ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
НЕМНОГО ИСТОРИИ
.
НЕМНОГО ИСТОРИИ
Отношение средневековой культуры к сексуальности было, как
известно, амбивалентным. Официальная христианская мораль была аскетической и
антисексуальной. «А о чем вы писали ко мне, — говорит апостол Павел, — то
хорошо человеку не касаться женщины… Но если не могут воздержаться, пусть
вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Кор.: 7, 1,
9). Единственным оправданием половой жизни считалось продолжение рода в рамках
церковного брака, но и здесь она подвергалась тщательной регламентации
(запрещение сексуальных контактов по постам и многочисленным праздникам,
табуирование наготы, любой эротической техники и т. п.). Однако наряду с церковным
аскетизмом в феодальном обществе вполне легально существует описанная М. М.
Бахтиным карнавальная культура. Продолжая традиции древних оргиасти-ческих
праздников, средневековый карнавал допускал и демонстрацию обнаженного тела, и
переодевание мужчин в женскую одежду, открытое выражение эротики. Причем аскеза
и карнавал не только противоположности, символизирующие соответственно духовный
«верх» и телесный «низ», но и чередующиеся, взаимодополнительные элементы
определенного цикла, по принципу «всему свое время». Церковь сама включает в
свои обряды некоторые элементы карнавального действа.
Что же касается повседневного быта, он, по-видимому,
представлял собой своеобразную смесь этих двух миров. Люди в эпоху
средневековья не отличались особой стыдливостью, «факты жизни» свободно
обсуждались и в крестьянской, и в рыцарской среде, широко обыгрывались в
народном художественном творчестве.
Во многих архаических обществах существовали какие-то формы
более или менее свободных добрачных сексуальных контактов между юношами и
девушками на групповой основе или в виде пробного брака. По мере христианизации
такие обычаи не столько исчезают, сколько камуфлируются, создавая кричащий
разрыв между официальной и бытовой культурами. Бытописателей XIX века удивляли
и часто шокировали свободные нравы деревенских «посиделок», где юноши и девушки
допускали в своем общении объятия, поцелуи, интимные ласки. Некоторые историки
(Э. Шортер) считали подобные контакты продуктом нового времени. На самом деле
такие обычаи, известные в Испании, Германии, Северной Италии, скандинавских и
славянских странах, являются весьма старинными. Существовали они и в России.
Повсеместно принятые формы группового общения молодежи
(«посиделки», «поседки», «вечерки» и т.д.) допускали, а иной раз и требовали
значительной вольности в обращении, так что девушка, чересчур усердно
сопротивлявшаяся ухаживанию и шуткам, могла быть исключена из собрания. В
некоторых русских и украинских деревнях существовал обычай «подночевывания» или
«ночевки», когда парень (иногда даже двое-трое парней) оставался с девушкой до
утра. Правда, считалось, что они при этом сохраняли целомудрие.
Этнографические описания этих обычаев противоречивы. Один из
корреспондентов этнографического бюро, В. Н. Тенишева, писала в 1890-х годах о
Пошехонском уезде Ярославской губернии, что «в старину, говорят, в некоторых
глухих местах уезда, как, например, в Подорвановской волости, на деревенских
беседах… были «гаски». Молодежь, оставшись одна, гасила лучину и вступала
между собою в свальный грех. Ныне только кое-где сохранилось одно только слово
«гаски» [0]. Другой наблюдатель, признавая нескромность и грубость деревенских
ласк и ухаживаний, вместе с тем подчеркивал, что деревенское общество, особенно
старики, строго следили за сохранением девственности: «…общественное мнение
одобряло постоянство пар и сохранение определенного предела в степени близости,
за который переступали, как правило, лишь после свадьбы» [1].
0 Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения
русских крестьян XIX в. М., 1986. С. 231.
1 Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения
русских крестьян XIX в. С. 232.
