Н. Ф. ФЕДОРОВ :: vuzlib.su

Н. Ф. ФЕДОРОВ :: vuzlib.su

61
0

ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ


Н. Ф. ФЕДОРОВ

.

Н. Ф. ФЕДОРОВ

Сознание неразрывно связано с воскрешением; воскрешение было
первой мыслью, вызванною смертью, первым сознательным действием, первым
сознательным движением человека, или, точнее, первого сына и дочери
человеческих; поэтому первый сын человеческий должен быть назван и смертным и
воскресителем. «Человек есть существо, которое погребает» — вот самое глубокое
определение человека, которое когда-либо было сделано, и давший его выразил то
же самое, что сказало о себе все человечество, только другими словами, назвав
себя смертным. Но для первого сына человеческого, видевшего первого умершего,
погребение не могло быть ничем иным, как только попыткою воскрешения; и все,
что теперь обратилось в обряд лишь погребения, как-то: обмыва­ние, отпевание,
или отчитывание, и проч.— все это прежде могло употребляться лишь с целью
оживления, с целью привести умерше­го в чувство, с целью воскрешения. Странно
было бы искать начало учения о воскресении где-нибудь (у персов, напр.), кроме
первой мысли первого человека; ибо сомнения в возможности воскресе­ния
появляются гораздо раньше, чем появилось учение о воскресе­нии. «Мне его уже не
кресити» — такое выражение сомнения в возможности воскрешения могло встречаться
у самых грубых язычников, не знакомых ни с учением о воскресении, ни с
какими-либо философскими системами. А если таков именно смысл по­гребения, если
оно уже попытка воскрешения, то вышеприведен­ное выражение, которым человеку
приписывается, как отличитель­ная его черта, то, что он погребает, будет иметь
несравненно обширнейший смысл, чем выражение «смертный»,— оно будет значить
воскреситель, потому что кто погребает, тот, следователь­но, оживляет,
воскрешает. Христос есть воскреситель, и христиан­ство есть воскрешение… Все
философии, разноглася во всем, сходятся в одном — все они признают
действительность смерти, несомненность ее, даже не признавая, как некоторые из
них, ничего действительного в мире. Самые скептические системы, сомневающиеся
даже в самом сомнении, преклоняются перед фактом действительности смерти.
Только некоторые дикие племена стоят твердо на позитивной почве; они знают
явления, как, напри­мер, прекращение дыхания, неподвижность членов, охлаждение
и т. д., и если им случится констатировать появление в трупе вновь этих
признаков, то они не скажут, что человек не умирал, что в нем оставалась еще
жизнь и действительная смерть не наступила. В некоторых случаях, когда
действительность смерти была уже признана, удавалось возвращать жизнь
посредством гальванизма: как бы незначительны подобные случаи ни были, все же
они заставляют нас дать более строгое определение так называемой действительной
смерти. Действительною смерть может быть названа только тогда, когда никакими
средствами восстановить жизнь невозможно или когда все средства, какие только
сущест­вуют в природе, какие только могут быть открыты человеческим родом, были
уже употреблены. Не нужно думать, чтобы мы надея­лись на открытие какой-либо
силы, специально для этого назначен­ной; мы полагаем, что обращение слепой силы
природы в созна­тельную и есть это средство. Смертность есть индуктивный вывод;
она значит, что мы сыны множества умерших отцов; но как бы ни было велико
количество умерших, оно не может дать основание к безусловному признанию
смерти, так как это было бы отречением от сыновнего долга, от сыновства. Смерть
есть свойство, состояние, обусловленное причинами, но не качество, без коего
человек перестает быть тем, что он есть и чем должен быть. Увеличивающееся
количество умерших отцов не уменьшает, а увеличивает сыновний долг. Для нашего
притупившегося чувства непонятно, какая аномалия, какая безнравственность
заключается в выраже­нии «сыны умерших отцов», т. е. сыны, живущие по смерти
отцов, как будто ничего особенного, ничего ужасного не произошло! Нравственное
противоречие «живущих сынов» и «отцов умерших» может разрешиться только долгом
всеобщего воскрешения…

