ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Ф. ВОЛЬТЕР
.
Ф. ВОЛЬТЕР
О ТОМ, ЧТО ВНЕШНИЕ ОБЪЕКТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЮТ
Вряд ли кто-нибудь вздумал бы трактовать этот предмет, если
бы философы не пытались усомниться в самых что ни на есть очевидных вещах,
подобно тому как они же обольщались надеждой познать вещи самые сомнительные.
Наши чувства, говорят они, поставляют нам идеи; но очень
может быть, что наше сознание получает эти восприятия без того, чтобы вне нас
существовали какие-либо объекты. Нам известно, что во время сна мы видим и
чувствуем вещи, которых не существует; быть может, наша жизнь — не что иное,
как непрерывный сон, смерть же бывает моментом нашего пробуждения или окончанием
сна, за которым никакое пробуждение не последует.
Чувства наши обманывают нас даже во время бодрствования;
малейшая перемена в наших органах чувств заставляет нас иногда видеть объекты и
слышать звуки, вызванные не чем иным, как расстройством нашего тела; вполне
возможно поэтому, что мы всегда испытываем то, что приключается с нами время от
времени.
Они добавляют, что, когда мы видим объект, мы замечаем его
цвет, очертания, слышим звуки и нам было угодно наименовать все это модусами
данного объекта, но какова же его субстанция 5? Действительно, сам объект
ускользает от нашего воображения; то, что мы столь отважно именуем субстанцией,
на самом деле есть не что иное, как сочетание модусов. Лишите данное дерево
этого цвета, этих очертаний, дающих вам идею дерева,— и что же останется?
Значит, то, что я именую модусами, есть не что иное, как мои восприятия; я могу
сколько угодно говорить о том, что у меня есть идея зеленого цвета и тела,
имеющего такие-то очертания; но я не располагаю никаким доказательством
существования такого тела и этого цвета: вот что говорит Секст Эмпирик и но
поводу чего он не может найти ответа.
Припишем на мгновенье этим господам нечто большее, чем то,
на что они претендуют: они утверждают, будто им нельзя доказать, что
существуют тела; признаем, что они умеют доказать самим себе небытие тел. Что
же из этого воспоследует? Станем ли мы иначе вести себя в нашей жизни? Будут ли
у нас хоть о чем-то иные идеи? Нужно будет лишь изменить одно слово в своих
разговорах. Например, когда состоится несколько сражений, надо будет говорить:
«по-видимому, было убито десять тысяч человек; у такого-то офицера,
по-видимому, была ранена нога, и некий хирург, по-видимому, ее ему ампутировал».
Это как если бы, проголодавшись, мы потребовали видимость куска хлеба, дабы
сделать вид, что мы его поедаем.
Однако вот что им можно ответить гораздо серьезнее:
1) Вы не можете, строго говоря, сравнивать жизнь с состояниями
сна, ибо вы думаете во сне лишь о вещах, идеями которых обладали во время
бодрствования; вы бываете уверены в том, что ваши сны — не что иное, как слабые
реминисценции. Напротив, бодрствуя и получая ощущение, мы ни в коем случае не
можем вывести заключение, что получаем его в порядке реминисценции. К примеру,
если камень, падая, ранит нам плечо, достаточно трудно вообразить, будто это
происходит в результате усилия памяти.
2) Верно: наши чувства часто бывают обмануты, но что из
этого следует? Собственно говоря, мы обладаем лишь одним чувством — осязания:
звук, запах суть лишь осязание промежуточных тел, исходящих от удаленного от
нас тела. Идея звезд у меня появляется лишь в результате соприкосновения; и
поскольку это соприкосновение со светом, поражающим мой глаз с расстояния в
тысячи миллионов лье, совсем не так осязается, как прикосновение моих рук, и
оно зависит от среды, через которую проникают световые тельца, соприкосновение
это является тем, что неточно именуют обманом [чувств]: оно вовсе не позволяет
мне увидеть объекты на их истинном месте; оно не дает мне никакого
представления об их размере; ни единое из этих соприкосновений, которые нельзя
осязать, не дает мне позитивной идеи тел. В первый раз, когда я чувствую запах,
не видя объекта, от которого он исходит, мой ум не обнаруживает никакой связи
между каким-то телом и этим запахом; но осязание в прямом смысле этого слова,
сближение моего тела с другим, дает мне независимо от иных моих чувств идею
материи; ибо, когда я трогаю камень, я отлично чувствую, что не могу встать на
его место, а значит, здесь находится нечто протяженное и непроницаемое. Итак,
если предположить (ибо чего только мы не предполагаем!), что человек имел бы
все чувства, за исключением осязания в собственном смысле слова, человек этот
мог бы вполне сомневаться в существовании внешних объектов и даже, быть может,
долго оставаться без какой бы то ни было их идеи; но глухой и слепой, который
бы их осязал, не способен был бы сомневаться в существовании вещей, вызывающих
у него ощущение жесткости; все это потому, что ни окраска, ни звучание не
принадлежат к сущности материи, но лишь протяженность и непроницаемость. И что
ответили бы крайние скептики на следующие два вопроса:
1) Если вообще не существует внешних объектов и все это —
дело моего воображения, почему я обжигаюсь, прикасаясь к огню, и никоим образом
не обжигаюсь, когда в грезах мне кажется, будто я к нему прикасаюсь?
