Глава II. ОТЧАЯНИЕ, РАССМОТРЕННОЕ В КАТЕГОРИЯХ СОЗНАНИЯ :: vuzlib.su

Глава II. ОТЧАЯНИЕ, РАССМОТРЕННОЕ В КАТЕГОРИЯХ СОЗНАНИЯ :: vuzlib.su

14
0

ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ


Глава II. ОТЧАЯНИЕ, РАССМОТРЕННОЕ В КАТЕГОРИЯХ СОЗНАНИЯ

.

Глава II. ОТЧАЯНИЕ, РАССМОТРЕННОЕ В КАТЕГОРИЯХ СОЗНАНИЯ

Сознание вырастает, и его развитие отмечает собою все более растущую
напряженность отчаяния; чем более вырастает сознание, тем более напряженно
отчаяние. Это обстоятельство, очевидное повсеместно, более всего проявляется в
двух крайних точках отчаяния. Отчаяние дьявола наиболее напряженно из всех,
поскольку дьявол — это чистый дух и, как таковой, есть абсолютное сознание и
прозрачность; в нем нет ничего темного, что могло бы послужить к его
оправданию, смягчению отчаяния; потому что отчаяние — это сама вершина вызова.
Здесь мы наблюдаем максимум. В точке минимума же пребывает некое состояние, как
бы невинность, как ее хотелось бы назвать, невинность, которая и не
подозревает, что причастна к отчаянию. Таким образом, на самой вершине
бессознательного отчаяние находится на нижнем пределе, столь низком, что
поневоле спрашиваешь себя, можно ли еще обозначать его этим именем.

а) Отчаяние, которое и не подозревает о себе, или же
отчаявшееся неведение (Uvidenhed) того, что имеешь Я, вечное Я (evigt Selv)

Это состояние, которое по праву называется отчаянием и
которое не перестает быть таковым, выражает тем самым, но в лучшем смысле
слова, право придираться к истине. Veritas est index sui et falsi *.
Обыкновенно это право на придирку недооценивают, подобно тому как чаще всего
люди далеки от того, чтобы счесть высшим благом отношение к истинному, то есть
свое личное отношение к истине; подобно тому как они далеки от того, чтобы
вместе с Сократом сознавать, что худшее из зол — это заблуждаться **; у них
чувства чаше всего побеждают разум. Почти всегда, когда некто кажется счастливым
и полагает себя таковым, на самом деле, в свете истины, являясь несчастным, он
весьма далек от того, чтобы желать избавления от своей ошибки. Напротив, он
гневается и считает худшим своим врагом того, кто пытается это сделать, полагая
разбойным покушением и почти убийством то, как это делается, то есть, как
обычно говорят, погубление своего счастья. Почему же? Попросту он является
жертвой чувственности, и душа его совершенно телесна, жизнь его знает лишь
категории чувств — приятное и неприятное, отказываясь от духа, истины и
прочего… Он чересчур погружен в чувственное, чтобы обладать отвагой и
выносливостью быть духом. Несмотря на все свое тщеславие и самолюбие, люди
обыкновенно имеют весьма смутное представление или даже вовсе никакого о том,
что значит быть духовными, быть тем абсолютом, каким может быть человек;
однако, оставаясь тщеславными и самолюбивыми, они все же являются такими…
между собой. Представим себе некий дом, каждый этаж которого: подвал, первый,
второй этаж и т.д. — имел бы свой определенный разряд жильцов; сравним теперь
жизнь с таким домом: смешно и жалко, но разве большая часть людей не
предпочитает в этом своем доме подвал? Все мы являемся синтезом с духовным
предназначением, такова наша структура, но кто отказывается жить в подвале, в
категориях чувственного? Человек не просто предпочитает жить там, ему это
нравится настолько, что он гневается, когда ему предлагают этаж хозяев — всегда
свободный и ожидающий его, — ибо в конце концов ему принадлежит весь дом.

* лат.: «Истина указывает на саму себя и на ложь». Цитата из
«Этики» Спинозы (пр. 2, схолия 43).

