ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
4.2. Полюдье
.
4.2. Полюдье
Осев в пунктах, отстоящих друг от друга на сотни километров, варяги не
утверждают своих сюзеренных прав, но образуют смешенную славяно-варяжскую
аристократию (боярство), признавая старшинство тех, кто занимает Киев. Именно в
Киеве формируются торговые караваны на Константинополь, описанные Константином
Багрянородным.
9.31-45 О росах, отправляющихся с моноксилами из Росии в
Константинополь
[Да будет известно], что приходящие из внешней России в Константинополь
моноксилы являются одни из Немограда (Новгорода), в котором сидел Сфендослав,
сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски (Смоленск), из
Телиуцы (Любеч), Чернигоги (Чернигов) и из Вусеграда (Вышгород). Итак, все они
спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самватас.
Славяне же, их пактиоты (
— и дань и договор, отражает отношения скорее типа руководитель — подчинённый,
чем поработитель — порабощённый), кривитеины (кривичи), лендзанины (волыняне) и
прочии Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с
наступлением весны, когда растает лёд вводят в находящиеся по соседству
водоёмы. Так как эти [водоёмы] впадают в реку Днепр, то они из тамошних [мест]
входят в эту самую реку и отправляются в Киову. Их вытаскивают для [оснастки] и
продают росам. Росы же, купив одни эти долблёнки и разобрав свои старые
моноксилы, переносят с тех на эти вёсла, уключины и прочее убранство…
снаряжают их. И в июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в
Витечеву, которая является крепостью-пактиотом росов, и, собравшись там в
течение двух-трёх дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в
путь и спускаются по названной реке Днепр. Прежде всего они приходят к первому
порогу, нарекаемому Эусспи, что означает по-росски и по-славянски «Не
спи». Порог [этот] столь же узок, как пространство циканистрия, а посередине
его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому
набегающая и приливающая к ним вода, низвергаясь оттуда вниз, издаёт громкий
страшный гуд. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но,
причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в
моноксилах, затем нагие, ощупывая своими ногами (дно, волокут их), чтобы не
натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие
посередине, а третьи у кормы, толкая [её] шестами, и с крайней осторожностью
они минуют этот первый порог по изгибу берега реки. Когда они пройдут этот
первый порог, то снова , забрав с суши прочих, отплывают и приходят к другому
порогу, называемому по-русски Улворси, а по-славянски Островунипрах, что значит
«Островок порога». Он подобен первому, тяжек и трудно проходим. И
вновь, высадив людей, они проводят моноксилы, как прежде. Подобным же образом
минуют они третий порог, называемый Геландри, что по-славянски означает
«Шум порога», а затем так же — четвёртый порог, огромный, нарекаемый
по росски Аифор, по славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся
пеликаны (неясыть — пеликан вторично, исходный: неасыть — ненасытный). Итак, у
этого порога все причаливают к земле носами вперёд, с ними выходят назначенные
для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за
пачинакитов (печенегов). А прочие, взяв вещи которые были у них в моноксилах ,
проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог.
Затем так же они волоком, столкнув их в реку и внеся груз, входят сами и снова
отплывают. Подступив же к пятому порогу, называемому по-росски — Варуфорс, а по
славянски Вулнипрах, ибо он образует большую заводь , и переправив опять по
излучинам реки свои моноксилы, как на первом и втором пороге, они достигают
шестого порога, называемого по-росски Леанди, а по-славянски Веруци, что
означает «Кипение воды», и преодолевают его подобным же образом. От
него они отплывают к седьмому порогу, называемому по-росски Струкун, а
по-славянски Напрези, что переводиться как «Малый порог».
Затем достигают так называемой переправы Крария, через
которую переправляются херсониты, из Росии и пачинакиты на пути к Херсону. Эта
переправа имеет ширину ипподрома, а длину с низу до того места, где
высовываются подводные скалы — насколько пролетит стрела пустившего её отсюда
дотуда. Ввиду чего к этому месту спускаются пачинакиты и воюют против росов.
После того как пройдено это место, они достигаю острова Св. Григорий (Хортица).
На этом остове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный
дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг [дуба], а
другие — кусочками хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают
они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, или отпустить их живыми.
От этого острова росы не боятся пачинакита, пока не окажутся в реке Селина.
Затем продвигаясь таким образом от [этого острова] до четырёх дней, они плывут,
покуда не достигают залива реки, являющегося устьем, в котором лежит остров Св.
