ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
ПЛАТОН
.
ПЛАТОН
…В род богов не позволено перейти никому, кто не был
философом и не очистился до конца, – никому, кто не стремился к познанию.
Потому-то, милые мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все
желания тела, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и
бедности, в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и хотя они, в
отличие от властолюбивых и честолюбивых, не страшатся бесчестия и бесславия,
доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.
– Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ!1 –
воскликнул Кебет.
– Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о своей
душе, а не холит тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут,
сами не зная куда, а они следуют своим путем:
в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться
освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни
повела.
– Как это, Сократ? сущее не сама по себе, но через тело,
словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает, в глубочайшем невежестве. Видит
философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче
любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию
известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое
покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до
какой степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая
отдаляться от них, не пользоваться их службою, насколько лишь это возможно, и
советуя душе сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда,
сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать
истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других вещей,
иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и
безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным противиться душа
истинного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов,
насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или
опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит только обычное
зло, какого и мог бы ожидать,— например, заболевает или проматывается, потакая
своим страстям,— но и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не
отдает себе в этом отчета.
— Какое же это зло, Сократ? — спросил Кебет.
— А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную
радость или сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние,
предельно ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною
согласишься, что, в первую очередь, это относится к вещам видимым.
— Охотно соглашусь.
— А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело
сковывает душу особенно крепко?
— То есть как?
— А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь,
которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною,
заставляя принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представления и
вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его правила и привычки, и
уже никогда не прийти ей в Аид чистою — она всегда отходит, обремененная телом,
и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно, пускает
ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным, чистым и
единообразным.
— Верно, Сократ, совершенно верно,— сказал Кебет.
— По этой как раз причине, Кебет, воздержаны и мужественны
те, кто достойным образом стремится к познанию, а вовсе не те, о которых любит
говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?
— Нет, что ты!
— Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили,
и не думает, будто дело философии — освобождать ее, а она, когда это дело
сделано, может снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы,
наподобие Пенелопы2, без конца распускающей свою ткань. Внося во все
успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное,
божественное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что
так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей
сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. В завершение такой
жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться,
как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не
умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать.
После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно
было, что и сам он размышляет над только что сказанным, и большинство из нас
тоже. Потом Кебет и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ
приметил это и спросил:
— Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно?
Да, правда, остается еще немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть
все от начала до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме
что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в затруднении из-за этого, не
стесняйтесь, откройте свои соображения, если они кажутся вам более
убедительными, наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с
моею помощью дело пойдет лучше.
На это Симмий отозвался так:
— Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в
смущении и всё только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что
очень хотим услышать, что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение —
как бы наши вопросы не были тебе в тягость из-за нынешней беды.
Платон. Федон / / Сочинения. В 3 т. М., 1970. Т. 2.
С. 48-51
…Человек должен постигать [ее] в соответствии с идеей,
исходящей от многих чувственных восприятии, но сводимой рассудком воедино. А
это есть припоминание3 того, что некогда видела наша душа, когда она
сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и
поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только
разум философа: у него всегда по мере его сил память обращена на то, чем
божествен бог. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда
посвящаемый в совершенные таинства, становится подлинно совершенным.
Платон. Федр / / Сочинения. В 3 т. М., 1970. Т. 2.
С. 185
.
