, социальный бихевиоризм,
символический интеракционизм, а позднее и теория обмена — явно обусловливалась
ее психологической ориентацией. Если вставали вопросы, связанные с
деятельностью всего общества (на макроуровне), то американцы охотно
адаптировали традиции британской функциональной антропологии Малиновского и
Радклиффа-Брауна, которые рассматривали общество как саморегулирующуюся,
уравновешенную, внутренне гармоничную систему (281). Уже в 40-х годах возникла
школа структурного функционализма, которая стала доминирующей в американской
социологии, и такое свое положение она сохраняла в течение тридцати последующих
лет. Таким образом, и на микро-, и на макротеоретическом уровнях традиции,
характерные для американской социологии, отличались тем, что были
абстрагированы от исторического измерения социальной реальности. Некритически
настроенные исследователи ответственны не только за узкий эмпиризм и
прагматический подход, но и за черты внеисто-ризма, свойственные американской
социологии. Я буду называть эту ветвь внеисторизма, рожденного и выпестованного
в Соединенных Штатах, а затем распространившегося по всему миру, «сиюминутным
внеисторизмом».
Так в результате двойственности генеалогии социологической
науки, европейской и американской, внеисторическая ориентация господствовала в
этой дисциплине на протяжении большей части XX в. Наследие первого
(европейского) источника обнаруживается в историософском внеисторизме
социологии, которую ставят выше исторической науки. В результате такой ситуации
появились различные направления эволюционизма, неоэволюционизма, теории
экономического роста, модели модернизации, а также фаталистические и
детерминистские версии неомарксизма. Наследие второго (американского)
источника происхождения сказывается в «сиюминутном внеисторизме» социологии,
которая никак не соприкасается с исторической наукой. Вследствие этого
американской социологии свойственны узкий эмпиризм, а также внеисторизм
теорий, которые без тени смущения игнорируют историческое время как измерение.
В эпоху господства внеисторизма историческая точка зрения,
будучи вытесненной на обочину, тем не менее полностью не исчезла. Два мостика
связывают традиции Маркса, Токвилля и Ве-бера с современной социологией. Один —
мощный поток «дея-тельностного марксизма»: работы Грамши, Лукача, Франкфуртской
школы, новых левых и т.д. Правда, в основном данное направление было весьма
влиятельным в философии и не оказывало непосредственного воздействия на
социологическую практику, которая тогда еще была запрограммирована на
отрицательное отношение к философии. Поэтому более важным представляется другой
интеллектуальный феномен, когда «чудаковатые, хотя и вполне заслуженные великие
мэтры науки» (358; 357) время от времени брали на себя роль историков и изучали
некоторые ограниченные, конкретные фрагменты прошлого. Однако, имея социологическую
выучку, они были готовы подвести под подобные исследования свою концептуальную
основу. Вот несколько примеров: Р.К. Мертон прослеживал возникновение
экспериментальной науки в XVII в. в Англии (288); Н.Дж. Смелзер описывал
возникновение хлопковой индустрии в Британии в преддверии современной эпохи
(359); Ш.Н. Айзенштадт анализировал политические системы древних,
централизованных империй (102); С.М. Липсет реконструировал историческую
генеалогию американской нации (242). Подобные (хотя и единичные) работы стали
известны широкой аудитории и подготовили почву для полного возрождения
исторической перспективы в социологии, которое началось лишь в 70-х — 80-х
годах.
В конце 50-х годов узкий эмпиризм и сиюминутность подверглись
сильной критике. Это можно назвать первым этапом кризиса послевоенной
социологии. Доказывая необходимость теории, некоторые авторы решительно
требовали восстановить историческую перспективу. К. Райт Миллз, например,
видел в этом предпосылку истинно «социологического воображения»: «Каждая
социальная наука — или лучше, каждое хорошо продуманное социальное исследование
— требует концепций с широким историческим диапазоном и полного использования
исторического материала» (297; 145).
В 60-х и 70-х годах функциональную «великую теорию» критиковали
в первую очередь за то, что она приводит к утопическому, неадекватному видению
истории. Так наступил второй этап кризиса социологии. Модель интеграции, консенсуса
и стабильности теоретики конфликта переработали в модель конфликта,
напряженности и изменения (86; 337). Акцент сместился с механистической
саморегуляции системы к целенаправленным действиям индивидов, групп,
коллективов, социальных движений, социальных масс, которых стали рассматривать
в качестве «причинных агентов» или по меньшей мере носителей социальных
изменений. Формула «социология без истории» (или «сиюминутный внеисторизм»)
все больше утрачивала былую популярность. Критика дошла и до формулы
«социология над социологией», или «историософского внеисторизма».
В главе 12 мы проанализировали, как фаталистическая, механистическая,
пророческая интерпретации марксизма были оспорены Поппером (331; 332), а также
как метафора роста, лежащая в основе всех эволюционистских и
неоэволюционистских теорий, подверглась уничтожающей критике со стороны
Нисбета (311; 312) и Тилли (403).
.