В некоторых календарных и свадебных обрядах сохранялись
пережитки и элементы оргиастических праздников. Например, на русском Севере в конце
XIX — начале XX века еще сохранялись «яровуха» и «скакания», которые Стоглавый
собор уже в середине XVI века именовал «бесовскими». «Скакания» происходили в
день перед венцом в доме жениха, куда молодежь, исключая невесту, ходила «вина
пить», после чего все становились в круг, обхватив друг друга за плечи, и
скакали, высоко вскидывая ноги, задирая подолы и распевая песни откровенно
эротического содержания. Заканчивалось веселье сном вповалку. «Яровуха» (от
языческого божества плодородия — Ярилы) состояла в том, что после вечеринки в
доме невесты вся молодежь оставалась здесь спать вповалку, причем допускалась
большая свобода отношений, за исключением последней интимной близости [2]. Это
— явный пережиток «свального греха», одно из бесчисленных проявлений «язычества
в православии».
2 См.: Бернигтам Т. Л. Девушка-невеста и предбрачная
обрядность в Поморье в XIX — начале XX в.//Русский народный свадебный обряд.
Л., 1978.
Не вполне однозначно было и отношение к девственности. С
одной стороны, ее высоко ценят. В русской свадебной обрядности был широко
распространен обычай «посада»: невеста должна сесть на особое священное место,
но не смеет сделать этого, если она уже потеряла целомудрие. Интересно, что
такое же требование сохранения девственности предъявлялось и к жениху. Если в
первую брачную ночь невеста не оказывалась целомудренной, ей (в некоторых
местах — ее родителям или свахе) надевали на шею хомут, который символизировал
женские гениталии и одновременно как бы относил согрешившую к миру животных, не
знающих культурных запретов [3].
3 См.: Байбурин А. К., Левинтон Г. А. К описанию организации
пространства в восточнославянской свадьбе//Русскнй народный свадебный обряд. С.
89 — 105.
С другой стороны, в Поморье, по сведениям конца XIX — начала
XX века, на добрачные половые связи молодежи родители и село смотрели сквозь
пальцы. Случаи публичного оповещения о «нечестности» молодухи на следующий день
после свадьбы были редки. Даже на Поморском и Зимнем берегах — в местах,
находившихся под сильным влиянием старообрядчества, довольно часты были
добрачные («сколотные») дети, причем и они в редких случаях являлись
препятствием к браку [1].
1 См.: Бернштам Т. А. Девушка-невеста и предбрачная
обрядность в Поморье в XIX — начале XX в.//Русский народный свадебный обряд. С.
52.
Разумеется, нарушения не отменяли общей нормы, считались
греховными, их старались скрыть от посторонних глаз, а страх разоблачения был
весьма действенным регулятивным фактором.
Определенным этапом в развитии отношений полов, достигнутым
средневековой культурой, была куртуазная любовь трубадуров как попытка слияния
«духовной» и «физической» любви. При всей ее условности и манерности лирика
трубадуров возводит любовную страсть в ранг высшего человеческого переживания.
Как ни идеален образ «Прекрасной Дамы», рыцарь смотрит на нее преимущественно
«телесными очами» [2]. Однако куртуазная поэзия была достоянием очень узкой
феодальной элиты и имела мало общего с реальным, бытовым поведением.
2 См.: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.,
1971.
Буржуазная культура нового времени разрушила биполярную
структуру, одним полюсом которой была аскеза, а другим — карнавал. Гуманисты
эпохи Возрождения подвергли сокрушительной критике монашеский аскетизм и мораль
воздержания. Гуманистический идеал всесторонне развитой, гармоничной личности
не признает антагонизма между духовным «верхом» и телесным «низом». Именно
гуманистическая реабилитация плоти обычно рассматривается историками как начало
эротизации культуры. Но ренессансный дух свободы и раскованности торжествовал
недолго. Те же самые силы, которые подорвали власть аскезы, разрушили и ее
антипода — карнавальную культуру средневековья.
