ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
И. КАНТ. ПОЛОЖЕНИЕ ДЕВЯТОЕ
.
И. КАНТ. ПОЛОЖЕНИЕ ДЕВЯТОЕ
Попытка философов разработать всемирную историю согласно
плану природы, направленному на совершенное гражданское объединение
человеческого рода, должна рассматриваться как возможная и даже как
содействующая этой цели природы. Правда, писать историю, исходя из идеи о том,
каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным
целям, представляется странным и нелепым намерением; кажется, что с такой целью
можно создать только роман. Если, однако, мы вправе допустить, что природа даже
в проявлениях человеческой свободы действует не без плана и конечной цели, то
эта идея могла бы стать весьма полезной; и хотя мы теперь слишком близоруки для
того, чтобы проникнуть взором в тайный механизм ее устройства, но,
руководствуясь этой идеей, мы могли бы беспорядочный агрегат человеческих
поступков, по крайней мере в целом, представить как систему. В самом деле, если
начать с греческой истории как той, благодаря которой для нас сохранилась
всякая другая, более древняя либо современная ей или по крайней мере
засвидетельствована*; если проследить влияние греков на
создание и разложение Римской империи, поглотившей греческое государство, и
влияние римлян на варваров, в свою очередь разрушивших Римскую империю, и так
далее вплоть до нашего времени, причем, однако, государственную историю других
народов, поскольку сведения о них постепенно дошли до нас именно через эти
просвещенные нации, присовокупить как эпизод,— то в нашей части света
(которая, вероятно, со временем станет законодательницей для всех других)
будет открыт закономерный ход улучшения государственного устройства. Далее,
если только повсеместно обращать внимание на гражданское устройство, на его
законы и на внешние политические отношения, поскольку они благодаря тому
доброму, что содержалось в них, в течение долгого времени способствовали
возвышению и прославлению народов (и вместе с ними также наук и искусств), в то
время как то порочное, что было им присуще, приводило эти народы к упадку,
однако так, что всегда оставался зародыш просвещения, который, развиваясь, все
больше после каждого переворота, подготовлял более высокую ступень
совершенствования,— то, я полагаю, будет найдена путеводная нить, способная
послужить не только для объяснения столь запутанного клубка человеческих дел
или для искусства политического предсказания будущих государственных изменений
(польза, которую уже когда-то извлекли из истории человечества, когда ее
рассматривали как бессвязное действие произвольной свободы!), но и для открытия
утешительных перспектив на будущее (надеяться на что, не предполагая плана
природы, нет основания):
когда-нибудь, не очень скоро, человеческий род достигнет
наконец того состояния, когда все его природные задатки смогут полностью
развиться и его назначение на земле будет исполнено. Такое оправдание природы
или, вернее, провидения — немаловажная побудительная причина для выбора особой
точки зрения на мир. В самом деле, что толку прославлять великолепие и мудрость
творения в лишенном разума царстве природы и рекомендовать их рассмотрению,
когда часть великой арены, на которой проявляется высшая мудрость и которая составляет
цель всего творения,— история человеческого рода — должна оставаться постоянным
возражением против этого. Зрелище ее заставляет нас с негодованием
отворачиваться от нее и, поскольку мы отчаиваемся когда-нибудь найти здесь
совершенно разумную цель, приводит нас к мысли, что на нее можно надеяться
только в загробном мире.
Предположение, что этой идеей мировой истории, имеющей
некоторым образом априорную путеводную нить, я хотел заменить разработку чисто
эмпирически составляемой истории в собственном смысле слова, было бы неверным
истолкованием моего намерения. Это только мысль о том, что философский ум
(который, впрочем, должен быть весьма сведущ в истории) мог бы еще попытаться
сделать, стоя на другой точке зрения. Кроме того, похвальная, в общем обстоятельность,
с которой пишут теперь современную историю, все же должна естественно навести
каждого на размышления о том, как наши отдаленные потомки через несколько
веков разберутся в громоздком историческом материале, который мы им оставим.
Без сомнения, в истории древнейшего времени, свидетельства о котором давно
сотрутся в их памяти, они будут ценить только то, что представит для них
непосредственный интерес, а именно чего достигли или что загубили народы и
правительства во всемирно-гражданском плане. Возможность же обратить на это
внимание, а также направить честолюбие глав государств и их подчиненных на
единственное средство, способное оставить о них славную память, может еще,
кроме того, послужить небольшим толчком к попытке создать такую философскую
историю.
Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане.
1784 // Сочинения: В 6 т. М., 1966. Т. 6. С. 21—23
В. фон ГУМБОЛЬДТ
Данные наблюдения отличаются от всех предпринятых до сих пор
исследований всемирной истории.
В намерение автора не входит пояснять взаимосвязь событий,
искать в происшествиях причины становления судеб человеческого рода и сочетать
отдельные факторы в настолько единую ткань, насколько это допускает их взаимно
обоснованная последовательность.
Наши наблюдения не предназначены и для того, чтобы проследить
— как это обычно делается в работах по истории человечества и его культуры —
внутреннюю взаимосвязь целей и показать, как человеческий род поднимался от
ранней стадии грубости и неоформленности ко все большему совершенству.
Если это с достаточным основанием именуют философией
истории, то здесь пойдет речь (мы надеемся, что это определение не слишком
смело) о ее физике. Наше внимание будет направлено не на конечные причины, а на
причины, движущие историю; мы не будем перечислять предшествующие события, из
которых возникли события последующие; в нашу задачу входит выявить сами силы,
которым обязаны своим происхождением те и другие. Поэтому речь здесь пойдет о
расчленении мировой истории, о том, чтобы распустить созданную упомянутыми
исследованиями ткань, однако расчленена она будет на новые составные части,
которые не содержались в прежней. Но и настоящая работа также приведет к
конечным причинам, так как первые причины, являющиеся движущими силами
истории, могут находиться лишь там, где сила и намерение соприкасаются и
требуют друг друга.
Вряд ли, впрочем, здесь необходимо указывать на то, что понятие
движущего мировыми событиями провидения не введено лишь потому, что, будучи
положено в основание объяснения, оно прерывает всякое дальнейшее исследование.
Доступные нашему познанию движущие силы истории могут быть обнаружены только в
природе и структуре того, что создано этой первой и наивысшей силой.
Причины мировых событий могут быть сведены к одному из
следующих трех факторов: к
природе вещей,
свободе человека и
велению случая.
Природа вещей определена либо полностью, либо внутри известных
границ; она неизменна; к ней следует отнести в первую очередь моральную природу
человека, так как человек, особенно если иметь в виду его действия в рамках
целого и в массе, также не выходит за пределы известной единообразной колеи,
получает от одних и тех же предметов приблизительно одни и те же впечатления и
в свою очередь примерно одинаково воздействует на них. В этом ее аспекте вся
мировая история, ее прошлое и будущее в некоторой степени допускает
математическое исчисление, и полнота этого исчисления зависит только от объема
нашего знания о причинах, являющихся движущими силами истории. До некоторой
степени это, пожалуй, верно. В развитии и падении большинства народов можно
увидеть почти одинаковый процесс; всматриваясь в состояние мира непосредственно
после конца второй Пунической войны, можно, принимая во внимание характер
римлян, едва ли не с полной уверенностью предсказать, что они шаг за шагом
завоюют мировое господство; некоторые местности — Ломбардия в Италии,
центральная часть Саксонии в северной Германии, Шампань во Франции — как бы
самой природой предназначены служить ареной войн и сражений; в политике ряд
регионов — Сицилия в древней истории, Брабант в новое время — на протяжении
веков остаются целью и предметом столкновения страстей и вожделений. Существуют
эпохи, когда — и это можно почти доказать — ни один, даже самый выдающийся
человек не мог бы осуществить мировое господство. К ним относится период между
сражением у Саламина и концом Пелопонесской войны, когда соперничество между
Афинами и Спартой препятствовало созданию единовластия в Греции, единственной
точке на земном таре, откуда оно могло тогда исходить; эпоха, наступившая
непосредственно после смерти Карла V, когда величина его разделенного
государства не допускала возникновения другого; эпоха между смертью Людовика
