ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
ФИЛОСОФИЯ И АНТРОПОЛОГИЯ
.
ФИЛОСОФИЯ И АНТРОПОЛОГИЯ
Вопрос о соотношении философской
антропологии с комплексом современных как естественных (прежде всего, биологии
и медицины), так и гуманитарных наук о человеке остается и сегодня наиболее
щепетильным для ее уверенного существования. Но не менее беспокойным является
и соотношение философской антропологии с религией, этикой, онтологией и
другими философскими дисциплинами. Можно с уверенностью сказать, что она
оказывается между Сциллой и Харибдой науки и трансцендентальной философии. Обе
они представляют опасности для развития философской антропологии и с
определенным дис-тинцированием от них связано ее самостоятельное существование.
Конечно, самосохранение любой дисциплины опирается на определенную политику,
которую должны вести представители любых и тем более таких “подвешенных” дисциплин,
как философская антропология. Но политика, обеспечивающая спокойное
существование по формуле “живи сам и давай жить другим”, возможна при условии
самостоятельности. В противном случае неизбежно поглощение философской
антропологии другими науками, на которые она ссылается как на эмпирический
базис или теоретические основания. Таким образом, философская антропология не
может быть ни учением о сущности человека, ни обобщением разнообразных данных
истории, археологии, этнографии, культурологии.
Если философская антропология
возможна, а в этом нет особых сомнений, то каков ее методологический статус?
Согласно расхожей точке зрения, она является такой философской дисциплиной,
которая разрабатывает важнейшую предметную область: человек занимает в сущем
центральное положение и поэтому философская антропология имеет преимущество в
сравнении с онтологией, а тем болееи стакими дисциплинами, которые охватывают
отдельные регионы субъективности, например, с теорией познания, логикой,
этикой, эстетикой и др. В этом чувствуются следы старого оправдания
центрального места религии, и это приведет в конце концов, как когда-то
секуляризация, к эмансипации от философии. Таким образом, речь идет не о
скромности, способствующей самосохранению, а о более реалистичном понимании
статуса философской антропологии. В начале XX столетия она заявила о своих
амбициях, но тут же натолкнулась на резкую отповедь. В этих дискуссиях
чувствуется борьба, характерная для философского сообщества с высокой степенью
конкуренции за обладание должностями, кафедрами, институтами, а также
символическим капиталом. Один из парадоксов состоит в разладе между
возвышенными философскими теориями человека и характеризующейся холодной
враждебностью атмосферой внутри институтов философии. Если от этих мотивов
нельзя освободиться, то их нужно использовать для выяснения сути дела и в этом
учиться у родоначальников политической экономии, которые исходили не из возвышенных
разговоров о человеке, а из реалистичного признания желаний, считающихся моралистами
низкими. Между тем философы всегда исходили из особой ответственности,
нравственной чистоты, мужества в отстаивании истины, присущей выдающимся
представителям их профессии. Точно также обстоит дело не только в науке и
искусствах, но даже в политике и бизнесе. Над этим нельзя смеяться, но нельзя
закрывать глаза на то, что такое возвышенное понимание учителей рода человеческого
не идет на пользу ни им самим, ни остальным, внимающим им людям. Каждый имеет
свои слабости и может быть разоблачен. Более того, зная сам о своем
несовершенстве, он может либо испытывать угрызения совести, либо стать циником.
Следует признать, что не только люди делятся на злых и добрых, но и сам
человек в разные периоды своей жизни, в разных местах гетерогенного социального
пространства (где есть не только храмы, но и тюрьмы, психбольницы, распивочные
и т. п.) может быть как плохим, так и хорошим.
Когда речь идет о выяснении статуса
философской антропологии, который выявляется в борьбе философов, как между
собой, так и с представителями науки, приходится дистанцироваться от ссылок на
высокую значимость человека в мире. По этому критерию микробиология должна
быть причислена к низшему разряду, а на самом деле она является одной из
важнейших дисциплин, за разработку проблем которой получают Нобелевские премии.