Хотя буржуазное общество выступало против феодализма под
флагом свободы развития личности, уже в XVI — XVII веках человек начинает
трактоваться преимущественно как homo economicus (человек экономический),
который реализует себя прежде всего, а то и исключительно, в труде и деловом
преуспеянии. Типичное для кальвинизма гипертрофированное чувство времени и
потребности в достижении означало также изменение соотношения труда и игры,
которой отводится теперь подчиненное место («делу время, потехе — час»). Между
тем сексуальность органически связана с игрой, праздником, смехом, подавление
любого из этих начал, как правило, сопровождается подавлением других.
В возрожденческом мироощущении отнюдь не подавлялся смех,
тело, игра и чувственность. Наоборот, Возрождение легализовало их, открыв
доступ в «высокую» культуру. Но всякая официальная культура, в отличие от
карнавала, регламентирована и подчинена каким-то общим принципам. И когда на
смену христианскому аскетизму приходит буржуазная мораль самоограничения,
телесно-эмоциональная сторона бытия, включая сексуальность, снова подвергается
гонениям.
Это хорошо видно на примере отношения к телу. Как уже
отмечалось, средневековая культура была в этом отношении амбивалентна: на одном
полюсе — бестелесный иконописный «лик», на другом — карнавальное, гротескное
тело, в облике которого предпочтение отдается «низу» вплоть до смакования
физиологических отправлений.
Эпоха Возрождения выработала новый телесный канон,
предполагающий «совершенно готовое, завершенное, строго отграниченное,
замкнутое, показанное извне, несмешанное и индивидуально-выразительное тело»
[1]. Этот образ резко отличается и от бесплотного иконописного «лика» и от
гротескного тела. Новый телесный канон был одним из аспектов исторического
процесса индивидуализации человека, однако он содержал в себе определенное
противоречие.
1 Бахтин М М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ренессанса. С. 346.
С одной стороны, тело реабилитировано, его все свободнее
изображают в живописи, отдавая должное телесным переживаниям, в том числе
эротическим. Некоторые художники Возрождения изображают и вовсе запретные
сюжеты («Леда и лебедь» Рафаэля, гравюры Джулио Романо и т.д.). С другой
стороны, тело мыслится как подчиненное рационально-духовной сущности человека,
поэтому телесный «низ» и все, что с ним связано, начинает казаться вульгарным.
Традиционное изображение тела в деиндивидуализированном,
природно-физиологическом ключе вызывает моральное и эстетическое осуждение.
Люди начинают стыдиться своего тела.
Весьма поучительна в этом отношении история стыдливости,
общие контуры которой набросал французский историк Жан-Клод Болонь [2] в книге
«История стыдливости». Средневековые люди, по его мнению, редко обладали
индивидуальным чувством стыдливости. Их отношение к чужой и собственной наготе
зависело исключительно от правил этикета и нормативного контекста. Перед лицом
Бога человек не должен был стыдиться своей наготы; нагота доказывала его
смирение и чистоту помыслов. Напротив, предстать обнаженным или «не по форме»
одетым перед людьми означало унижение (если нагота была вынужденной) или
служило знаком вызова и пренебрежения (если человек сам демонстрировал свою
наготу). В то же время люди не стеснялись купаться нагишом, спать в одной
постели и т. п.
2 Bulogne
J. С. Histoire de la
pudeur. P., 1986.
Индивидуализация тела, раскрепощая его, вызывает вместе с
тем к жизни новые культурные запреты и новую, индивидуальную стыдливость. В XVI
— XVIII веках во Франции вводятся специальные запреты на купание нагишом в
общественных местах, регламентируются бани; нагота постепенно становится
неприличной даже наедине с собой. Ночные рубашки, появившиеся еще в позднем
средневековье, в XVIII веке становятся обязательными (для высших сословий) и
т.д.
Настоящие баталии развертываются в изобразительном
искусстве. Средневековое религиозное искусство не боялось наготы и не
стеснялось изображать ее, но оно не было искусством эротическим; степень
телесного обнажения и его детализация зависели исключительно от
контекста». Художник изображал не столько наготу, сколько идею наготы;
тело выступало-не как естественный объект, но как символ человеческой хрупкости
и ранимости (сцены пыток) или как знак унижения, символ невинности или
нечистоты.