XIV и Французской революцией, когда могущество государств превратилось в своего
рода механизм, который постепенно стал распространяться повсюду и в результате
чего установилось известное равновесие между государствами. Даже такие, на
первый взгляд случайные, происшествия, как браки, смерти, рождение внебрачных
детей, преступления, происходят в течение ряда лет с поразительной регулярностью,
которая может быть объяснена только тем, что и произвольные действия людей
подобны природе, постоянно следующей единообразным законам в круговороте своего
движения. Изучение этого механического и — поскольку ничто не оказывает столь
существенного влияния на события человеческой жизни, как сила нравственного
избирательного сродства,— химического способа объяснения мировой истории в
высшей степени важно, и особенно в том случае, если внимание направлено на
точное знание законов, согласно которым действуют и испытывают обратное воздействие
отдельные составные части истории, ее силы и реагенты. Так, например, исходя из
внутренней природы многих языков — греческого, латинского, итальянского,
французского,— можно доказать, что долговечность, а тем самым и сохраняющаяся
сила и красота языка зависят от того, что можно было бы назвать его материалом,
от полноты и жизненной силы восприятия, присущего людям, в груди и устах
которых этот язык возник, а отнюдь не от культуры наций; что поэтому не может
процветать язык, на котором говорит недостаточно большое число людей, и лишь
языки тех народов, которые в течение ряда веков претерпевают удивительную
судьбу, распространяются так далеко, что в них возникает как бы особый мир (это
явствует, даже если не обращаться к истории, из грамматического, и прежде всего
лексического, строя этих языков); и наконец, что язык всегда останавливается
в своем развитии, как только нация в целом перестает жить деятельной внутренней
жизнью в качестве массы, в качестве нации. Жизнь народов, так же как жизнь
индивидов, имеет свою организацию, свои стадии и изменения. Ибо, помимо действительной
индивидуальности человека в качестве числовой единицы, существуют и иные ее
степени и расширения — в семье, в нации, через различные круги меньших и
больших племен, во всем человеческом роде. Во всех этих кругах различной
величины более далекими и более тесными узами связаны не только люди одной
близкой организации; существуют такие связи, внутри которых действительно все,
подобно членам одного тела, являются одним существом. До сих пор при изучении
народов основное внимание почти всегда уделялось только внешним, воздействующим
на них причинам, преимущественно религии и государственному устройству, и
совершенно недостаточно — их внутренним различиям, в частности самому
поразительному явлению, которое заключается в том, что некоторые народы живут,
подобно обладающим социальной структурой животным — одни делятся на касты,
другие — на индивидуальности,— а также тем различиям, которые возникают из
более или менее соразмерного деления народов на мелкие племена и из
сотрудничества этих племен друг с другом. Подобное точное и полное исследование
приведет к пониманию характера еще многих предметов, и первая задача расчленения
всемирной истории, такой, как изучаемая нами, состоит в том, чтобы продолжать,
насколько это возможно, это исследование, все время, сравнивая полученные
данные со всей совокупностью мировых событий.
Однако тщетно было бы искать на этом пути их подлинное
объяснение. Связь событий носит механический характер лишь отчасти, лишь
постольку, поскольку действие оказывают мертвые силы или те живые силы,
которые в своем действии до известной степени сходны с ними; там же, где эта
связь переходит в область свободы, всякое исчисление прекращается; из глубины
великого духа или могучей воли может внезапно возникнуть новое, ранее
неведомое, и судить о нем можно лишь в очень широких границах и с применением
совсем иных масштабов. Это, собственно говоря, и есть прекрасная, вдохновляющая
область мировой истории, поскольку в ней господствует творческая сила человека.