Итак, философская антропология, как микробиология, еще должна доказать
значимость человеческого в нашем, считающимся бесчеловечным мире. Презренный
микроб стал нашим самым опасным врагом, и этим определяется высокий статус
микробиологии. Конечно, враждебность вируса является разновидностью научного
мифа, с которым начала бороться и сама микробиология. Но точно также философия
должна поступить и в отношении гораздо более многочисленных, но не менее
спорных и даже опасных мифов о человеке.
Если обоснование философской
антропологии ссылками на особую значимость ее предмета неудовлетворительно, то
речь должна пойти о распутывании сложных отношений ее с другими философскими и
научными дисциплинами. И прежде всего представляется необходимым сравнить
философскую антропологию с наиболее фундаментальными разделами, в частности с
трансцендентальной философией. Связь с нею и задает универсалистские
притязания, в которых чаще всего обвиняют философскую антропологию, но от которых
она, по всей видимости, не может освободиться без ущерба для своего выживания.
И какой бы тогда могла стать
философская антропология, если бы она отказалась рассматривать человека в
качестве некой твердой архимедовской точки опоры, выступающей одновременно,
подобно системе неподвижных звезд, в качестве координатной сети наблюдений за
остальными событиями в мире? Если определить место человека в космосе, то
таким образом будет получена привилегированная позиция для описания и оценки
всех явлений. Философская антропология боролась за господство в мире
философских дисциплин, а не только за правильный ответ на вопрос, что такое
человек. Именно поэтому сегодняшнюю, как правило, отрицательную, реакцию на
притязания философской антропологии не стоит расценивать как отказ от самого
вопроса о человеке.
Поиски сущностного понятия для
человека наталкиваются на разнородность человеческого, как она проявляется в
разное время и в разных культурах, в которых хотя и можно указать нечто общее,
но оно кажется тривиальным нашим современникам, отстаивающим свою индивидуальность.
Насколько сегодня пригодно само представление о сущности для понимания
человека? Может быть оно предназначено для каких-то иных видов бытия? Во всяком
случае попытка его использования предполагает допущение об общем для людей
способе бытия. Тождество понятия может быть подтверждено только при исследовании
человеческого существования. Следуя Хайдеггеру, по отношению к человеческому
бытию-пониманию применим не абстрактно логический, а экзистенциальный способ
освоения, точнее, раскрытия. Но даже если не отказываться от познавательного
отношения к миру, то человек в отличие от вещей сознательно следует
сущностному понятию или идее. Ее нельзя понимать на манер абстракции, которая
отвлекается от отдельных случаев. Человек, открывающий сущность, следует ей
даже в том случае, если она еще нигде и никому не встречалась.
Намерение дать определение сущности
человека кажется бесспорным. Но изучение истории этого понятия убеждает в том,
что оно сравнительно недавнего происхождения и вообще характерно для европейской
метафизики, которая ориентирована на поиски идентичного для всех смысла. В
этом, как это стало ясным сегодня, проявляется европоцентризм, являющийся
разновидностью эго- и этноцентризма. Впрочем, формой его проявления является и
релятивизм, также характерный для европейской культуры. Европейская метафизика
ориентирована на поиски истины, которая раскрывается в процессе познания,
строгими методами, исключающими субъективизм. Но можно ли идентифицировать
человеческое бытие с универсальной сущностью, раскрываемой в рациональном
познании? Может быть оно дано иным способом и это является условием
возможности самой истины?
Ни догматизм, ни релятивизм не
решают проблемы понятия о человеке. Обе позиции исходят из допущения об
абсолютной истине, носителем которой выступает трансцендентальный субъект. На
самом деле реально существует многообразие субъектов, формулирующих в определенных
исторических обстоятельствах конкретные истины. Они не всегда имеют
рациональный характер и часто выражаются в форме мифа. Ценность
антропологического знания состоит как раз в том, что оно выступает своеобразным
противовесом как рационализации, так и идеологизации культуры. Оно является
продуктом деятельности конкретного человека, осваивающего бытие в отличие от
абстрактного наблюдателя не теоретически, а духовно-практически. Именно
человек является такого рода сущим, где встречается субъективное и
объективное, познавательное и ценностное, фантастическое и действительное, теоретическое
и практическое. Именно для человека смысл бытия достигается благодаря
познанию, а познание оказывается формой жизни.
.