2) Когда я набрасываю свои идеи на этот лист бумаги, а
другой человек собирается прочесть мне то, что я написал, каким образом могу я
понять свои собственные, мыслившиеся и написанные мной слова, если этот другой
человек не читает их мне в действительности? Как могу я эти слова признать,
если их на бумаге не существует?
Наконец, какие бы усилия я ни производил в пользу моих
сомнений, я скорее убежден в существовании тел, нежели в большинстве
геометрических истин. Это может показаться странным, но я ничего не могу здесь
поделать: я вполне способен обойтись без геометрических доказательств, если
хочу убедиться, что у меня есть отец и мать, я могу сколько угодно признавать
доказанным мне аргумент (или, иначе говоря, не могу на него возразить),
свидетельствующий, что между окружностью и ее касательной может быть проведено
бесконечное число кривых линий, но я чувствую наверняка, что если бы некое
всемогущее существо попробовало сказать мне, что из двух предложений — тела
существуют и бесконечное число кривых проходит между окружностью и ее
касательной — одно ложно, и попросило бы отгадать, какое именно, я ответил бы,
что второе; ибо, отлично зная, что мне долгое время неведомо было это последнее
и понадобилось неустанное внимание для постижения его доказательства, что я видел
здесь наличие трудностей, наконец, что геометрические истины обретают
реальность лишь в моем разуме, я мог бы заподозрить свой разум в заблуждении.
Как бы то ни было, поскольку основной моей целью является
здесь исследование социального человека и поскольку я не был бы способен к
общению, если бы не существовало общества, а следовательно, и находящихся вне
нас объектов, пусть пирронисты позволят мне начать с твердой веры в
существование тел, ибо в противном случае мне следовало бы отказать этим
господам в существовании.
Вольтер. Метафизический трактат //
Философские сочинения. М., 1988.
С. 247-250
Мудрецы, вопрошаемые, что есть душа, ответствуют: мы ничего
об этом не знаем. Если их спрашивают, что такое материя, ответ их звучит точно
так же. Правда, профессоры, особенно школьные, в совершенстве знают все это;
твердя, что материя протяженна и делима, они полагают, будто тем самым сказали
все, однако, когда их просят объяснить, что означает «протяженность», они
испытывают затруднение. «Протяженная» значит «состоящая из частей»,— говорят
они. Но из чего состоят эти части? Делимы ли элементы этих частей? И тогда они
либо умолкают, либо пускаются в пространные объяснения: то и другое равно
подозрительно. Почти неведомое нам бытие, именуемое материей,— вечно ли оно?
Вся античность отвечала на этот вопрос утвердительно. Обладает ли она сама по
себе активной силой? Многие философы так считали. А те, кто сие отрицает,
вправе ли они это делать? Вы не постигаете, каким образом материя может иметь
что-либо сама по себе. Но как можете вы утверждать, будто она не обладает сама
по себе необходимыми для нее свойствами? Вы не понимаете ее природы и
отказываете ей в модусах, заложенных тем не менее в ее природе: ведь в конце
концов с того момента, как она существует, необходимо, чтобы она имела определенный
вид и форму, а с момента, когда она в силу необходимости получает форму, возможно
ли, чтобы она не имела иных модусов, связанных с ее очертаниями? Материя
существует, и вы познаете ее исключительно через свои ощущения. Увы! К чему нам
служат все вытекающие из рассуждения тонкие ухищренья ума? Геометрия сообщила
нам приличное число истин, метафизика — очень мало. Мы взвешиваем материю,
измеряем ее, разлагаем на составные части; но если мы хотим сделать хоть шаг
за пределы сих грубых действий, мы чувствуем собственное бессилие и пропасть,
разверзшуюся под нами.