Эферий. (Березань). Когда они достигают этого острова, то дают там себе отдых
до двух-трёх дней. И снова переоснащают свои моноксилы всем тем, чего им не
недостаёт: парусами, мачтами, кормилами, которые они доставили [с собой]. Так
как устье реки является, как сказано, заливом и простирается плоть до моря, а в
море лежит остров Св.Эферий, оттуда они отправляются к реке Днестр и, найдя там
убежище, вновь там отдыхают. Когда же наступает благоприятная погода, отчалив,
они приходят в реку, называемую Аспрос, и, подобным же образом отдохнувши там,
снова отправляются в путь и приходят в Селину, в так называемый рукав реки
Дунай. Пока они не минуют реку Селина, рядом с ними следуют пачинакиты. И если
море, как это часто бывает, выбросят моноксил на сушу, то все [прочие] причаливают,
чтобы вместе противостоять пачинакитам. От Селины же они не боятся никого, но,
вступив в землю Болгарии, входят в устье Дуная. От Дуная они прибывают в
Конопу, а от Конопы — в Констанцию … к реке Варна; от Варны же приходят к
реке Дичина. Всё это относится к земле Болгарии. От Дичины они достигают
области Месемврии — тех мест, где завершается их мучительное и страшное,
невыносимое и тяжёлое плаванье.
Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц
, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия (),
что именуется «кружением», а именно — в Славинии вервианов (древляне
— ошибочная «в» вместо «д»), другувитов (дреговичи), кривичей,
севериев и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в
течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лёд на реке
Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои
моноксилы, они оснащают [их] и отправляются в Романию.
Этот слишком сложно организованный и практически не дававший сбоев механизм
полюдья и константинопольских караванов не мог бы так чётко функционировать, ни
в случае насильственного подчинения славян пришлым варягам, ни в случае наёмной
службы иностранных отрядов у киевских князей. В первом случае, варяги-русь
находились бы в крайне невыгодном положении: всю зиму гоняются по лесам за
своими данниками, распыляя боевые отряды по гигантской враждебной территории, а
летом большая часть дружины вынуждена сопровождать караван в Византию, оставляя
домен почти без гарнизона. Во втором случае, действия наёмников киевских князей
по сбору дани неизбежно привели бы к конфликтам со славянской элитой других
городов.
Само становление такой масштабной торговли с Византией, явившейся основной
формой экономической жизни Киевского княжества во второй половине IX и в X
веке, связано с появлением варягов на Русской равнине. До их появления такой
торговли не было, а после их ассимиляции или ухода эта торговля постепенно (по
этой ли причине, или по каким другим, но тем не менее) сходит на нет.
Эта византийская торговля явление вполне уникальное для всей русской истории
вплоть до петровских времён. Уникальность заключается в том, что эта торговля
была экономико-образующим фактором, таким же каким была в позднейшие времена
морская торговля для Британии или Голландии. Сравнение с Венецией или Генуей
менее оправданно, так как Русь торговала своим, а Венеция и Генуя были
посредниками. Самостоятельная активная, даже агрессивная, заграничная торговля
— явление совершенно не характерное для русских купцов последующих времён. Не
ходили они ни к немцам, ни к англичанам, ни в Бухару, не организовывали
заморских торговых компаний, не имели торговых представительств. Булгарская и
более поздняя Сарайская торговли — это специфические исключения, такие же, как
новгородский торговый двор на Готланде, ликвидированный ещё задолго до конца
самой Новгородской республики. Известное сообщество купцов, ведущих
самостоятельную «заморскую» торговлю, к которой относилась не только
торговля с Ганзой, но и с совсем не заморской Нарвой, построившее в XIII веке
на торгу свою каменную церковь Параскевы Пятницы, не было ни самым многочисленным,
ни самым богатым, хотя его интересы Новгородской республикой защищались
неукоснительно по принципу «зуб за зуб». На Руси
«немецкими» купцами называли иностранцев (западноевропейцев), а в
Дании «русскими» купцами называли своих датчан, ведущих торговлю с
Новгородом. Только Петру I удалось палкой погнать государевых людей торговать
за границу.