** См.: Диоген Лаэрций. II. 5. 31.

Да, в противоположность Сократу, люди менее всего боятся
ошибаться. Это можно подтвердить поразительными примерами широкого охвата.
Скажем, некий мыслитель воздвигает колоссальное здание всеобщей системы,
охватывающей все существование и историю мира и т.д., — но если поглядеть на
его частную жизнь, можно с изумлением обнаружить, что, как бы в насмешку, сам
он вовсе не живет в том громадном дворце с высокими сводами, но обитает в
амбаре поодаль, в конуре или в лучшем случае в комнатке для прислуги! А если
позволишь себе вымолвить хоть слово, указав ему на это противоречие, он
гневается. Ибо что для него значит пребывать в заблуждении, если это позволяет
ему завершить свою систему… с помощью этой самой ошибки.

Что за важность, стало быть, что отчаявшийся не сознает
своего состояния, разве он от этого меньше отчаивается? Если отчаяние его
заключено в заблуждении, то неосознавание этого углубляет заблуждение: так он
одновременно оказывается и в отчаянии, и в заблуждении. Это неведение находится
в том же отношении к отчаянию, в каком оно стоит к страху (ем. «Понятие страха»
Вигилиуса Гауфниенсиса) [12], страху перед духовным ничто, который узнает себя как
раз по этой пустой надежности и защищенности духа. Но при этом страх все равно
присутствует в глубине, и то же происходит с отчаянием; когда обольщение
прекращает свой чувственный обман, когда существование колеблется на распутье,
внезапно обнаруживается отчаяние, которое скрывалось рядом.

По сравнению с сознательно отчаявшимся тот, кто отчаялся, не
зная этого, удаляется от истины и спасения еще на один негативный шаг. Отчаяние
само по себе — уже негативность (Nega-tivitet), а неосознавание этого отчаяния
— еще одна негативность. Но дорога истины пролегает через все это; здесь
сбывается то, что рассказывает легенда о снятии заклятий: нужно проговорить
весь текст наоборот, иначе чары не будут разбиты. Однако лишь в некотором
смысле, в чистой диалектике, бессознательно отчаявшийся в действительности
дальше от истины и спасения, чем сознательно отчаявшийся, который упорствует в
том, чтобы таковым оставаться; ибо в иной трактовке, в моральной диалектике,
тот, кто, зная об этом, остается в отчаянии, более далек от спасения, поскольку
его отчаяние более напряженно. Однако неведение столь далеко от того, чтобы
вырвать или сдвинуть его в не-отчаяние, что, напротив, оно может составлять
наибольший риск. В своем неведении отчаявшийся некоторым образом гарантирован, но
как бы в ущерб себе, вопреки своему сознанию, иначе говоря, он наверняка
пребывает в когтях отчаяния.

Именно в таком неведении человек менее всего сознает свою
духовность. И, по правде говоря, само это неосознавание есть отчаяние, что, по
сути, является уничтожением всякого духа, простой растительной жизнью или же
жизнью умножаемой, основой которой все так же остается отчаяние. Здесь
происходит как при чахотке: именно когда отчаявшийся чувствует себя лучше и
верит в то, что ему лучше, а здоровье его может показаться вам цветущим,
болезнь на деле свирепствует сильнее всего.

Это отчаяние, не сознающее самое себя, чаще всего
встречается в мире. Да, этот мир, как его обычно именуют, или же, точнее, мир в
христианском смысле: язычество, а в христианстве естественного человека —
язычество античности и язычество сегодняшнего дня — составляют как раз этот род
отчаяния — отчаяние, не сознающее самое себя. Правда, язычник, как и
естественный человек, различает два состояния, говоря иногда, что находится в
отчаянии, а иногда — нет, как если бы отчаяние было просто неким отдельным
несчастным случаем, поражающим неких людей. Это столь же ложное различение, как
и то, что они проводят между любовью и самолюбием, как если бы для них всякая
любовь не была по сути просто самолюбием. Однако это такое различие, за пределы
которого они никогда не могли и не смогут выйти, ибо отличительной чертой
отчаяния является неосознавание его присутствия.

