ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
2 НАУКА КАК РЕФЛЕКТИВНОЕ ПОЗНАНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
.
2 НАУКА КАК РЕФЛЕКТИВНОЕ ПОЗНАНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
Критическое сопоставление сциентистского и антисциентистского
образов философии предполагает, естественно, понимание сути науки, к каковой
относят или не относят философские познание. Увы, и в этом вопросе философы
далеки от единомыслия, выказывая разное понимание науки, ее целей,
возможностей, средств. Убежденным поклонникам научного познания, уверенным в
его адекватности, всемогуществе, безусловной полезности людям, противостоят
мнения скептиков, считающих науку формой самообмана, интеллектуальной игрой,
которая не способна дать сущностное понимание мира, хотя и вводит человека в
опаснейший соблазн «всезнайства»4. Рассмотрение всех тонкостей философского
понимания науки, естественно, не входит в число наших задач. Попробуем
ограничиться самым общим представлением, которое соответствовало бы одному
главному для нас условию — реалиям науки как «работающего» института, а не философским
спекуляциям по поводу самой возможности такой «работы».
Кто-то из крупных физиков, отвечая на вопрос, что такое
наука, определил ее как возможность любознательного индивида удовлетворить
свое частное любопытство за общественный счет.
Этот смешной ответ в целом весьма точен, так как содержит
важное для понимания науки слово «любознательность». Конечно, современная наука
— это сложнейшая институциональная форма деятельности, требующая громадных
исследовательских коллективов, дорогостоящего оборудования и т. д. и т. п.
Однако в основе ее лежит естественное, присущее уже дикарю, стремление человека
узнать нечто такое, что нужно или хочется знать людям, получить полезную
информацию о мире, в котором мы живем. Иными словами, наука есть познание
человеком мира в его многообразных проявлениях (включая сюда самого человека
как частицу окружающей и охватывающей нас реальности). Однако это определение
не является достаточным, поскольку познание — чрезвычайно сложная форма
отношения человека к миру, которая не сводится к науке.
Дело в том, что наука —далеко не единственный источник необходимых
нам знаний. Соответственно не каждый человек, стремящийся обрести эти знания,
может считаться ученым. Существует несколько необходимых условий, при которых
познавательное отношение к миру обретает форму собственно научного познания
(являющегося предметом особой философской дисциплины — эпистемологии, как
самостоятельной части гносеологии, изучающей универсальные законы познания
вообще).
Начнем с банальностей. Всем ясно, что наука выступает как
специализированная деятельность по производству знаний, требующая особых
навыков и умений. Поэтому никому не придет в голову считать учеными учеников
средней школы или студентов, которые вступают в познавательное отношение к
действительности, усваивая готовую информацию из уст педагога, а не
вырабатывая ее самостоятельно. Более того, сам педагог не может считаться
ученым, если занят лишь трансляцией чужих открытий, производя тем самым не
духовные значения — символизированную и опредмеченную информацию о мире,— а
лишь субъектов, владеющих такой информацией (об этом ниже).
Столь же ошибочно считать учеными деятелей искусства, вполне
способного служить целям познания нашего мира. В самом деле, и Достоевский, и
Пастернак, и Пикассо дарят нам не только эмоциональное потрясение от встречи с
прекрасным. Мы жадно ищем и находим в творениях великих мастеров не только
«радость сердца», но и «пищу для ума»: глубокие, нетривиальные сведения о
Человеке, фундаментальных ценностях его существования, выраженные в форме ярких
запоминающихся образов. Глубочайшие идеи могут быть выражены не в многотомных
сочинениях ученых, а в нескольких поэтических строках (примером чему может служить
четверостишие Пастернака, содержащее в себе целый трактат по социальной философии,
посвященный «роли личности в истории»:
Я думал о происхожденьи
Века связующих тягот.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход).
И тем не менее мы отличаем искусство от науки. Оставляя в
стороне проблему верифицируемости художественных образов, их отличия от научных
истин, заметим, что искусство не наука уже потому, что познание мира не
является той специальной целью, которая выделяет его из прочих форм духовной
деятельности.
Скажем сразу, что познание мира мы понимаем как духовную
реконструкцию «наличного бытия» или «несобственного существования» познающего
субъекта (М. Хайдеггер) — той внешней посюстороннему человеческому сознанию
реальности, в наличие которой верит большинство философских школ (за
исключением тех из них, которые считают единственной формой достоверно данного
состояния самозамкнутого человеческого сознания и требуют, подобно
гуссерлианской феноменологии, воздержания от любых утверждений о существовании
мира как такового)5
В этом плане познание рассматривается нами как вид духовного
производства, отличный от деятельности «общественного воображения», которая
представляет собой конструирование идеальных артефактов, не имеющих прямого
прототипа в действительности. Именно таким является искусство. Будучи,
несомненно, источником знаний, включенных в жизненный опыт человечества, оно
представляет собой творение эвентуальных (возможных) миров «по законам
красоты», качественно отличное от гносеологического отображения, символического
репрезентирования действительного, «наличного бытия».
