ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
И. Г. ФИХТЕ
.
И. Г. ФИХТЕ
Но все же каждый, имеющий притязание на общее умственное
развитие, должен в общих чертах знать, что такое философия; несмотря на то, что
он сам не участвует в этих исследованиях, он все же должен знать, что она
исследует; и, несмотря на то, что он сам не проникает в ее область, он все же
должен знать границы, отделяющие эту область от той, на которой находится он
сам, чтобы не бояться опасности, угрожающей со стороны совершенно другого и
абсолютно чуждого ему мира тому миру, в котором он находится. Он должен это
знать по крайней мере для того, чтобы не совершать несправедливости по
отношению к тем людям науки, с которыми ему все же приходится жить вместе, как
человеку, чтобы не давать ложных советов доверяющимся ему и удерживать их от
всего того, за пренебрежение к чему они в будущем могут жестоко поплатиться. По
всем этим соображениям каждый образованный человек должен по крайней мере
знать, чем философия не является, каких намерений она не имеет, чего она не
способна делать.
Достигнуть же этого познания не только возможно, но даже и
нетрудно. Научная философия, несмотря на то, что она возвышается над
естественным воззрением на вещи и над обыкновенным человеческим рассудком, тем
не менее обеими ногами стоит на почве последнего и исходит из него, несмотря на
то что она в дальнейшем, конечно, выходит за его пределы. Видеть эту ее связь
с почвой естественного образа мыслей, наблюдать, как она исходит из него, может
всякий человек, обладающий хотя бы обыкновенным человеческим рассудком и
обычной степенью внимательности, какую можно предполагать во всяком
образованном человеке.
Сообщение, подобное намеченному, особенно необходимо для
такой системы — я принимаю здесь кантовскую систему и новейшую за одно, потому
что обе они, несомненно, сходятся между собой, по крайней мере в своих
притязаниях на научность,— для такой системы, говорю я, которая по времени
следует за другой, еще продолжающей существовать, эклектической, совершенно
отказавшейся от всяких притязаний на научность, научную подготовку и изучение и
приглашавшей к своим исследованиям всякого, кто только способен сосчитать,
сколько будет два и два. Оно (это сообщение) необходимо в такое время, когда
необразованная публика слишком охотно последовала этому приглашению и ни за
что не хочет отказаться от того мнения, будто философствование дается так же
без труда, как еда и питье, и что в философских предметах всякий имеет право
голоса, кто только вообще обладает голосом; в такое время, когда это мнение
только что причинило большой вред и когда о философских положениях и выражениях,
которые могут быть поняты и оценены лишь в научной философской системе, было
предоставлено судить необразованному рассудку и неразумию, благодаря чему
репутации философии был нанесен немалый ущерб; в такое время, когда даже между
настоящими философскими писателями вряд ли найдется и полдюжины таких, которые
знали бы, что такое собственно философия, а другие, которые, по-видимому,
знают, что она такое, начинают жалобно ныть, что философия — это-де только
философия; в такое время, когда даже самые основательные между современными
рецензентами полагают, что наносят новейшей философии немалое бесчестие, когда
уверяют, что она, мол, слишком абстрактна для того, чтобы стать когда-либо
всеобщим способом мышления.
Автор этой работы не упускал случая уже несколько раз публиковать
составленные в различных выражениях подобного рода сообщения своим мнимым
товарищам по профессии. По-видимому, это у него вышло не совсем удачно, так как
он все еще слышит с разных сторон все ту же старую песню. Он хочет теперь
попытаться, не лучше ли удастся ему это с не-философской публикой, по крайней
мере в том смысле, в каком употребляет это слово автор; он хочет со всей, какая
только доступна ему, понятностью показать еще раз то, что он уже показывал
несколько раз, и, как ему кажется, очень понятно, в некоторых своих очерках.