Вследствие этого, чтобы судить о его присутствии, легко
увидеть, что эстетическое определение недостатка духовности еще не обеспечивает
надежного критерия, что, впрочем, вполне нормально; ведь поскольку эстетика не
может определить, в чем действительно состоит духовность, как она могла бы
ответить на вопрос, который ее не касается! Было бы ужасной глупостью также
отрицать все, что язычество народов или отдельных людей совершило удивительного
на радость вечному воодушевлению поэтов, отрицать все подвиги, им совершенные,
которыми эстетика никогда не насладится в полной мере. Безумием также было бы
отрицать жизнь, полную эстетических наслаждений, которую мог или сумел бы вести
язычник или естественный человек, используя для этого все средства,
благоприятствующие такому намерению, опираясь на тонкий вкус, заставляя
искусство и науку служить возвышению, украшению и облагораживанию наслаждения.
Стало быть, эстетическое определение недостатка духовности еще не обеспечивает
надежного критерия, позволяющего определить, присутствует ли отчаяние; здесь
нужно прибегнуть к этико-религиозному определению, к различию между духовностью
и ее противоположностью, то есть отсутствием духовности. Всякий человек,
который не сознает себя как дух, или же тот, чье внутреннее Я не обрело в Боге
сознания себя самого, всякое человеческое существование, которое не погружается
так ясно в Бога, но туманно основывает себя на некоторой всеобщей абстракции и
все время возвращается туда (будь то идея государства, нации и т. п.) или же
которое, будучи слепым по отношению к самому себе, видит в своих свойствах и
способностях лишь некие энергии, проистекающие из плохо объяснимого источника,
принимая свое Я в качестве загадки, противящейся любой интроспекции, — всякое
подобное существование, сколько бы оно ни совершало удивительных подвигов,
сколько бы оно ни тщилось объяснить и саму вселенную, сколько бы напряженно оно
ни наслаждалось эстетической жизнью, все равно это существование причастно к
отчаянию. Такова главная мысль отцов церкви (de gamle Kirkelaerare) [13], когда
они рассматривают языческие добродетели как просто блистательные пороки; тем
самым они хотели сказать, что основу бытия язычника составляет отчаяние и что
язычник не осознает себя перед Богом как дух. Отсюда проистекала также (если уж
воспользоваться в качестве примера явлением, тесно связанным со всем этим
исследованием) та странная легкость, с которой язычник судит и даже восхваляет
самоубийство [14]. А это ведь главный грех духа, ускользание от жизни,
восстание против Бога. Язычники не понимают Я таким, каким его определяет дух,
— отсюда и их суждение о сажо-убий-стве; а ведь они со столь целомудренной
суровостью клеймили воровство, распутство и тому подобное. Без отношения к Богу
и без Я им не хватает основания, чтобы осудить самоубийство — безразличное
явление для их чистой точки зрения, ибо никто не обязан давать никому отчет в
своих свободных действиях. Для того чтобы отбросить самоубийство, язычникам
приходилось выбирать обходной путь, показывая, что оно означало нарушение долга
перед другими. Но самоубийство как преступление против Бога — этот смысл
совершенно ускользал от язычника. Следовательно, нельзя утверждать, что было бы
абсурдным перевертыванием понятий, что для него самоубийство причастно к
отчаянию, но можно с полным правом утверждать, что само его безразличие к этому
предмету явно причастно к отчаянию.

Тем не менее здесь остается некое различие, различие в
качестве между прежним древним язычеством и современными нашими язычниками, как
их представил нам Вигилиус Гауфниенсис в связи с понятием страха; даже если
язычество и не осознает духовность, оно по крайней мере обращено к ней, тогда
как наши современные язычники лишены духовности в силу сознательного уклонения
или предательства, что можно считать истинным отсутствием духа.

б) Об отчаянии,

сознающем свое существование,

стало быть, осознающем «я»

в некой вечности,

и о двух формах этого отчаяния:

одной, когда не желают быть собою,

и другой, когда этого желают

Здесь необходимо пояснение: тот, кто осознанно отчаивается,
— знает ли он, что такое отчаяние? Сообразно идее, которая у него есть, может
ли у него быть основание считать себя отчаявшимся и может ли быть так, что он
действительно отчаивается, и значит ли это тем не менее, что идея его верна?
Если рассматривать его жизнь под углом зрения отчаяния, можно было бы сказать
этому отчаявшемуся: на самом деле это отчаяние еще больше, чем ты
предполагаешь, твое отчаяние гораздо глубже. То же было и с язычниками, если мы
вспомним; когда один из них считал себя отчаявшимся по сравнению с другими, его
ошибка состояла не в том, что он так полагал, но в том, что он считал себя
исключением по сравнению с другими: он поистине не мог представить себе
отчаяние.

