ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
ЕВРОПЕЙСКИЙ НИГИЛИЗМ
.
ЕВРОПЕЙСКИЙ НИГИЛИЗМ
Что же такое нигилизм: нечто
изначально темное и злое или просто побочное, неожиданное следствие развития в
принципе хороших намерений человека? Ницше выделяет две формы нигилизма:
активный и пассивный. Первый является показателем силы протеста против мнимых
авторитетов. Это, очевидно, и есть “Философствование молотом”, и это не просто
критика, а действительное ниспровержение. Будучи достоянием сильных умов, он
выражается в действии уничтожения. “Возможна некоторая цель, ради которой без
колебания приносят человеческие жертвы”7. По-настоящему опасен пассивный
нигилизм —как неверие в силу духа, и это расплата за то, “что целых два
тысячелетия мы были христианами: мы потеряли устойчивость, которая давала нам
возможность жить”8. Здесь можно отметить соприкосновение Ницше с Розановым.
Его критика христианства, так ошеломившая русскую общественность, как раз
связана с осознанием опасности христианства, подавлявшего телесность и
интенсифицировавшего духовность.
“Нигилизм стоит за дверями. Откуда
идет к нам этот самый жуткий из гостей?”9. Вопреки прежнему мнению о
“физиологических” причинах декаданса, Ницше не считает причиной нигилизма нужду
или вырождение. Нигилизм — это мироистолкование, вытекающее из христианского
морализма. Христианство гибнет от собственной морали, которая обращается
против существования Бога: “честность и правдивость, ею воспитанные, восстают
против изолганности и фальшивости всех христианских истолкований истории”10.
Отсюда возникает скепсис по отношению к морали, которая автономизировалась и
забыла об источнике своего авторитета: “невозможность провести до конца
толкование мира, на которое была потрачена огромная сила, вызывает сомнение, не
ложны ли все истолкования мира”. Современную эпоху нигилизма Ницше характеризует
как своеобразный “буддизм”: наука саморазлагается в скепсисе и релятивизме,
искусство и история в романтизме, политика в анархизме. “Недостает
искупляющего сословия”, — меланхолически замечает Ницше. Это очень
значительное замечание. Чувство греховности и необходимость искупления — это очень
живучие силы, от которых не были свободны самые разные мыслители XX в. Мы видим
их у В. Беньямина, который готов принять фашизм как искупление за грехи демократии,
то же самое мы находим у русских философов-эмигрантов, воспринимавших
коммунизм как расплату за прежнее беззаботное отношение кроссийской
государственности. Возможно, все они, и прежде всего Ницше, понимали, что новая
духовная сила приходит как результат страдания. Точно также, как за правом
стоит жуткая “мнемотехника” власти, история наказания, точно так и за прочими
высшими ценностями должны стоить не конвенции и теории, а практический опыт
страдания, который только и убеждает в ценности ценностей.
В “Генеалогии морали” Ницше в
основном негативно оценивает христианскую мораль, разоблачает ее как форму
власти слабых над сильными. При этом мораль выглядит в его описании как некая
“бесчестная” власть. Право сильного имеет безусловный авторитет, и вместе с тем
любой другой свободный и сильный человек может вступить в свободную тру сил и
победить. Такая борьба, будь то реальная или символическая, обеспечивает
сохранение сильных личностей, способных выполнять свои обещания и угрозы. Это
делает порядок хотя и жестоким, но устойчивым. Христианская мораль направлена
на ограничение власти сильных. Она сформировалась в сознании рабов, которые
завидовали сильным и мечтали о мести. Будучи слабыми и трусливыми они надеялись
на заступника-мессию, который хотя бы на том свете восстановит справедливость
и когда униженные и оскорбленные на этой земле смогут насладиться страданиями
своих сильных обидчиков. Постепенно христианская мораль рабов овладевает
господами. Как и Гегель, Ницше опирается на своеобразную диалектику господства
и рабства, в результате которой происходит опосредование и примирение. Но он
испытывает чувство возмущения от того, что рабское сознание овладело и
господином. Все в мире стало измеримым и все потеряло настоящую ценность. Жизнь
потеряла смысл. Единственный способ вернуть ее состоит в возвращении воли к
власти, в интерпретации познания и морали как инструментов власти.