Итак, первым признаком науки является специализированное познание
реальности, отличное от ее идеального моделирования (осуществляемого как в
художественном, так и в инженерном творчестве, основанном на науке, включающем
в себе ее приемы и методы и все же отличном от нее по своей родовой
функциональной определенности).
И все же, характеризуя науку как специализированное познание
действительности, мы делаем лишь первый шаг к пониманию этого явления.
Руководствуясь таким абстрактным пониманием, мы должны будем считать ученым не
только Шерлока Холмса, но и любого сотрудника милиции, который исследует
реальные причины преступления, вступая тем самым в специализированное
познавательное отношение к действительности.
Вопрос об условиях, при которых знание о реальных явлениях,
имеющих или имевших место в действительности, может считаться научным, вызывал
и вызывает острые споры методологов. Часть из них убеждена в том, что знание
сущего становится научным лишь тогда, когда объектом познания становятся не
единичные события, а некоторые законы, т. е. существенные, необходимые,
регулярно воспроизводимые связи между отдельными явлениями окружающего и
охватывающего нас мира. Это означает, что криминалист становится ученым лишь
тогда, когда обобщает опыт своих расследований и переходит от изучения причин
уникальной трагедии Баскервилей к анализу повторяющихся форм и механизмов
преступного поведения людей.
Другие методологи выступают против такого понимания
научности, точнее, против его абсолютизации, снимающей качественное различие
между двумя типами наук, одни из которых, по словам В. Виндельбан-да. «суть
науки о законах, другие —науки о событиях» 6. Образ науки, ищущей повторяемость
и регулярность в явлениях окружающей нас действительности, чтобы открыть законы
как устойчивые «правила» их «поведения», распространяется лишь на науки о
природе (образцом которых может служить физическое познание). Наряду с ними
постулируется существование альтернативных «наук о духе» или «наук о
культуре», на которые не распространяется физикалистская модель познания.
Научность такого гуманитарного познания уже не связана с «отражением» регулярно
воспроизводимых объективных связей реальности — невозможным в условиях, когда
объектом познания является неповторимый в своих действиях, свободно творящий
историю человек. Соответственно целью наук о культуре является не поиск законов
путем генерализации (обобщения) единичного, а анализ единичных событий в их
самоценности, т. е. в качестве неповторимых явлений, интересных именно своей
уникальностью 7.
Не останавливаясь в настоящий момент на проблеме различения
«наук о природе» и «наук о духе» (которая будет специально рассматриваться
нами при анализе специфики исторического познания), заметим, что дихотомическое
деление наук на альтернативные формы представляется нам необоснованным.
Конечно, мы обязаны учитывать серьезные различия между «субъектно
ориентированными» и «бессубъектными» дисциплинами и не должны утверждать, как
это делал «ранний» П. Сорокин, что «ни о каком противопоставлении «наук о
природе» и «наук о культуре»… не может быть и речи» 8. И все же, рассуждая о
науке, мы будем исходить из того, что генерализация единичного является
универсальным свойством научного познания, проявляющим себя как в сфере наук о
природе, так и в сфере наук о культуре 9.
Возникает, однако, вопрос: достаточно ли такое понимание
науки как специализированного генерализирующего познания действительности или
оно нуждается в дальнейших уточнениях?
Отвечая на этот вопрос, многие философы исходят из того, что
наука осуществляет лишь одну из форм генерализирующего познания реальности,
которую можно назвать рефлективным познанием 10 в отличие от познания ценностного
(валюативного).
Сущность такого рефлективного познания состоит в способности
ученого анализировать мир в собственной логике и факгологии его существования,
которая не зависит от субъективных склонностей и предпочтений познающего
субъекта. Речь идет о попытке описать и объяснить реальное устройство мира «как
он был, есть и будет» безотносительно к его полезности или вредности,
желаемости или нежелае мости, приемлемости или неприемлемости для людей11.
Уверенность в существовании такой объективной логики мира —
далеко не очевидной для философов — важнейшее условие профессиональной
деятельности ученых. Конечно, и им не чужды философские сомнения в духе Канта,
считавшего, что мы не можем знать «собственной природы вещей», «мир в себе»,
как он существовал бы, не будучи объектом научного познания. Мы видим Солнце,
ощущаем идущее от него тепло, рассуждаем о его химическом составе — в любом
случае человек судит о Солнце по своим восприятиям и представлениям, выйти за
пределы которых также невозможно, как и запрыгнуть себе на спину. При этом
исследователь не имеет никаких гарантий того, что восприятия дают ему реальную
картину мира, а не «обманывают» его на манер зрения, которому кажется
сломанной палка, опущенная в воду.
И все же эти философские сомнения не отменяют практической
науки. Пусть ее анализу открыты не сами вещи, но лишь «явления» вещей, мир
«феноменов», отличный от непостижимых «ноуменов», «вещей в себе». Однако и в
«проявлениях» мира она устанавливает совершенно определенную логику, которой
подчиняются изучаемые явления, независимо от того, нравится или не нравится это
человеку.