Итак, что же послужило началом человеческого общества:
половое ли влечение, соединившее самца и самку и удерживающее их в союзе до
совершеннолетия птенцов? Или же сыновнее чувство сожаления к слабеющим
родителям заставило детей в возрасте силы и крепости не оставлять их? Для
Запада едва ли может быть в этом вопрос; но в первом случае человек является
лишь орудием природы для сохранения рода; в последнем же он противо­действует
ей, поддерживает жизнь в осужденном ею на смерть, или же, можно сказать, сама
природа в этом новом чувстве сознает свое прежнее несовершенство и усиливается
воссоздать себя в новом виде, т. е. человек делается орудием воскрешения. Для
зооморфистов оставление детьми родителей — естественное явление, тогда как
по-человечески это измена. Со смертью роди­телей поддержание их жизни
естественно переходит в вопрос о восстановлении, если допускать
последовательность, ибо чувство есть также сила, которая не уничтожается; если
же она, выражав­шись в поддержании, не перейдет в восстановление, то это будет
уже измена.

Но и прежде чем природа пришла к сознанию своего несовер­шенства
как природы, в вышесказанном чувстве сострадания к стареющим и умирающим
родителям, в чувстве смертности, она начинает как бы стыдиться, отказываться от
своего самого сущест­венного свойства — от акта рождения. В растениях
оплодотворе­ние есть высший, последний акт; органы оплодотворения стоят во
главе растения, окружены особенным блеском; в животных же этот акт теряет
первенствующее значение, органы сознания и действия заменяют их, становятся на
первое и самое видное место. Если прогресс будет продолжаться в этом
направлении, то должно наступить время, когда сознание и действие заменят
рождение…

Существенною, отличительною чертою человека являются два
чувства — чувство смертности и стыд рождения. Можно догады­ваться, что у
человека вся кровь должна была броситься в лицо, когда он узнал о своем начале,
и как должен был он побледнеть от ужаса, когда увидел конец в лице себе
подобного, единокровного. Если эти два чувства не убили человека мгновенно, то
это лишь потому, что он, вероятно, узнавал их постепенно и не мог вдруг оценить
весь ужас и низость своего состояния. Педагоги затрудня­ются отвечать на вопрос
весьма естественный, как полагают, вер­нее же сказать, совершенно праздный, у
детей — об их происхож­дении, начале; а ответ дан в писании — животно подобное
рожде­ние будет наказанием. Сознание же, вдумывающееся в процесс рождения,
открывает нечто еще более ужасное; смерть, по определению одного мыслителя,
есть переход существа (или двух су­ществ, слившихся в плоть едину) в другое
посредством рождения. У низших животных это наглядно, очевидно: внутри клеточки
появляются зародыши новых клеточек; вырастая, эти последние разрывают
материнскую клеточку и выходят на свет. Здесь очевид­но, что рождение детей
есть вместе с тем смерть матери. Они, ко­нечно, не сознают, что их рождение
было причиной смерти роди­тельницы; но придадим им это сознание, что они
почувствуют тог­да? Сознав себя убийцами, хотя и невольными, куда будет устрем­лена
их деятельность, если они будут обладать волею, способ­ностью действовать,
полагая, что воля их не будет злая, что они не будут лишены совести?
Несомненно, они не скажут, не испытав всех способов, что убитых ими невозможно
воскресить, у них никогда не повернется язык сказать страшное слово
«невозможно», что грех неискупим. И во всяком уж случае они не захотят скрыть
от себя концов своего греха и не примутся за пир жизни. В приве­денном примере
клеточка явилась на свет совершеннолетнею, человек же рождается
несовершеннолетним; во все время вскормления, воспитания он поглощает силы
родительские, питаясь, так сказать, их телом и кровью (конечно, не буквально,
не в прямом смысле); так что, когда окончится воспитание, силы родительские
оказываются совершенно истощенными и они умирают или же делаются дряхлыми, т.
е. приближаются к смерти. То обстоятельст­во, что процесс умерщвления
совершается не внутри организма, как, напр., в клеточке, а внутри семьи, не
смягчает преступности этого дела…

Итак, и стыд рождения, и страх смерти сливаются в одно чувст­во
преступности, откуда и возникает долг воскрешения, который прежде всего требует
прогресса в целомудрии. В нынешнем же обществе, следующем природе, т. е.
избравшим себе за образец животное, все направлено к развитию половых
инстинктов. Вся промышленность, прямо или косвенно, возникает из полового под­бора.
Красивое оперение, устройство гнезда (т. е. моды, будуары, мягкая мебель) — все
это возникает и служит половым инстинк­там. Англия берет из обеих Индий
материалы для тканей, краски для придания им особого блеска, а также пряности,
косметики… Франция же, как модистка, парикмахер, придаёт этим материалам ту
форму, ту иллюзию, которая содействует природе в «обмане индивидуумов для
сохранения рода» (так один философ опреде­ляет любовь). Литература, художество,
забыв свое истинное наз­начение, большею частью служат тому же инстинкту.
Наука, как служанка мануфактурной промышленности, профанирует разум служением
тому же половому подбору.