У художников Возрождения символика меняется. Обнаженное тело
символизирует теперь не страдание или унижение, а силу и красоту самого
человека, могущество мужчины и соблазнительность женщины. Выражая свое
отношение к модели, художник часто изображает тело эротическим. Это вызывает
негодование как у невежественного народа («Давид» Микеланджело произвел в 1504
году настоящий скандал), так и у духовенства. Несколько римских пап последовательно
пытались прикрыть или исправить «непристойную» наготу «Страшного суда»
Микеланджело, Караваджо пришлось переделать своего святого Матфея, Веронезе
допрашивала инквизиция и т.д. В конце XVI века папа Иннокентий X поручил одному
художнику «приодеть» младенца Христа на картине Гверчино, а Иннокентий XI
просил Маратта набросить вуаль на грудь Девы Марии, написанной Гвидо Рени.
Нагота в античных скульптурах из собрания Ватикана символически прикрывается
фиговыми листками и т. п. Еще более нетерпимы к наготе были пуританские
проповедники.
Параллельно табуи-рованию физических телесных отправлений
усиливается цензура за речью. В средние века и в эпоху Возрождения телесные
переживания вербализировались и обсуждались достаточно свободно. Новый канон речевой
пристойности начинает искоренять эти слова. «В чем повинен перед людьми половой
акт — столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все как
один не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе
затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся
произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у
нас на зубах. Нельзя ли отсюда вывести, что чем меньше мы упоминаем его в наших
речах, тем больше останавливаем на нем наши мысли?» — спрашивал Мишель Монтень
[1].
1 Монтень М. Опыты. Кн. III. M., I960. С. 84.
Языковая цензура неотделима от цензуры над телом. Телесный
«жир», который раньше считался признаком здоровья, благо получия и богатства;
так что «жирные» ингредиенты составляли важный элемент всех народных
праздников, теперь оценивается отрицательно, как и обжорство и прочие
излишества. Правила хорошего тона обязывают сдержанно вести себя за столом.
Короче говоря, взят жесткий, курс на дисциплинирование языка и тела. Сексуальность
— лишь один из его объектов.
Особенно сильно эти веяния затрагивали педагогику.
Средневековый образ ребенка был неоднозначен: с одной стороны, ребенок считался
воплощением чистоты и невинности, с другой — повседневное участие детей в жизни
взрослых и весь деревенский уклад жизни не позволяли уберечь их от сексуальных
впечатлений, да никто, за исключением монахов, и не пытался это делать. К
проявлениям сексуальности у мальчиков относились, в общем, снисходительно.
Мастурбация считалась типичным «детским грехом», а юность — возрастом, когда
человек физически не может подавлять своих сексуальных желаний; это даже
служило поводом в пользу ранних браков.
В новое время усиливается забота о сохранении как
физической, так и психологической «невинности» ребенка-в смысле «блаженного
неведения». Уже в начале XV века доминиканский монах Джованни Доминичи учил,
что ребенок вообще не должен различать мужчин и женщин иначе, как по одежде и
волосам, обязан спать в длинной рубашке, родители должны всемерно воспитывать в
нем стыдливость и т.д. В ХV — ХVI веках такие пожелания редко осуществлялись.
Но постепенно нравы менялись. В XVII веке в дворянских семьях детей отделяют от
взрослых, доверяя заботам специально приставленных воспитателей. Усиливается
сегрегация мальчиков и девочек, а также запреты на наготу и всякого рода
телесное экспериментирование.
Янсенистская школа Пор-Руаяля [2], оказавшая сильное влияние
на педагогику нового времени, провозглашает принцип строжайшего контроля за
поведением и чувствами ребенка. Выдвигается требование, чтобы он был всегда
спокойным, сдержанным, стремился никак не выражать своих чувств. Даже спать он
должен был так, чтобы тот, кто подойдет к постели, не мог разглядеть форму его
тела. Такой же строгий контроль учреждается за чувствами и мыслями подростков.