Может быть, таким образом ему удастся добиться хотя бы и косвенным путем
успеха также и у своих товарищей по факультету. Может быть, справедливый и
беспристрастный человек, не притязающий на то, что он является знаменитым
философским преподавателем или писателем, убедится, что для философии необходимы
известные абстракции, спекуляции (умозрения) и воззрения, относительно которых
он безусловно не помнит, чтобы он ими занимался, и которые, если бы он
попытался ими заняться, ни в коем случае ему не удадутся; может быть, он
увидит, что эта философия вообще не думает и не говорит о том, о чем думает и
говорит он, что она ему ни в чем не противоречит, потому что она совсем не
говорит с ним или о нем; что философия всем тем словам, которыми она
пользуется, так сказать, совместно с ним, придает совсем иной смысл, который
становится для него совершенно непонятным, как только слова эти вступают в
заколдованный круг этой науки. Может быть, этот справедливый и беспристрастный
человек отныне столь же спокойно будет воздерживаться от участия в философском
разговоре, подобно тому как он воздерживается от участия в разговоре о
тригонометрии или алгебре, если он не изучал этих наук; и как только он
натолкнется на что-нибудь, относящееся к философии, он непринужденно скажет:
пусть об этом столкуются между собой философы, которые ничему другому не
учились; меня это не касается, я спокойно занимаюсь своим делом. Может быть,
после того как профаны покажут хоть раз пример подобного уместного
воздержания, ученые также не будут больше так страстно возмущаться по поводу повторных
суровых запретов говорить о том, чего они, очевидно, ни разу даже не читали.
Одним словом, философия прирождена человеку; это общее
мнение, и поэтому каждый считает себя вправе судить о философских предметах. Я
здесь совершенно оставляю в стороне, как обстоит дело с этой прирожденной
философией — об этом я буду говорить в своем месте; я только утверждаю о
новейшей, о моей, которую я сам должен знать лучше всего: она не прирождена, но
должна быть изучена, и поэтому о ней может судить только тот, кто изучил ее. Я
покажу только первое: последнее само собой вытекает из первого.
Правда, отрицать за обыкновенным человеческим рассудком
право выражать свое суждение о материях, которые считаются также последней
целью философии,— о боге, свободе и бессмертии — это кажется суровым,
принималось всегда с кислой миной, и именно поэтому не хотят согласиться с
приведенным примером, взятым из области математики или какой-либо другой положительной
науки, которую можно изучить, и находят его неподходящим. Эти понятия
коренятся-де в естественном, обыкновенном способе мышления человека;
следовательно, они во всяком случае в известном отношении прирождены.
Относительно новейшей философии здесь следует только иметь в виду и помнить,
что она ни в какой мере не отрицает за обыкновенным человеческим рассудком
права судить об этих предметах, но что она, наоборот, признает за ним это
право, как мне кажется, в гораздо более сильной степени, чем какая-либо из
предшествующих философий; но она за ним признает это право лишь в его сфере и в
его собственной области, но ни в коем случае не в области философско-научной,
в области, которая совершенно не существует для обыкновенного рассудка, как
такового. Обыкновенный рассудок может рассуждать об этих предметах; и, может
быть, даже очень правильно, но не может обсуждать их философски, ибо этого не
может никто, кто не учился этому и не упражнялся в этом…
1. Философия, или — так как это название могло бы подать
повод к спорам — наукоучение 13, в первую очередь, так же как это требовалось
до сих пор от тебя, мой читатель, совершенно отвлекается от того, что мы
характеризовали выше как высшие степени сознания, и ограничивается
утверждением, которое мы сейчас выставим исключительно о первых и основных
определениях сознания, совершенно в том смысле, как мы это выше объяснили и как
ты это понял.
2. В этих основных определениях оно проводит еще дальнейшие
различения между тем, о чем каждое разумное существо утверждает, что оно
должно иметь значение также и для каждого другого разумного существа и для
всякого разума, и тем, относительно чего каждый должен ограничиться признанием
того, что оно существует лишь для нашего рода, для нас, людей, или даже для
каждого из нас как данного отдельного индивида. От последнего оно также
отвлекается, и, таким образом, для его исследований остается лишь объем
первого.