Но осознанно отчаявшийся не просто должен точно знать, что
такое отчаяние, но еще и ясно представлять самого себя, если только ясность и
отчаяние не исключают друг друга. Ясный свет, проливающийся на самого себя,
осознание того, что ты являешься отчаявшимся, — может ли это примирить с самим
отчаянием? Разве эта ясность в осознании нашего состояния и нашего Я не должна
была бы сама вырвать нас из отчаяния, настолько ужаснуть нас собственным
положением, что этого должно было бы хватить, чтобы перестать быть отчаявшимся?
Это вопрос, на который здесь нет ответа, мы не можем здесь даже коснуться его,
поскольку место ему — дальше. Однако, не продолжая здесь этого диалектического
изыскания, ограничимся лишь тем, что отметим большое разнообразие возможностей
осознания — и осознания не только природы отчаяния, но и собственного своего
состояния, когда речь идет о том, чтобы выяснить, причастен ли ты к отчаянию.
Реальная жизнь чересчур сложна, чтобы выделять только абстрактные противоречия,
к числу которых относится, например, противоречие между двумя крайностями
отчаяния — его полной неосознанностью и его полной осознанностью. Обыкновенно
состояние отчаяния, еще как бы расцвеченное многообразными нюансами, укрывается
в своем собственном полумраке. В глубине души тот, кто несет в себе отчаяние,
догадывается о своем состоянии, он даже его ощущает, подобно тому, как ощущают
недомогание, не особенно желая признаваться себе в том, какую болезнь подцепил.
В одно мгновение человек почти замечает свое отчаяние, но уже на следующий день
его недомогание кажется чем-то внешним, коренящимся вне его самого, в чем-то
постороннем, — и получается, что изменение этого внешнего прекратит и отчаяние.
И кто знает, возможно благодаря подобным отвлечениям или же иным средствам,
скажем, работе, хлопотам, которые затеваются как бы для проведения времени, он
как раз пытается остаться в этом полумраке неведения относительно своего
состояния, но и при этом отнюдь не желая ясно видеть, что сам отклоняется от
этой цели и действует таким образом, чтобы вовсе не выходить из этого
полумрака. А возможно, что, когда он прилагает усилия, чтобы погрузить в этот
полумрак свою душу, он на самом деле знает об этом и даже вкладывает в это
действие некую прозорливость, тонкие расчеты и пригоршню психологии, — но без
глубокой ясности, не отдавая себе действительно отчет в том, что он делает,
равно как и в том, что, действуя таким образом, он вступает в отчаяние… Ибо
всегда, даже во тьме неведения, сознание и воля продолжают свое диалектическое
согласие, а потому всегда рискуешь ошибиться, определяя кого-то, преувеличивая
в нем одно или другое.

Однако, как было показано выше, напряженность отчаяния
растет с сознанием. Чем больше остаешься отчаявшимся с истинной идеей отчаяния
и чем больше ясное осознавание этого, хотя ты продолжаешь в нем оставаться, тем
более напряженно отчаяние. Когда кончают жизнь самоубийством с ясным сознанием
того, что самоубийство причастно отчаянию, то есть с истинной идеей
самоубийства, отчаяние более сильно, чем когда кончают с собой, не осознавая
по-настоящему, что самоубийство причастно отчаянию; напротив, когда кончают с
собой с ложной идеей самоубийства, отчаяние менее напряженно. С другой стороны,
чем более ясной идеей о самом себе (осознание Я) обладают, кончая
самоубийством, тем более напряженно отчаяние, — по сравнению с тем, кто убивает
себя в смутном и беспокойном состоянии души.

В исследовании двух форм осознанного отчаяния можно будет
увидеть, как у отчаявшегося вырастает не только осознание отчаяния, но и
осознание своего собственного состояния, или же, что сводится к тому же и
является решающим обстоятельством: можно будет увидеть, как вырастает осознание
Я. Од- нако противоположное отчаянию — это вера; как было указано выше, когда
приводилось ее определение как того состояния, из которого исключено отчаяние;
там же была приведена и другая формулировка веры: обращаясь к себе самому,
стремясь быть собой самим, мое Я погружается через собственную прозрачность в
ту силу, которая его полагает (см. кн. I. Гл. I. С. 5).

1. Отчаяние, когда не желают быть собою,

или отчаяние-слабость (Svaghendens Fortvivelse)

Это обращение к отчаянию-слабости уже предполагает принятие
в расчет второй формы отчаяния: той, когда желают быть собою. Таким образом, их
противопоставление всего лишь относительно. Нет отчаяния, совершенно лишенного
вызова, а само выражение «когда не желают» таит в себе еще больше вызова. С
другой стороны, даже в высочайшем вызове отчаяния уже есть некая слабость.
Потому нетрудно видеть всю относительность их различия.