2 Пор-Руаяль — женский монастырь близ Парижа, который был в
XVII веке центром французской литературной жизни и философской мысли, прежде
всего янсенизма (течения в католицизме).
Если средневековая церковь считала, что юношеские сексуальные
желания не могут быть подавлены, то педагогика XVII — XVIII веков настаивает на
таком подавлении. В этот период резко усиливается религиозное осуждение
мастурбации, в ней видят не простительное детское прегрешение, а один из самых
страшных пороков. В XVIII веке к богословским аргументам прибавляются
псевдомедицинские. Утверждается мнение, что онанизм — опасная болезнь,
порождающая безумие и моральную деградацию. Люди были настолько запуганы этим,
что применяли для борьбы с онанизмом даже кастрацию. Чтобы отучить детей от
этого порока, в 1850 — 1880 годах применялись хирургические операции
(обрезание, инфибуляция и т.д.), в конце XIX века в моду вошли приборы,
напоминавшие средневековые «пояса добродетели», и т.д.
Впрочем, осуждалась не только мастурбация, но и всякая
сексуальная активность. Половое воздержание, которое раньше считалось
религиозной добродетелью, не обязательной для мирян, в начале XIX века
возводится в медико-биологический императив.
Различие между половой моралью буржуазного и феодального
общества заключается не столько в степени репрессивности или терпимости,
сколько в изменении способов социального контроля над ней: место «внешних»
ограничений и запретов постепенно занимают «внутренние» нормы, что связано с
интимизацией сексуальности и ее включением в круг важнейших личных переживаний.
Развитие человека как личности означало также секуляризацию
и обогащение его эмоционального мира. В XVII веке во французском языке впервые
появляется слово «интимность». Слово «sensuel» в XV веке обозначало просто
нечто, относящееся к чувствам; в XVII веке у него появляется значение «ищущий
чувственных удовольствий». Тогда же появляется и слово «tendresse» (нежность).
В старой патриархальной семье отношения супругов были, как
правило, лишены сколько-нибудь индивидуальной эротической вовлеченности.
Выполняя «супружеский долг», люди не особенно заботились о сексуальных
переживаниях. Ритм супружеской жизни подчинялся репродуктивной функции и строго
регламентировался церковными правилами. В новое время положение изменилось.
С одной стороны, буржуазная культура табуирует
сексуальность, с другой стороны, в XVIII веке происходит, по выражению
французского историка культуры М. Фуко, «настоящий взрыв разговоров о сексе».
Протесты против его «замалчивания», «цензуры» — не только реакция на усиление
репрессий, но и свидетельство роста заинтересованности.
Средневековье рассматривало сексуальность главным образом в
религиозно-нормативном плане, различая «дозволенное» и «недозволенное»
поведение. В XVIII веке сексуальность обретает множество новых ракурсов. В
связи с возникновением социально-экономической проблемы народонаселения
репродуктивное поведение и рождаемость становятся предметом озабоченности
экономистов и демографов. Отделение детей от взрослых и становление
специализированной системы воспитания актуализирует проблему полового
воспитания, занимающего одно из центральных мест в педагогике XVIII — XIX
веков, которая одновременно «просвещает» детей и старается «уберечь» их от сексуальности.
С развитием медицины половая жизнь становится предметом пристального внимания
врачей. Развитие правового сознания побуждает заняться сексологическими
проблемами юристов и т.д.
Короче говоря, налицо не столько «подавление» или
«замалчивание» половой жизни, сколько формирование иного типа сексуальности.
Если феодальное общество подчиняло сексуальное поведение индивида задаче
укрепления его семейных, родственных, социальных и иных связей, то буржуазная
эпоха интериоризирует сексуальность, выдвигая на первый план ценности
аффективно-психологического порядка и обнажая тем самым проблему соотношения
чувственно-эротических и эмоционально-коммуникативных компонентов
сексуальности, которые постепенно превращаются в самостоятельные,
противоположные начала, не имеющие между собой ничего общего.