Если у какого-либо читателя останутся сомнения относительно
основания и границ этого последнего различения или он не сумеет себе это
различение уяснить настолько же, насколько, согласно нашему предположению, он
уяснил себе первое, данное выше, то это не имеет значения для всех тех выводов,
которые мы намереваемся сделать в этом сочинении, и не нанесет ущерба созданию
такого понятия наукоучения, какое соответствует нашим намерениям. В
действительной системе, вводить читателя в которую мы теперь не имеем
намерения, последнее различение, определяемое лишь родом и индивидуальностью,
отпадает само собой. Мы мимоходом прибавим здесь для читателя, знакомого уже с
философской терминологией, имеющее значение для всякого разума: первое в
основных определениях сознания, с которым одним имеет дело философия, это
кантовское априори, или первоначальное; последнее же, определенное лишь рядом
и индивидуальностью,— апостериори того же писателя. Наукоучение не нуждается
в том, чтобы предпосылать это различение своей системе, поскольку оно
проводится и обосновывается в самой системе; и у него эти выражения априори и
апостериори имеют совершенно другое значение 14.
3. Наукоучение, для того чтобы получить самый доступ к себе
и чтобы получить определенную задачу, предполагает, что в многообразии этих
основных определений, в указанном объеме их, должна иметься систематическая
связь, согласно которой, когда дано одно, должно быть и все остальное, и притом
именно так, как оно есть; что, следовательно,— и это вытекает из предпосылки,—
эти основные определения, в указанном объеме их, составляют завершенную и
замкнутую в себе систему.
Это, говорю я, оно предпосылает себе самому. Частью потому,
что это еще не оно само, оно становится лишь возможно благодаря этому; отчасти
же оно только предполагается, но еще не доказано. Эти основные определения
известны ну хотя бы наукоучителю, откуда — это к делу не относится. Он
наталкивается — каким образом, это также к делу здесь не относится,— на мысль,
что между ними, надо думать, должна быть систематическая связь. Он сейчас еще
не утверждает этой связи и не заявляет притязаний, что может ее непосредственно
доказать, и еще менее, что может доказать что-либо иное, исходя из этой
предпосылки. Его мысль может считаться предположением, случайной догадкой,
которая значит не больше, чем всякая иная случайная догадка.
4. Исходя из этой предпосылки, наукоучитель приступает
теперь к попытке из какого-либо одного известного ему основного определения
сознания — сюда также не относится из какого,— вывести все остальные в качестве
необходимо связанных с первым и определенных им. Если эта попытка не удастся,
то этим еще не доказано, что она не удастся в другой раз, следовательно, не
доказано, что эта предпосылка систематической связи ложна. Она сохраняет, как и
раньше, свое значение в качестве проблемы. Если же эта попытка удастся, т. е.
если действительно возможно, кроме известного нам, вывести полностью все
основные определения сознания в исчерпывающем виде,— в таком случае предпосылка
доказана на деле. Но даже эта, ставшая отныне доказанным положением
предпосылка не нужна нам в описании самого наукоучения. Но операция этого
выведения — это само наукоучение; где начинается это выведение, там начинается
и наукоучение; где оно завершается, там завершается и наукоучение.
Пусть между нами, мой читатель, это будет решено и установлено;
и заметь себе это раз и навсегда: наукоучение есть систематическое выведение
чего-то действительного, первой степени сознания; и оно относится к этому
действительному сознанию как описанная выше демонстрация часов к
действительным часам. Оно, в качестве чистого наукоучения, безусловно, не
желает в каком бы то ни было из всех возможных отношений, хотя бы наряду с этим
и т. д., быть чем-либо, большим, чем это, и оно не желает совсем существовать,
если оно не может быть этим. Каждый, кто выдает его за что-либо иное или за
нечто большее, совершенно не знает его.
Его объект — это, в первую очередь, основные определения
сознания, как таковые, как определения сознания; но отнюдь не как вещи,
действительно существующие вне сознания. Дальше мы яснее увидим, что в нем и
для него оба суть одно и то же, но что наукоучение может охватить лишь первое
воззрение; дальше мы поймем, почему. Здесь же достаточно указать, что дело
обстоит именно таким образом.
Восприятие располагает ведь этими основными определениями
сознания, подобно тому как наукоучение имеет их своим объектом; или, скорее,
эти основные определения сознания суть сами восприятия; но только оба имеют
своим объектом то же самое разными способами. Подобно тому отношению, в котором
выше находилось сознание действительного присутствия твоего друга к процессу
представления этого присутствия, действительные часы к демонстрации этих
часов,— в таком же отношении находится и действительное сознание к наукоучению.