Ницше пытается разобраться в
ценности христианской морали: 1. Она придавала ценность человеку, обещала ему
вечную жизнь, вырвала из цепи случайных порождений и уничтожений. 2. Она
служила адвокатом Бога, оправдывая его замыслом все происходящее, в том числе и
так называемое “зло”. 3. Она полагала в человеке знание высших ценностей,
имеющих абсолютное значение. 4. Она охраняла человека от презрения к себе, от
протеста и отчаяния. Но среди тех сил, которые взрастила мораль, была
правдивость и эта последняя уничтожила мораль, ибо открыла в ней волю к власти.
Здесь Ницше несомненно критически относится к своему разоблачению морали. Его
“просвещение” имело отрицательные последствия. Возникает противоречие: мораль
необходима как средство выживания, но она основана на неправде. “Этот
антагонизм — не ценить того, что мы познаем, и не быть более вправе ценить ту
ложь, в которой бы мы хотели себя уверить, — вызывает процесс разложения”12.
Антиномия морали и жизни, ценностей и бытия характерна для Толстого и такого
его почитателя, каким был Л. Витгенштейн. Ценностные суждения оказываются
отрицанием всего “фактического” и “позитивного”, поскольку последние не
совершенны. На этом основании и Бахтин отрицал мо-ралистическую интерпретацию
фигуры автора. Это герой переживает себя ценностно. Он всегда недоволен собой.
Задача же художника придать жизни смысл, целостность и завершенность. Таким
образом, по Бахтину, выход состоит в коммуникации ценностного дискурса
переживаний и эстетического дискурса описаний.
Ницше выписывает подробную схему
разрушения всех ценностей. Человек предпринял попытку обретения смысла бытия,
приписывая ему “цель”, “единство” и, наконец, “истину”, однако все эти попытки
провалились в результате маниакальной правдивости. Они и не могли не провалиться,
ибо все основывалось на истине, но что является основанием самой истины?
Преодоление нигилизма таким образом связано прежде всего с поиском новой
“идеи”, которая бы указала на иное основание культуры. “Самый общий признак
современной эпохи: невероятная убыль достоинства человека в собственных глазах.
Долгое время он вообще сосредоточие и трагический герой бытия; затем он
озабочен по меньшей мере тем, чтоб установить свое родство с решающей и ценной
в себе стороной бытия; — так поступают все метафизики, желающие удержать
достоинство человека верою в то, что моральные ценности суть кардинальные
ценности”13. Этот отрывок наводит на размышления. Итак, человек не был в
центре ни в греческой культуре, где приоритет отдавался бытию, а человек должен
был познавать и исполнять его порядок. Он не был центром в средневековом
миросозерцании, которое высшим авторитетом считало Бога. Он стал центром
мироздания в эпоху науки и морали, как субъект познания и оценки. Но осталась
старая вера в “истину” и “авторитет”, в “смысл и “цель”, которые имели
сверхчеловеческий характер. И хотя ни Бытие, ни Бог уже не были такими
авторитетами, люди все-таки искали чего-то безусловного. Возникает авторитет
“совести” и “разума”. Но сегодня и эти авторитеты пали под напором нигилизма.
Ницше делает ставку на идею вечного
возвращения одного и того же. История — это не рост блага, не приближение к
цели, неоткрытие все более полной истины. Количество добра и зла в ней примерно
одинаково, да и само различие между ними проводится властью. Кризис — это и
средство очищения. Слабые погибнут, а сильные выздоровеют.
“Кто же окажется при этом самыми
сильными? Самые умеренные, те, которые не нуждаются в крайних догматах веры,
те, которые не только допускают добрую волю случайности, бессмысленности, но и
любят ее, те, которые умеют размышлять о человеке, значительно ограничивая его
ценность, но не становясь однако от этого ни приниженными, ни слабыми;
наиболее богатые здоровьем, те,
которые легче переносят всякие невзгоды, и поэтому их не слишком боятся —
люди, уверенные в своей силе и с сознательной гордостью олицетворяющие
достигнутую человеком мощь”14. Эти слова Ницше в заключении раздела о “вечном
возвращении” начисто (отвергают любые попытки “фашистского” прочтения. На самом
деле речь идет именно о достоинстве человека, который осознал “великое”, “возвышенное”,
“моральное” и т. п. как такую часть символической машины, которая с
необходимостью производит и свои противоположности. Умеренный человек Ницше —
это существо, не желающее экзальтации, потому что, чем выше идеалы на небе,
тем глубже ямы на земле.