Когда сильный дух, сознательно или бессознательно преисполненный великими
идеями, размышляет над способным принять определенную форму материалом, всегда
возникает нечто родственное этим идеям и поэтому чуждое обычному природному
процессу. Тем не менее, поскольку оно всегда принадлежит движению природы, оно
связано со всем, что ему предшествовало, только во внешней последовательности,
так как его внутренняя сила всем этим объяснена быть не может, и вообще не
может быть объяснена механически. О какого рода материале, о каких рождениях
здесь идет речь, совершенно безразлично; явление остается неизменным, идет ли
речь о мыслителе, поэте, художнике, воине или государственном деятеле. От двух
последних преимущественно зависят мировые события. Все они следуют велениям
высшей силы, и там, где предпринятое им удается, создают нечто такое, что они
сами ранее лишь смутно предчувствовали. Их деятельность относится к тому
порядку вещей, о котором нам известно только то, что он подчинен совершенно
противоположным связям окружающего нас мира. Подобно гению, о котором здесь
шла речь, вторгается в ход мировых событий и страсть. Подлинная, глубокая
страсть, которую действительно можно считать таковой (поскольку страстью часто
называют лишь сильное мгновенное вожделение), подобна идее разума в том
отношении, что она стремится к чему-то бесконечному и недостижимому; однако от
подлинной страсти вожделение отличается тем, что оно прибегает к конечным и
чувственным средствам и направлено на конечные предметы как таковые. Поэтому
страсть являет собой полное смешение сфер и всегда в большей или меньшей степени
влечет за собой разрушение собственных физических сил. Если такая страсть
действительно ведет лишь к простому смешению сфер, а сама цель ее бесконечна,
как это бывает в религиозном экстазе или в чистой любви, то ее можно считать
разве что ошибкой, и она действительно может быть ошибкой благородной души,
само конечное бытие которой следовало бы, пожалуй, назвать ошибкой природы. В
этом случае стремление к божественному истощает земную силу. Однако чаще всего
страсть оказывается бесконечной только по форме своего стремления, и от
природы ее ограниченного и самого по себе ничтожного предмета зависит, способна
ли эта форма ее облагородить или сделать ненавистной и презренной. Лишь
немногие охарактеризованные здесь страсти оказывают серьезное влияние на ход
мировой истории. Ведь если обычная по своему существу страсть в силу сцепления
обстоятельств приводит к значительным изменениям, как это произошло в связи со
смертью Виргинии и в бесчисленном количестве других случаев, то это можно с
полным основанием отнести к сфере случайного. Что воздействие гения и глубокой
страсти принадлежит к разряду вещей, который отличается от механического природного
процесса, несомненно; однако, строго говоря, это можно отнести к любому
проявлению человеческой индивидуальности. Ибо то, что лежит в ее основе, есть нечто,
само по себе не допускающее исследования, самостоятельное, само приступающее к
своим действиям и необъяснимое никаким влиянием, которое оно испытывает
(поскольку оно скорее определяет их своим обратным действием). Даже если бы
материя действия была бы одной и той же, действие все равно оказалось бы
различным по индивидуальной форме, той достаточной или избыточной силе,
легкости или напряжению и всем тем несказанно мелким определениям, которые
придают личности особый отпечаток и которые мы ежеминутно обнаруживаем в
повседневной жизни. Однако они-то и обретают значение в мировой истории,
формируя характер наций и эпох, и знакомство с историей греков, немцев,
французов и англичан с полной отчетливостью свидетельствует о том, какое
решающее влияние оказало на их собственную судьбу и судьбы мира даже одно
только различие в постоянстве и устойчивости их мышления и чувств.
Следовательно, два различных по своей сущности, кажущихся
даже противоречивыми, ряда вещей являются бросающимися в глаза причинами, движущими
мировую историю: природная необходимость, от которой и человек полностью
освободиться не может, «и свобода, которая, вероятно, тоже, хотя и
непонятным нам образом, участвует в изменениях, происходящих в нечеловеческой
природе. Оба эти ряда всегда ограничивают друг друга, но с той удивительной
разницей, что значительно легче определить то, что природная необходимость
никогда не позволит совершить свободе, чем то, что свобода намеревается
предпринять по отношению к природе. Проникновение в то и другое возвращает нас
к человеку; свобода с большей силой проявляется в отдельном человеке, а
природная необходимость — с большей силой в массах и в человеческом роде, и
для того чтобы известным образом определить царство первой, необходимо прежде
всего развить понятие индивидуальности, а затем уже обратиться к идеям, которые
в качестве данного ей в ее бесконечности типа служат для нее истоком, а затем в
свою очередь воспроизводятся ею. Ведь индивидуальность является в каждом роде
жизни лишь массой материала, подчиненной некоей неделимой силе в соответствии
с данным единообразным типом (так как под идеей мы понимаем это, а не нечто,
действительно мыслимое). Идея, с одной стороны, и чувственное образование
индивидов какого-либо
вида — с другой, могут привести к открытию одного через другое
— одна в качестве причины образования, другое в качестве символа. Спор свободы
и природной необходимости не может быть удовлетворительно решен ни с помощью
опыта, ни с помощью рассудка.
Гумбольдт фон В. Размышление о
движущих причинах всемирной истории
// Язык и философия культуры. М.. 1985. С. 287—291
.