Сам Новгород, прославившийся как великий торговый город, богатство и сила
которого происходят именно от торговли, обязан этой своей славе не столько экономической
реальности, сколько силе художественного слова. Экономической основой Новгорода
была всё-таки земля — сельское хозяйство и лесные промыслы, а не посредническая
торговля. Образ новгородских купцов плывущих торговать за моря, создан,
благодаря одному из величайших произведений русского эпоса — былине о Садко.
Восприятие не особенно-то многочисленных сообщений о заморской торговле47-59
многократно усиливалось образами былины. А впечатление от значительно более
многочисленных сообщений о новгородской торговле вообще (торговле в Новгороде)
переносилось на заморскую торговлю, создавая культурную реальность, подчиняющую
себе на определённом этапе даже историческое знание.
Если же внимательно проанализировать саму былину, то обнаруживаются следующие
факты. Садко не был изначально новгородским купцом, он был гусельником.
Экспедиция Садко была чем-то из ряда вон выходящим и вызвала активное
противодействие остального купечества. Путь, которым плыл Садко: Ильмень —
Волхов — Ладога — Нева — Сине море — Золотая Орда?! Своими успехами,
понимаемыми в новгородской былине как приобретение богатства, в отличие от
киевского цикла с его идеей защиты Русской Земли, Садко обязан двум вещам:
собственной предприимчивости и удачливости и наградам (т.е. покровительству)
Морского царя.
Такой набор фактов, а также то обстоятельство, что былина о Садко считается
одной из древнейших, если не самой древней сохранившейся до нас былиной, она
ещё почти целиком языческая, делает возможным предположить, что Садко — это
осколок, рудимент циркумбалтийской цивилизации. Он нерасторжимым образом связан
с Балтийским морем. Народ знал практически единственную «заморскую
торговлю» — ордынскую. И былинный Садко едет торговать в Орду. Орда — это,
конечно, более позднее наслоение, торговля с Ордой велась уже во времена почти
завершившейся христианизации, когда в народном сознании утвердилась оппозиция
«христиане — басурмане». И чтобы попасть в эту Орду, находившуюся в
низовьях Волги, Садко плывёт из Новгорода в Балтийское море — географический
абсурд. Но если вместо позднейшей Орды поставить другого, современного
языческому Новгороду, торгового партнёра на Балтике, то Садко вполне
оказывается тем самым варягом — морским полукупцом, полуразбойником, а иногда и
скальдом. Своим эгоистическим нравом он гораздо больше похож на героев саг, чем
на былинных богатырей киевского цикла.
Другой элемент древнерусского фольклора, указывающий на балтийские связи —
остров Буян. Буян — это Рюген: Буян — Руян — Рюген.
Ещё раз повторим, что полюдье в Киевской Руси было лишь первой половиной
производственного цикла. Исключение ежегодного константинопольского каравана из
рассмотрения проблемы полюдья с абсолютной неизбежностью превращает
норманнов-русь в захватчиков и рекетиров, под угрозой силы собирающих плату за
самими же организованную смертельную угрозу.
“В целом же на первых порах дружина представляла собой нечто вроде разбойничьей
шайки, несшей в себе, по словам Н.И.Костомарова, зародыш государственности. В
последнее время такой взгляд на дружину разделяется очень многими
отечественными и зарубежными исследователями. Так, в программной статье,
посвящённой зарождению деспотизма на Руси В.Б.Кобрин и А.Л.Юрганов писали:
— Русскую дружину, как её рисует “Повесть временных лет”
можно представить себе и своеобразной военной общиной, и своеобразным казачьим
войском, возглавляемым атоманом. От общины идут отношения равенства, находящие
внешнее выражение в дружинных пирах (ср.”братчины” в крестьянских общинах), от
“казачества” – роль военной добчи как главного источника существования, который
функционировал как в прямом, так и в превращённом виде, ибо дань – это выкуп за
несостоявшийся поход.”97-127
Во введении автор заявил о своём западничестве, Но это отнюдь не значит, что
автор готов разделить все политкорректные закидоны западной антизападной
профессуры. Никакой пахан со своими братками, или крёстный отец со своими
лейтенантами, или конунг со своими дружинниками никакого зачатка
государственности не несёт. Государственность такое же изобретение человеческой
цивилизации как колесо, религия, стремена, демократия и т.п. (см. игру
“Цивилизация”). Будучи раз сделаны, они только распространяются в пространстве
и передаются от эпохи к эпохе. Человечество слишком много сил тратило на
простое выживание, чтобы по нескольку раз расходовать колоссальный духовный
потенциал на изобретение одного и того же.