Можно было бы сказать, что одна из этих форм женственна,
тогда как другая — мужественна [1].

1 Психологический выход в действительность зачастую помогает
обнаружить, что нечто, установленное логикой и потому непременно долженствующее
быть подтвержденным, на деле подтверждается также и тем, что встречается в
действительности Можно отметить, что наша классификация объемлет собою весь
спектр реального существования отчаяния. Конечно, в связи с ребенком речь не
идет об отчаянии, говорят о необъяснимых капризах, ибо для него конечно же
вечность существует лишь в потенции н от него нельзя требовать того, чего мы
имеем право требовать от взрослого, который должен обладать вечностью. Разумеется,
я далек от того, чтобы полагать, будто у женщины нельзя обнаружить мужественных
форм отчаяния и, обратно, будто у мужчины вовсе не бывает женственных форм
отчаяния; однако при этом все же речь идет об исключениях. Понятно, что
идеальная форма нигде не встречается, и подобное различение женственного и
мужественного отчаяния истинно лишь в идеале. У женщины обыкновенно не
встречается субъективного углубления Я или же абсолютно доминирующего
интеллекта, хотя она в большей мере, чем мужчина, наделена тонкой
чувствительностью. В отместку ее существо являет собою привязанность,
самоотдачу — в противном случае она не женщина. Странная вещь: никто не может
сравниться с нею в показной добродетели (само это слово как бы специально
создано языком для нее), а также в характерной почти что жестокости, и однако
же само ее существо — это привязанность, и (что особенно восхитительно) все ее
глубинные возможности выражают только это. Именно по причине всего этого,
женственной самоотдачи ее существа, природа с нежностью к ней вооружила ее
инстинктом, тонкость которого превосходит самое ясное мужское размышление и
обращает его в ничто. Эта женская привязанность и, как говорили древние греки,
этот дар богов, это великолепие – суть слишком большое сокровище, чтобы разбрасываться
им наугад; но какое из всех ясных человеческих сознаний имело бы довольно
ясности, чтобы рискнуть судить о том, кому принадлежит на нее право. Потому
сама природа распорядилась этим: благодаря инстинкту ее ослепление видит более
ясно, чем самый ясновидящий интеллект, благодаря инстинкту она видит, куда
обратить свое восхищение, кому отдать свое самозабвение. Поскольку
привязываться к кому-то — это все ее существо, природа сама позаботилась о ее
защите Отсюда вытекает также, что ее женственность рождается лишь из некой
метаморфозы: когда бесконечная добродетельность преобразуется в самоотдачу
женщины. Однако такая прирожденная способность всего ее существа привязываться
также уходит в отчаяние, составляя одну из его форм. В самоотдаче она теряет свое
Я и только так может обрести свое счастье и, значит, вновь обрести Я.
Счастливая женщина, без привязанности, то есть без самоотдачи своего Я, кому бы
оно ни отдавалось, лишена всякой женственности. Мужчина также отдает себя, и
для него было бы существенным изъяном, если бы он не делал этого; но его Я — не
в самоотдаче (это сущность женственного, сущность женского Я), у него нет нужды
в том, чтобы, как присуще женщине, вновь обретать свое Я, ибо оно у него уже
есть. Он отдает себя, но его Я продолжает пребывать как своего рода осознание
этой самоотдачи, тогда как женщина с истинной женственностью все более
вкладывает себя и свое Я в объект, которому отдается А утрачивая этот объект,
она теряет и свое Я и ввергается в ту форму отчаяния, когда не желают быть собою.
Мужчина не отдается так, но иная форма отчаяния несет на себе явный отпечаток
мужественной природы: здесь отчаявшийся желает быть собою.

Все это сказано, чтобы обозначить отношение между отчаянием мужчины
и отчаянием женщины. Однако не будем забывать, что здесь не идет речь о
самозабвении и отдаче себя Богу, равно как и об отношении верующего к Богу, —
об этом будет говориться только во второй части. В отношении к Богу, где
исчезает это различие между мужчиной и женщиной, равным образом верно и то, что
самозабвение и самоотдача есть Я и что к Я приходят именно через самоотдачу.
Это справедливо и для женщины, и для мужчины, однако в жизни очень часто
бывает, что женщина устанавливает отношение к Богу лишь через мужчину. *
древнегреч., букв.: «материальный, природный мир».

.

    Назад

    НЕТ КОММЕНТАРИЕВ

    ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