Наша самость погружается при философствовании не в сами эти основные определения
сознания, а в копии и знаки этих определений.
Таким образом, наукоучение выводит, совершенно не принимая
во внимание восприятия, априори то, что, согласно ему, должно происходить
именно в восприятии, т. е. апостериори. Для него, таким образом, эти выражения
обозначают не различные объекты, а лишь различный взгляд на один и тот же
объект; подобно тому как те же самые часы при демонстрации их рассматриваются
априори, в действительном же восприятии апостериори.
Это определение наукоучение дало себе само, с тех пор как
оно существует и явственно выражает это уже самим своим названием. Вряд ли
возможно понять, почему не хотят ему верить насчет того, что оно такое.
Ограничиваясь этим определением, оно оставляет спокойно
всякую другую философию быть тем, чем ей угодно: страстью к мудрости,
мудростью, мировою мудростью, жизненною мудростью, и какие еще там бывают
мудрости. Оно только предъявляет без сомнения справедливое требование, чтобы
его не приравнивали к одной из них, чтобы о нем не судили и не опровергали,
исходя из их точки зрения подобно тому как составители его просят лишь
позволение не принуждать их сотрудничать с другими философиями и не быть
клиентами у них. Оно не вдается в спор, что для того или иного могла бы
обозначать философия и каково его мнение относительно того, что считалось
издавна философией. Оно ссылается на свое право самому определять для себя свою
задачу; если что-либо другое, кроме разрешения этой задачи, должно быть
философией, то оно не претендует быть философией.
Я надеюсь, мой читатель, что это описание наукоучения, как
описание в чисто историческом аспекте, вполне отчетливо и понятно и не
допускает никакой двусмысленности. Я только прошу тебя, чтобы ты его заметил и
не забыл опять при первом случае; и чтобы ты мне поверил, что я отношусь вполне
серьезно к этому описанию и что я от него не отступлю, и что все, что ему
противоречит, будет мною отвергнуто…
Было бы грубым недоразумением считать это «как будто бы» за
категорическое «что», эту фикцию за рассказ о некогда, в определенное время
действительно наступившем событии. Думают ли они, что, конструируя основное
сознание в наукоучении, мы желаем им доставить историю действий сознания до
того, как было само сознание, биографию человека до его рождения? Как бы мы
могли сделать это, когда мы сами заявляем, что сознание существует лишь вместе
со всеми своими определениями; и как бы мы могли желать получить сознание до
всякого сознания и без всякого сознания? Это — недоразумения, против которых не
принимают никаких мер, потому что они никому не приходят в голову, пока они не
происходят действительно.
Так, все космогонии являются попытками первоначальной
конструкции Вселенной из ее основных элементов. Разве творец подобной
космогонии желает сказать, что все когда-то происходило действительно так, как
он излагает в своей космогонии? Конечно, нет, поскольку он понимает самого
себя и знает, о чем он говорит, ибо, без сомнения, для него Вселенная все же —
органическое целое, в котором не может существовать ни одна часть, если не
существуют все остальные; она, таким образом, совершенно не могла возникнуть
постепенно, но в любое время, когда она существовала, она должна была
существовать вся целиком. Конечно, ненаучный рассудок, который должно
удерживать в границах данного и к которому не следует обращаться с исследованиями
этого рода, полагает, что он слышит рассказ, потому что он ничего не может себе
представить, кроме рассказов. Нельзя ли из делаемого теперь столь многими
предположения, что мы нашим учением [о происхождении знания] предполагаем дать
рассказ, заключить, что они сами ничего не имели бы против того, чтобы принять
это за рассказ, если бы только это было подкреплено печатью авторитета и
древности?
Читатель. Но я все же и теперь постоянно слышу лишь о существующих
в бытии определениях сознания, о существующей в бытии системе сознания и т. д.
Но именно этим недовольны другие; согласно их требованиям, должна существовать
система вещей, а из вещей должно быть выводимо сознание.
Автор, Теперь ты говоришь вслед за философами по профессии,
от которых, я полагал, ты избавился уже раньше, а не с точки зрения здравого
человеческого рассудка и действительного сознания, с которой я только что
объяснился.