Америка колеса не знала, хотя государственность пришлось
таки изобретать самостоятельно. Но изобретение оказалось ущербным –
человеческие жертвоприношения, как ординарная практика, это первое, что
прекращается с переходом к регулярному, в смысле правильному,
державостроительству.
Германские и впоследствии скандинавские дружины не в генах приносили идею
государственности, а заимствовали её у тех народов с которыми, выйдя из своих
лесов и болот, начинали контактировать. Германцы у римлян, а первые,
появившиеся на востоке норманны – у хазар.
Русская государственность произошла не от действительно
изрядного количества скандинавских дружин вдоль и поперёк прошедших по землям
славян, литовцев и финнов, а от договора, заключённого союзом северо-западных
племён и приглашённого ими на правление конунга. Причём конунг был взят не из
норвежско-шведского захолустья, а вполне приличный владетельный граф
Каролингской державы, где уже были вполне устоявшиеся нормы письменного
законодательства, восходящие к римской эпохе.
Можно сколько угодно восхищаться казачьей или пиратской (в Карибском море, тоже
аналогия) вольницей, но никакого государства их стараниями создано не было. И
если пираты были выведены под корень, то казаки остались в конце концов, только
служилые. Основой экономического состояния казачьей вольницы была не добыча
зипунов, а поставки вооружения и припасов из Москвы, с помощью которых они эти
зипуны добывали.
Основой экономического существования государства норманнов-руси не был грабёж и
рекет местного населения. Потому что то, что можно было у славян, не могло
непосредственно создать уровень или условия жизни превосходящие славянские, а
они по данным археологии были ещё вполне первобытными. Норманны пришли на
восток Европы в погоне за восточным золотом и сбор дани с местного населения
был только ромежуточным этапом – собиранием обменного фонда.
Указания летописи об установленных Олегом данях в шкурках и серебре с дыма
следует понимать не как возможность взять со всякого дома эту самую серебрянную
монету – щеляг (т.е. западный шилинг, или польский szelag ни разу на Руси не
найденный), а только меру дани, которую должен был “дым” выплатить.
То, что могли выплатить славяне – это либо продукты питания, необходимые тем,
кто пашен не имеет (и скота не пасёт), либо экспортные товары – шкурки, мёд,
воск, рабы и т.п. Набор этот таков, что являясь ценными товарами и сырьём в
обществе с развитой технологией и разннобразными производствами, они вне этих
технологий и вне несравненно большего числа других товаров и услуг просто не
могут быть потреблены.
Следовательно то, что взято у славян должно быть отвезено и продано. Прведя в
качестве аргумента в пользу симбиоза норманнов-руси и славян отсутствие
сведений об их этническом противостоянии после включения славянских племён в
державу. Приведём теперь аргумент нормальный. Константин Багрянородный пишет,
что в Киев собирались все славяне данники руси и продавали последним
неоснащённые мноксилы. И даже кое-кто из славян со своим товаром принимал
участие в этих заморских торговых походах. И наверняка русы везли на продажу и
товары, принадлежащие славянской сташине. Именно поэтому полюдье было всегда
мирным, потому что собиралась не дань с завоёванных подданых, а получалась
плата за реальные услуги торговых посредников.
Скажем же и о второй важнейшей функции полюдья. Ранне русское государство, что
бы при этом под термином “государство” ни понималось, не имело бюрократического
аппарата. Как в отношении народа говорили о первичности самоощущения,
самоназвания, так в отношении государства первичным оказывается взгляд извне,
признание этого образования с его территорией как субъекта международного
права. Чтобы такое ощущение возникло, одной военной силы недостаточно,
необходимо чтобы соседи увидели некое внутреннее устройство государства, некий
механизм, его скрепляющий.
Младшие дружины в полуторадесятках населённых пунктах на
такой огромной территории – это совершенно недостаточно для возникновения
ощущения чего-то единого. Зато ежегодный объезд князем и его дружиной основной
государственной территории таковое ощущение именно и создаёт у императора
ромеев. Причём объезд не в форме хаотичного грабительского набега, а на вполне
мирной регулярной основе, что вполне убедительно показано Б.А.Рыбаковым.
Не забудем и ещё об одной важнейшей функции, для выполнения
которой был приглашён Рюрик – суд. Князь с дружиной в ходе полюдья должны были
честно отрабатывть своё содержание.
.