В произведениях сентименталистов и романтиков образ
«высокой» любви десексуализируется, ее описывают в нравственно-психологических
терминах уважения, нежности, религиозного экстаза. В этом духе
переосмысливается и прошлое. Например, из куртуазной любви трубадуров тщательна
изымается свойственная ей эротика, и она подается как пример платонического
чувства, в основе которого лежит поклонение Мадонне или нормы вассальной
верности. Даже классики сентиментализма Г. Филдинг и Л. Стерн обвинялись в
XVIII веке в непристойности; по словам доктора С. Джонсона, ему не встречалось
более развратной книги, чем «Том Джонс», а английский писатель Т. Д. Смоллетт,
вняв протестам читателей, убрал около 80 страниц из романа «Приключения Перигрина
Пикля».
Дело не просто в ханжестве, а в формировании особой
культурной ориентации, стремившейся перечеркнуть сексуальность и поднять
чувственность до «обнаружения Бога», как писал теоретик немецкого романтизма Ф.
Шлейермахер. Романтический культ любви весь пронизан мистическими настроениями,
не оставляя места для обычной чувственности.
Официальная мораль буржуазного общества в XIX веке была
насквозь антисексуальна. Не только половая жизнь, но и весь телесный «низ»
считались грязными и непристойными, о чем порядочным людям не положено думать
и, тем более, говорить вслух. В Англии начала XIX века попросить соседку по
столу передать цыплячью ножку считалось неприличным, так как слово «ножка»
вызывает сексуальные ассоциации. Приходя к врачу, женщина показывала, где у нее
болит, не на собственном теле, а на кукле. В некоторых библиотеках книги,
написанные женщинами, хранились отдельно от книг авторов-мужчин. Немецкий
писатель X. Фаллада, родившийся в 1893 году, в своей автобиографической книге
«У нас дома в далекие времена» вспоминает, как в гостях у старой тетки мать
сделала ему, одиннадцатилетнему мальчику, замечание: «Сиди смирно, Ханс! Не
болтай ногами!» Тетка пришла в ужас: «Настоящей даме лучше не упоминать про
это, внизу, — она глазами показала на мои ноги, — лучше не упоминать, Луиза.
Как будто ей ничего не известно, Луиза! Но если уж ей необходимо это назвать,
то она говорит «пьедестал» или, во всяком случае, «постамент»… Ханс, оставь в
покое свой постамент, вот так звучит прилично, Луиза!» [1]
1 Фаллада X. Маленький человек, что же дальше? У нас дома в
далекие времена. М, 1983. С. 521.
В XIX веке, как никогда, свирепствует моральная цензура. По
соображениям благопристойности запрещаются произведения Ронсара, Лафонтена,
Руссо, Вольтера, Прево, Беранже и других авторов. Запрещениям подверглась даже
Библия. В 1857 году во Франции состоялось два судебных процесса. Автор «Госпожи
Бовари» был оправдан, ибо «оскорбляющие целомудрие места», «хотя и заслуживают
всяческого порицания, занимают весьма небольшое место по сравнению с размерами
произведения в целом», а сам «Гюстав Флобер заявляет о своем уважении к
нравственности и ко всему, что касается религиозной морали» [2]. Бодлер же был
осужден, и цензурный запрет на «Цветы зла» снят только в 1949 году.
2 Цит. по: Моруа А. Литературные портреты. М., 1970. С. 190.
В 1865 году русский журнал «Современная летопись» обнаружил
«эротизм», доведенный до самого крайнего, «самого циничного выражения», — где
бы вы думали? — в драмах А. Н. Островского «Воспитанница» и «Гроза», а в пьесе
«На бойком месте», по мнению рецензента, драматург «остановился только у самых
геркулесовых столпов, за которыми уже начинается царство маркиза де Сада с
братией» [3].
3 Цит. по: Иностранная литература. 1984. № 1. С. 184.
Вытесненная из высокой культуры эротика обособляется в
подпольную субкультуру — французские «либертины» XVIII века, маркиз де Сад и
др. Это «сексуальное подполье», имеющее свои клубы и центры распространения,
культивирует именно то, что осуждает официальная культура.