Скажи мне и подумай хорошенько перед ответом: выступает ли в
тебе или перед тобой какая-либо вещь иначе, как вместе с сознанием этой вещи
или через сознание ее? Может ли, таким образом, когда-либо в тебе и для тебя
вещь отличаться от твоего сознания вещи и сознание, если только оно описанной
первой степени и совершенно определенное, отличаться когда-либо от вещи? Можешь
ли ты мыслить вещь, без того, чтобы сознавать ее, или совершенно определенное
сознание без его вещи? Возникает ли для тебя реальность иначе, как именно
посредством погружения твоего сознания в его низшую степень; и не прекращается
ли вовсе твое мышление, если ты пожелаешь мыслить это иначе?
Читатель. Если я хорошо вдумался в дело, то я должен с тобой
согласиться.
Автор. Теперь ты говоришь от самого себя, из твоей души, от
твоей души. Не стремись же к тому, чтобы выскочить из самого себя, чтобы
охватить больше того, что ты можешь охватить, именно сознание и вещь, вещь и
сознание, или точнее: ни то, ни другое в отдельности, а то, что лишь
впоследствии разлагается на то и на другое, то, что является безусловно
субъективно-объективным и объективно-субъективным.
И обычный человеческий рассудок также не находит, чтобы дело
обстояло иначе: у него всегда сознание и вещь находятся вместе, и он всегда
говорит об обоих совместно. Только философская система дуализма 15 находит,
что дело обстоит иначе, так как она разделяет абсолютно неразрывное и полагает,
что мыслит очень отчетливо и основательно, когда у нее иссякает всякое мышление…
Я вижу это по тебе, мой читатель, что ты стоишь пораженный.
Ты, по-видимому, думаешь: неужели ничего более, кроме этого? Мне подносят
простое отображение действительной жизни, которое меня ни от чего в жизни не
избавляет; изображение в уменьшенном виде и бледными красками того, чем я и так
располагаю в натуре, каждый день без всякого усилия и труда. И для этой цели я
должен принудить себя к утомительным занятиям и длительным упражнениям. Ваше
искусство кажется мне не намного более важным, чем искусство того известного
человека, который пропускал просяные зерна сквозь игольное ушко, что, конечно,
также стоило ему немало усилий. Я не нуждаюсь в вашей науке и желаю держаться
жизни.
Следуй без предубеждений этому намерению и держись только
как следует жизни. Оставайся твердым и непоколебимым в этом решении и не
дозволяй никакой философии вводить себя в заблуждение или внушать тебе
сомнения насчет этого твоего решения. Уже благодаря одному тому я бы в основном
достиг моей цели.
Но для того чтобы ты не подвергся опасности унижать, дискредитировать,
опираясь на наши собственные высказывания, и притеснять, поскольку это в твоей
власти, науку, которой мы не советуем тебе заниматься и над которой ничто в
сфере твоей деятельности не заставляет тебя ломать голову, послушай, какое значение
может иметь изучение ее и какую пользу оно может принести.