Извините, ради бога, весь мир за то, что он заблуждался,
веря в самостоятельное существование материи. Да и мог ли он поступать иначе?
Как можно себе представить, что вещь, не имеющая преемственности, не
существовала от века? Если существование материи не было необходимым, почему
она существует? И если ей было необходимо быть, почему не была она вечно? Ни
одна аксиома не имела столь универсального распространения, как эта: «Ничто не
возникает из ничего». В самом деле, противоположный тезис непостижим. У всех
народов хаос предшествовал устроению целого мира, созданного божественной
рукой. Вечность материи ни у одного народа не повредила культу божества.
Религия никогда не способна была пошатнуть представление, признававшее вечного
бога господином вечной материи. Мы довольно осчастливлены ныне верой,
помогающей нам понять, что бог извлек материю из небытия; однако ни один народ
не был раньше обучен сему догмату; сами иудеи его не ведали. Первый стих
«Бытия» гласит, что боги Элогим (а не Элои) создали небо и землю; но там не
сказано, будто небо и земля были сотворены из ничего.
Филон, живший в то единственное время, когда иудеи имели
некоторое образование, говорит в своей главе о творении: «Бог, будучи по своей
природе благим, не питал никакой зависти к субстанции, к материи, не имевшей в
себе самой ничего благого и обладающей по своей природе инертностью, смешением,
беспорядком. Он удостоил сделать ее благой из скверной, каковой она пребывала».
Идея хаоса, упорядоченного богом, содержится во всех древних
теогониях. Гесиод повторял то, что думал об этом Восток, когда возвещал в
своей теогонии: «Хаос был первым, что существует»…
Итак, материю в божьих руках рассматривали как глину на
гончарном круге, если только допустимо пользоваться этими слабыми образами для
выражения божественной мощи.
Материя, будучи вечной, должна была иметь вечные свойства,
такие, как очертания, сила инерции, движение, делимость. Последняя является
всего лишь результатом движения, ибо без него ничто не разделяется, не дробится
и не организуется вновь. Таким образом, движение рассматривали как присущее
материи. Хаос был беспорядочным движением, а космос — движением упорядоченным,
которое господин мира сообщил всем телам. Но как могла материя иметь свое
собственное движение? Согласно всем античным философам, она обладала им, так же
как протяженностью и непроницаемостью.
Однако если ее нельзя постичь без протяженности, то вполне,
можно без движения. На это отвечали: немыслимо, чтобы материя была
непроницаема; но если она проницаема, нечто должно постоянно проникать в ее
поры; в самом деле, для чего же проходы, если нечему проходить?
Вопросы, ответы — и так без конца; система вечной материи
имеет свои великие трудности, как и все остальные системы. Та, что предполагает
образование материи из небытия, не менее непостижима. Надо ее допустить, не
льстя при этом себя надеждой ее обосновать; философия вообще ничего не
обосновывает. Какие только непостижимые вещи не бываем мы вынуждены допускать,
даже в геометрии! Можно ли постичь две линии, постоянно сходящиеся, но никогда
не пересекающиеся?
Правда, геометры нам скажут: свойства асимптот б вам доказаны,
вы не можете отказаться их допустить; но творение не доказано вовсе, почему ж
вы его допускаете? Что мешает вам верить вместе со всей античностью в вечность
материи? С другой стороны, на вас обрушится теолог и скажет вам: если вы
верите, что материя вечна, значит, вы признаете два принципа — бога и материю;
таким образом, вы впадаете в заблуждение Зороастра и М а пета.
Мы ничего не ответим геометрам, ибо эти люди знают одни
только свои линии, поверхности и объемы. Теологу же можно сказать: почему вы
причисляете меня к манихеям? Вот перед вами камни, не созданные никаким зодчим,
но зодчий воздвиг из них огромное здание; я не допускаю двух зодчих: грубый камень
подчинился могуществу и таланту.
По счастью, какой бы ни придерживаться системы, ни одна из
них не вредит морали, ибо какая разница — создана материя или устроена? Все
равно, бог — наш абсолютный хозяин. Мы обязаны быть равно добродетельными при
упорядоченном хаосе либо при хаосе, вызванном из небытия; почти ни одна из этих
метафизических проблем не влияет на жизненное поведение; диспуты — то же
самое, что пустая застольная болтовня: после еды каждый забывает, что он
сказал, и отправляется туда, куда зовут его его интересы и вкусы.
Вольтер. Философский словарь 7 //
Философские сочинения. М., 1988.
С. 677—681
.