Внешне между этими двумя «сексуальными культурами» не было
ничего общего. По сути же дела они дополняют друг друга, и в каждой заложены
свои неврозы. Подпольный порнограф и его читатели не в состоянии связать
эротические переживания с другими сторонами своей жизни, их сексуальность
расчленена на отдельные физиологические элементы. Джентльмен и мистик,
наоборот, боятся физической стороны секса. Именно эта ситуация навела З. Фрейда
на мысль, что «чувственное» и «нежное» влечения по природе своей автономны и что
в основе всех неврозов лежит подавленная сексуальность.
Десексуализация культуры не была изолированным явлением. Она
означала курс на подавление всякой эмоциональности, спонтанности и
безыскусственности, искоренение праздничного, игрового начала бытия. Идеализация
института брака сочеталась с крайним антифеминизмом, завуалированным под
высокое уважение к женщине. В литературе XIX века женщина рисуется воплощением
ангельской чистоты, но «чистота» понимается главным образом как асексуальность.
Казалось бы, что худого в том, что мальчикам-подросткам бесконечно напоминают,
чтобы они видели в женщинах матерей и сестер и относились к ним почтительно и с
уважением? Но как примирить такое воспитание с необходимостью половой связи?
Один английский пастор в старости вспоминал, что когда однажды, мальчиком, он
подумал, что чистая юная девушка станет его женой, он испытал не вожделение, а
чувство жалости по поводу ее унижения.
Представление, что порядочная женщина вообще лишена
сексуальных желаний, вошедшее в многие медицинские книги XIX века,
способствовало, с одной стороны, распространению женской фригидности, а с
другой — психической импотенции у мужчин. Как писал Фрейд, «в своем сексуальном
самоутверждении мужчина чувствует себя стесненным уважением к женщине и вполне
развертывается в этом отношении, только когда имеет дело с приниженным
сексуальным объектом» [1]. Сын своей эпохи, Фрейд объяснял это тем, что в
сексуальные цели мужчины «входят компоненты извращенности, которые он не
позволяет себе удовлетворить с уважаемой женщиной» [2]. В действительности
извращены культурные нормы, на которые ориентирован индивид. Естественный
результат этого — рост «сексуального подполья» и «индустрии порока».
1 The Standard Edition of the Complete Psichological Works
of Sigmund Freud. Vol. XI. L., 1959. P. 185.
2 Ibidem.
Не удивительно, что на протяжении XIX и XX веков
прогрессивные силы общества боролись против этой репрессивной морали. Их борьба
включала критику буржуазного брака, требование эмансипации женщин, разоблачение
лицемерия официальной морали, отстаивание права ученых исследовать человеческую
сексуальность.
Особенно велика была в этой борьбе роль искусства. Л. Н.
Толстой и Г. Флобер — вовсе не «эротические» писатели, но они всей силой своего
таланта становятся на защиту женщины, преступной в свете буржуазной морали. А.
И. Куприн, пренебрегая общественным скандалом, рисует жестокие будни,
исковерканный и тем не менее человечный мир обитательниц публичного дома. Ги де
Мопассан, отбрасывая пошлое морализирование, художественно исследует адюльтер
как повседневное явление буржуазного быта. Художники и скульпторы разбивают
цензурные запреты и предрассудки, мешавшие изображать обнаженное тело.
Развертываясь на фоне грандиозных социальных сдвигов XX
века, эта борьба не могла не изменить общественное мнение. Как говорил В. И.
Ленин в известной беседе с Кларой Цеткин, «в эпоху, когда рушатся
могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства,
когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования
отдельного человека быстро видоизменяются. Подхлестывающая жажда разнообразия в
наслаждениях легко приобретает безудержную силу. Формы брака и общения полов в
буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых
отношений близится революция, созвучная пролетарской революции» [1].
1 Цеткин К. Воспоминания о Ленине. М., 1955. С. 48.
.