Уже издавна рекомендовали математику, в особенности геометрию,
т. е. ту часть ее, которая наиболее непосредственным образом действует
возбуждающе на созерцание, как средство упражнения ума, и ее часто изучали
исключительно с этим намерением, не желая никак использовать ее материальное
содержание. И она вполне заслуживает этой рекомендации; несмотря на то что
благодаря ее высокому формальному развитию, благодаря се освященному древностью
авторитету и ее особенной точке зрения, находящейся посредине между созерцанием
и восприятием, стало возможно изучать ее в историческом аспекте вместо того,
чтобы изобретать ее самому, следуя за ее творцами, как это нужно было бы
делать; и принимать ее на веру вместо того, чтобы убеждаться в ее очевидности;
так что научное образование, которое одно лишь имелось в виду, не достигалось
этим, а заключать от великого, т. е. много знающего, математика к
научно-мыслящему складу ума стало теперь делом совершенно ненадежным. А именно
здесь, как для употребления в жизни, так и для дальнейшего продвижения в науке,
не имеет значения, действительно ли вникли в предшествующие положения, или же
их приняли лишь на веру. Уже из одного этого соображения можно в гораздо
большей степени рекомендовать наукоучение. Без того чтобы действительно
возвыситься до созерцания, а вместе с тем и до научности, совершенно нельзя
усвоить его, по крайней мере в том виде, как оно излагается сейчас; и пройдут,
пожалуй, столетия, прежде чем оно примет такую форму, что его можно будет
изучать наизусть. Но чтобы можно было применять его и добывать посредством него
другие познания, не овладевши им самим научно, до этого, пожалуй, если только
мы не ошибаемся, дело не дойдет никогда. Сверх того, уже по указанному выше
основанию, потому что оно не обладает никакими вспомогательными средствами,
потому что у него нет никакого иного носителя своего созерцания, кроме самого
созерцания, уже поэтому оно поднимает человеческий ум выше, чем это в состоянии
делать какая бы то ни было геометрия. Оно делает ум не только внимательным,
искусным и устойчивым, но в то же самое время абсолютно самостоятельным,
принуждая его быть наедине с самим собой, обитать в самом себе и управлять
самим собой. Всякое иное занятие ума бесконечно легко по сравнению с ним; и
тому, кто упражнялся в нем, уже ничто более не кажется трудным. К этому следует
еще прибавить и то, что, проследив все объекты человеческого знания до их
сердцевины, оно приучает глаз во всем, что ему встречается, с первого же
взгляда находить существенный пункт и следить за ним, не упуская его из виду;
поэтому для опытного наукоучителя уже больше не может быть ничего темного,
запутанного и смутного, если только он знает предмет, о котором идет речь. Ему
всегда легче всего создавать все сначала и сызнова, поскольку он носит в себе
чертежи, пригодные для любого научного здания; он поэтому очень легко
ориентируется во всяком запутанном строении. К этому надо добавить уверенность
и доверие к себе, которые он приобрел в наукоучении, как в науке, руководящей
всяким рассуждением, непоколебимость, которую он противопоставляет всякому
отклонению от обычного пути и всякому парадоксу. Все человеческие дела шли бы
совершенно иначе, если бы только люди смогли решиться доверять своим глазам.
Теперь же они осведомляются у своих соседей и у предков о том, что же они сами,
собственно говоря, видят, и благодаря этому их недоверию к самим себе
увековечиваются заблуждения. Обладатель наукоучения навсегда обеспечен от этого
недоверия к самому себе. Одним словом: благодаря наукоучению ум человека
приходит в себя и к самому себе и покоится отныне в самом себе, отказывается от
всякой чужой помощи и овладевает полностью самим собой, подобно тому как танцор
владеет своими ногами или борец своими руками.
Если только первые друзья этой науки, которой до сих пор
занимались еще столь немногие, не ошибаются совершенно, то эта
самостоятельность ума ведет также и к самостоятельности характера,
предрасположение которого является, в свою очередь, необходимым условием
понимания наукоучения. Правда, эта наука, так же как и всякая иная наука,
никого не может сделать праведным и добродетельным человеком; но она, если мы
не очень ошибаемся, устраняет самое сильное препятствие к праведности. Кто в
своем мышлении совершенно оторвался от всякого чуждого влияния и в этом
отношении вновь создал самого себя из самого себя, тот, без сомнения, не будет
извлекать максимы поведения оттуда, откуда он отказался извлечь максимы знания.
Он, без сомнения, не будет больше допускать, чтобы его ощущения относительно
счастья и несчастья, чести и позора создавались под невидимым влиянием мирового
целого, и не допустит увлечь себя тайным течением его; но он будет двигаться
сам и на собственной почве искать и порождать основные импульсы этого движения.