Замечательно, что французские и английские позитивисты ви­дят
в половом стремлении зародыш самопожертвования (а1truism’a — как называет его
позитивизм, бедный мыслями и бога­тый новыми словами) — бессознательную
добродетель. Прини­мая, что наше рождение есть смерть родителей, цель дается
вместе с сознанием; тогда как, принимая положение позитивистов, выводящих
самопожертвование из акта

рождения, нельзя понять, поче­му самопожертвование
предпочтительнее эгоизма, вытекающе­го из питания. (Если половая страсть
называется любовью, то и пожирание хищником есть также страсть, любовь к мясу.)
Приз­навать за собою невольный грех если и не добродетель, то некото­рый
поворот к ней; признавать же невольную добродетель, бессоз­нательное
самоотвержение есть просто порок. Альтруизм — тер­мин отвлеченной, а не
родственной нравственности. Знать только себя есть зло. знать только других
(альтруизм, жертвовать собой для других) есть добродетель, которая указывает на
существова­ние зла в обществе, но не устраняет его. Нужно жить не для себя и не
для других, а со всеми и для всех.

Вопрос о целомудрии в обширном или даже вопрос лишь о
нравственном воздержании в тесном смысле, возникший в тех именно странах,
которые своею всемирно-торговою деятельностью наиболее возбуждают половые
инстинкты, не устранится даже и в том случае, если бы сошли со сцены и великие
развратители, т. е. Франция и Англия. Проповедь не уничтожит страсти к нарядам;
только предавшись великому делу воскрешения, человечество может освободиться от
торгово-промышленной суеты. Если даже вопрос социальный — который в том лишь и
состоит, чтобы сделать доступными для всех или по крайней мере для большинства
наря­ды, комфорт и т. п.,— заставляет наиболее честных из его адептов забывать
о наружных украшениях, то тем паче должен так дейст­вовать на своих
последователей вопрос, имеющий несравненно более возвышенную цель. Устраняя
роскошь, вопрос о воскреше­нии делает доступным для всех хлеб насущный; и
именно потому, что не придает большого значения материальным благам, вопрос о
воскрешении тождествен с вопросом о полном обеспечении средств к жизни.

Когда устранятся искусственные возбуждения полового инс­тинкта,
тогда останется естественный инстинкт — сила могучая и страшная, ибо это вся
природа. И пока эта слепая сила не будет побеждена целомудрием, т. е. полною
мудростью, сколько умствен­ною, столько же и нравственною, иначе, пока природа
не придет через человека к полному сознанию и управлению собой, пока су­ществует
рождение, пока у людей будут потомки, до тех пор и в земледелии не будет еще
правды и полного знания, и земледелие должно будет обращать прах предков не по
принадлежности, а в пищу потомкам, для чего не нужно знание прошедшего, а доста­точно
знать лишь настоящее. (Хотя прах человеческий и смешан с гнилью, производимою
при жизни и по смерти всеми животными, тем не менее присутствие в земле хотя бы
незначительной частицы праха предков дает нам право говорить о превращении
праха предков в пищу потомков.) Вещество же, рассеянное в небесных
пространствах, тогда только сделается доступным, когда и самое питание, еда,
обратится в творческий процесс создания себя из веществ элементарных. И в самом
человеке не будет не только люб­ви, но и правды, пока излишек силы, процент на
капитал, полученный от отцов, будет употребляться на невежественное, слепое рож­дение,
а не на просвещенное, свободное возвращение его кому сле­дует. Язва вибрионов
не прекратится, ибо, пока будет рождение, будет и смерть, а где труп, там
соберутся и вибрионы.

Федоров Н. Ф. Философия общего

 дела Т. I // Сочинения. М., 1982.

С. 207—208, 365, 396. 398—401

.

    Назад

    ПОДЕЛИТЬСЯ
    Facebook
    Twitter
    Предыдущая статьяПостельное белье
    Следующая статьяАВГУСТИН :: vuzlib.su

    НЕТ КОММЕНТАРИЕВ

    ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