В русской философии с Ницше сближают
прежде всего К. Леонтьева. Для антропологии К. Леонтьева характерно отрицание
оптимистически-гуманистического понимания человека, столь характерного для
эпохи прогресса, идеология которого строилась на допущении разумности и наличия
доброй воли у человека. Вера в земного человека, по мнению К. Леонтьева, это
новый соблазн, который привел к загниванию культуры. Опасным признаком этого
выступает индивидуализм и автономность, как реальные черты характера и
идеологические ориентиры философии буржуазного общества. Европа взамен
почитания Бога принялась за обожение человека, поверив в “идеальное,
самостоятельное автоматическое достоинство лица”15.
Леонтьев, как и Ницше, считается
аморалистом. Однако это недоразумение. Леонтьев также различает “любовь к
ближнему” и “любовь к дальнему”. Первую он защищает в силу ее направленности
на конкретного человека и реализации в конкретных добрых и ответственных
поступках. Вторую, напротив, осуждает за ее абстрактность и необязательность.
Таким образом, то, что называют “аморализмом”, на самом деле — это критика
“любви к дальнему”. В форме чувствительности, сентиментализма, когда некто
думает и переживает, но ничего не делает, “любовь к дальнему” проникает и в
отношения к “ближнему”. Отсюда критика интенсификации любви приобретает у
Леонтьева весьма внушительный вид. Он даже проповедует необходимость
страдания, призывает к смирению перед злом и говорит о необходимости “Страха
Божьего”, без которых любовь становится жалостью и завершается в сфере
переживаний, никак не воплощаясь в делах. Леонтьев — противник “морализации”,
которой не должно быть места при оценке истории. Поэтому он развивает
программу, которую можно назвать “эстетикой истории”. Однако в противоположность
декадентской эстетике упадка, он видит в государстве воплощение формы и
выступает его защитником. При этом государство должно реализоваться и в
гражданской жизни, что выражается в признании идеи и тем самым в одухотворении
государства.
Либеральные народники воспринимали
идеи Ницше негативно. Даже Михайловский относился к его учению весьма
критически и особенно не мог принять пренебрежение к народным массам. Он
заметил, что наряду с отрицанием христианской морали у Ницше строится образ
новой морали господ. “Его эгоист, — писал Михайловский, — презирает спокойствие
и богатство, он деятелен, тверд, ищет опасностей, вольнолюбив, властолюбив,
жесток, в особенности властолюбив и жесток”16.
Наоборот, эсеры весьма положительно
относились к “критически мыслящей личности” Ницше. Авксентьев стремился выйти
за биологическую трактовку ницшеанского сверхчеловека и считал, что
сверхчеловек — “обозначение идеала, высокого культурно-этического и
эстетического идеала, дающего и цену жизни без всякой примеси биологии”17. В
произведениях Ницше эсеров привлекала возможность прекратить деградацию
общества возрождением личности, способной творить историю по своей воле. Особенно
они любили повторять слова Ницше: каждый, кто хочет стать свободным, должен
стать им. Вместе с тем, практика эсеров включала кроме индивидуальной свободы
другой этический постулат — долга. Поэтому в их сочинениях можно отметить
колебания между ницшеанской и кантианской этиками. Сам террор они понимали как
служение народу, однако на практике они не чуждались и тактики макиавеллизма.
Учуяв в Ницше Антихриста (Черный
пророк черного царя), с резкой критикой его учения выступал Н. Ф. Федоров. По
его мнению, он выступил против христианства, а смог убить только буддизм18.
Федоров сожалеет о том, что воля к власти у Ницше получает неправильное
направление. Он писал: “Эпигонам философии, ницшеанцам… даже и не приходит в
бездушные головы мысль, что мощь людей может быть употреблена на возвращение
жизни нашим погибшим предкам”19. Федоров не осуждает за выход за пределы добра
и зла, он только сожалеет, что сверхчеловек строится на самопревознесении над
себе подобными. Особый протест у него вызывает лозунг “Amor fati”: “Это
формула величайшего человеческого унижения… Быть властелином разумных
существ, обратить их в своих рабов, а самому быть рабом слепой природы…
возможно ли более глубокое падение?”20.
.