Таково было бы влияние этого изучения, если обращать внимание на одну только
научную форму его, если бы даже его содержание не обозначало ничего и не
приносило никакой пользы. Но обратим внимание на это содержание. Эта система
исчерпывает все возможное знание конечного ума, исходя из его основных
элементов, и навеки устанавливает эти основные элементы. Эти элементы могут
быть до бесконечности разделяемы и по-иному составляемы, и в этом отношении для
жизни конечного существа имеется простор, но она абсолютно не может прибавить к
ним ни одного нового. То, что в виде его элементов не существует в этом
отображении, то, несомненно, противоречит разуму. Наше наукоучение доказывает
это кристально ясным образом всякому, кто только стал смотреть на него
открытыми глазами. Поэтому с того момента, как наукоучение станет
господствующим, т. е. как им станут обладать все руководящие простым народом,
который им никогда обладать не будет,— с этого момента станет уже просто
невозможным всякий выход за пределы разума, всякая мечтательность, всякое
суеверие. Все это будет выкорчевано. Всякий, кто примет участие в этом
исследовании общей меры конечного разума, сумеет в каждый момент указать тот
пункт, где неразумное выходит за пределы разума и противоречит ему. Он сумеет
на месте осветить это противоречие всякому, кто только обладает здравым смыслом
и у кого есть добрая воля быть разумным. Так обстоит дело с суждением в обычной
жизни. Но не иначе обстоит дело и в философии, где некоторые шатались около
нас, изъявляли притязания, возбуждали внимание и вызывали бесконечную путаницу.
Вся эта путаница будет уничтожена навсегда с того момента, как наукоучение
станет господствующим. До сих пор философия хотела существовать и быть чем-то,
но она сама толком не .шала, чем, и это было даже одним из главных пунктов,
относительно которых она вела споры. Благодаря исследованию мерой всей области
конечного мышления и знания выясняется, какая часть этой области отходит к ней
после того, как все остальное или вообще не существует или уже занято другими
науками. Подобно этому, не будет иметь места и дальнейший спор по поводу особенных
пунктов и положений, после того как все мыслимое будет доказано в научной
последовательности созерцания и будет определено в нем. Да и вообще невозможны
будут больше никакие ошибки, ибо созерцание никогда не ошибается. Наука,
которая должна помочь всем другим проснуться от сна, с этого момента сама не
будет больше находиться в состоянии сна.
Наукоучение исчерпывает все человеческое знание в его основных
чертах, сказал я; оно подразделяет знание и различает эти основные черты. В нем
поэтому находится объект всякой возможной науки; тот способ, которым необходимо
трактовать этот объект, вытекает в нем из связи объекта со всей системой
человеческого ума и из законов, которые действуют в этой области. Наукоучение
говорит работнику науки, что он может знать и чего не может, о чем он может и
должен спрашивать, указывает ему последовательность исследований, которые ему
следует произвести, и учит его, как производить эти исследования и как вести
свои доказательства. Таким образом, благодаря наукоучению устраняется точно
так же и это слепое нащупывание и блуждание наук. Каждое исследование, которое
производится, решает вопрос раз навсегда, ибо можно знать с уверенностью,
предпринято ли оно правильно. Наукоучение обеспечивает благодаря всему этому
культуру, вырвав ее из-под власти слепого случая и установив над ней власть
рассудительности и правила.
Таковы успехи наукоучения, что касается наук, которые ведь
должны вмешиваться в жизнь и повсюду, где ими занимаются правильно, необходимым
образом вмешиваются в нее,— косвенно, таким образом, также и что касается
самой жизни.
Но на жизнь наукоучение воздействует также и непосредственно.
Хотя оно само по себе не является правильным практическим способом мышления,
философией жизни, поскольку ему не хватает для этого жизненности и напористости
опыта, она все же дает полную картину опыта. Кто действительно обладает
наукоучением, но в жизни, впрочем, не обнаруживает того способа мышления,
который установлен в ней в качестве единственно разумного, и не действует
согласно ему, тот, по крайней мере, не находится в заблуждении относительно
самого себя, если только он сравнивает свое действительное мышление со своим
философским. Он знает, что он глупец, и не может избавить себя самого от этого
названия. Далее, он в любую минуту может найти истинный принцип своей
извращенности, точно так же как и истинные средства своего исправления. При
малейшем серьезном размышлении о самом себе он может узнать, от каких привычек
он должен отказаться и, наоборот, какие ему нужно производить упражнения. Если
из чистого философа он не станет одновременно и мудрецом, то вина за это лежит
исключительно на его воле и на его лености: ибо улучшить волю и дать человеку
новые силы, этого не может сделать никакая философия.
Фихте И. Г. …Ясное, как солнце, сообщение широкой публике
о подлинной сущности новейшей философии 16. М., /1937. С. 2—5, 31—34, 78—79, 82—87
.