В самом деле, ученые убеждены в том, что независимо от наших
желаний «видимый» мир устроен так, что тела при нагревании расширяются, а не
сжимаются; молекула воды включает в себя два, а не три атома водорода; живые
организмы состоят из клеток, а ген является не измышлением агентов ЦРУ, а
вполне реальным носителем наследственной информации.
Наука стремится раскрыть все эти свойства мира, «правила его
поведения», которые в отличие от правил этикета или дорожного движения даны нам
принудительно, навязаны нашему сознанию. Это означает, что мы не можем
произвольно, по своему усмотрению, менять индексы в законах сопромата или
аэродинамики, возводить в куб то, что «полагается» возводить в квадрат, делить
то, что подлежит умножению. Сознание, решившее «покапризничать» в сферах
фундаментальной науки, может лишь исказить подлинную картину вещей —и в этом
случае наука станет бесполезной людям. Она не сможет подсказать нам, как
лечить болезни, как строить самолеты, способные подняться в небо, или корабли,
умеющие плавать, а не тонуть. Мы будем по-прежнему видеть и ощущать солнце, но
никогда не сможем использовать его в современной энергетике, требующей строгих,
вполне определенных знаний.
Соответственно способом существования науки является поиск
истин — таких знании, содержание которых «защищено» от присущей человеку
свободы воли. «Диктатура фактов», несовместимость истины и заблуждения — такова
главная идея науки. Оспаривать это обстоятельство могут люди, которые лишь
праздно судят о науке, не занимаясь ею лично, или же отдельные ученые, склонные
к интеллектуальному кокетству, самоцельному «опровержению очевидностей»,
возводя в степень ту реальную меру когнитивной неопределенности, которая
действительно есть в науке.
Сказанное не означает, конечно, что наука, подобно зеркалу,
лишь «отражает» свой объект, не привнося в него ничего своего, «субъективного».
Такая мысль была бы оскорблением ученых, которым, как уже отмечалось выше,
отнюдь не чужды дар фантазии, способность конструировать идеальные объекты, не
имеющие реальных аналогов за пределами познающего сознания (таковы понятия
точки в геометрии, «абсолютно твердого тела» в физике, «идеального типа» в
социологии и т. д. и т. п.).
Все это, однако, не меняет сути науки, изучающей мир «сам по
себе»: мир, существующий в представлении человека и в то же время безразличный
к его субъективности, не делающий никаких «поправок» на жизненные цели и
стремления людей.
В результате истины науки не зависят ни от национальности
ученого, ни от его вероисповедания или политических взглядов. Они общи и
китайцам и французам, и католикам и мусульманам, желающим правильно исчислить
траекторию движения, понять суть радиоактивного распада или принять роды, не
ставя жизнь матери и ребенка под угрозу. Уступая свое место за приборами,
ученый может быть уверен в том, что они не изменят показаний лишь потому, что
сменивший его коллега мужчина, а не женщина, консерватор, а не либерал,
противник абортов, а не их сторонник.
Итак, дело науки — правильно понять объективное устройство
мира, как он предстает перед нами в интерсубъективном человеческом сознании. С
этой целью ученые должны уметь отличать подлинные знания от незнаний или
заблуждений, гипотезы, имеющие право на существование, от гипотез, не
принимаемых более к рассмотрению (как это имеет место, например, с
многострадальной идеей «вечного двигателя»).
Опыт человечества научил нас высоко ценить такое
рефлективное познание мира. поскольку истинные знания, которые оно дает нам,
являются важнейшим средством адаптации к природной и социальной среде. Чтоб
подчинить себе стихии, обуздать инфляцию, создать дееспособную армию или
победить беспощадный СП ИД, люди должны различать действительное и желаемое, не
фантазировать о мире, а знать его, стремиться к точному соответствию своих
знаний реальным явлениям мира, согласию разума с самим собой и с опытом —
поводырем науки.
И в то же время мы не можем ограничить свое познание рефлективным
знанием мира. Не будем забывать, что познание есть отношение субъекта и
объекта, познающего человека и познаваемого им внешнего и внутреннего мира,
реалии которого много значат для людей. Наука стремится «упростить» это
отношение до чистого любопытства, свести живого человека к его черепной
коробке, холодному аналитическому мышлению о мире. Она обязана — насколько это
возможно — изгнать из познания, «вынести за скобки» все прочие мотивы
человеческой души, ее извечную «субъективность». Однако игнорировать ее вовсе
невозможно. Склонности и предпочтения людей должны стать предметом осмысления,
которому — к огорчению одних и радости других — не удается удержаться в рамках
рефлективной парадигмы. Именно это обстоятельство ведет к возникновению особого
ценностного взгляда на мир, качественно отличного, как полагают многие
философы, от научного познания.
.
