ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
СМОТРИ И ВЕРЬ
.
СМОТРИ И ВЕРЬ
В 118 г. император Адриан начал сооружение на месте старого Пан-геона нового здания на Campus Martius.
Старое здание было построено в 25 г. Агриппой и напоминало нечто вроде шкафа, в
котором хранились все римские боги. Он был уничтожен в 110 г. ударом молнии. Наоборот, новый Пантеон — величайшее античное купольное сооружение
цилиндрической формы. Благодаря тому, что он был превращен в христиан-l кий
храм. Пантеон сохранился, тогда как остальные культовые здания Были разобраны
на отдельные камни и использованы в качестве строи-гельного материала. Пантеон
оказался уникальным зданием в архитектурном отношении: сочетание купола и
цилиндра стало оригинальным решением проблемы освещения. Днем свет, льющийся
сквозь отверстия в куполе, делал изображения богов весьма впечатляющими. Наоборот,
ночью открытая ротонда была идеальным местом для созерцания звезд. Этот свет во
времена Адриана лился на политические символы империи. Пол Пантеона был
выложен шахматной плиткой — и этот шахматный пол стал символом римской империи
при основании новых городов. В нишах круглых стен покоились статуи богов,
которые представлялись как живые. Их собрание также символизировало мировое
господство Рима. В 609 г. папа Бонифаций IV превратил Пантеон в церковь, и он
стал первым языческим храмом, который был использован для службы христианскому
богу. Санта-Мария Ротонда восстановилась как место поминовения и служения богу
униженных и слабых, погибших за веру. его здание, таким образом, стало символом
перехода западной цивилизации от политеизма к монотеизму.
Само здание Пантеона было построено
в довольно-таки драматический период римской империи, коротая пыталась выжить
благодаря единству визуального порядка и императорской власти. Император
зависел от того, насколько удается сделать его власть зримой в памятниках и
обще-стенных строениях. Власть нуждалась в камне. Но драма ситуации состояла
не только в этом. Рим вступил в полосу, когда старые герои уступали место
новым. Исполняемый ко времени Адриана культ был внушительнее культа Митре, но
уже уступал культу Христа, указывающему на такой невидимый мир, который был
неизмеримо важнее существующего. Очевидно, что римляне уж не верили,- что их
боги распоряжаются этим невидимым миром. И хотя сами эти боги мыслились
непредставимыми, но старая вера все еще допускала, что они могут превращаться
в земных мужчин и женщин. Очевидно, что они могли влиять на жизнь людей, играя
по их правилам. Поскольку римляне верили, что их невидимые боги повсюду
оставляют следы своего присутствия, то они хотели с их помощью усилить империю.
Вся ее территория была уставлена императорскими монументами с именами богов.
Пантеон тоже стал одним из таких мест, где были соединены видение, вера и
повиновение. Напряженные отношения видимого и невидимого выросли в
адриановском Риме на основе глубокой неудовлетворенности человеческого тела.
Афиняне тоже остро переживали темный разрушительный характер жизни, но
преодолевали его жестокой дрессурой мускулов и нервов. К тому времени, когда
Адриан начал строить Рим, силы, сдерживающие римское тело, оказались уже
ограниченными. Клятва гладиаторов содержала примерно такие слова: не все ли
равно жить один день или один год. Эта клятва была чудовищно противоречивой: ты
должен умереть стоя и непобежденным . Так психическая сила и стойкость
оказалась подорванной неопределенностью и темнотой.
Возбуждение телесных желаний
одинаково беспокоило как язычников, так и христиан. Римляне тоже боялись
бессильных надежд и ужасных последствий влечений. Но христиане и язычники
осуждали похоть по разным причинам. Одни видели в них угрозу душе, другие —
социуму, который предполагает порядок будь то общественный, нравственный,
категориальный или телесный. Таким образом, визуальный порядок был необходим
как господам, так и подданным. С целью противостояния ужасному миру темных
влечений римляне старались воплотить на улице, в бане, амфитеатре жесткий
порядок. Театральные костюмы и статуи богов одинаково были буквами этого
порядка. Так римляне видели и верили, верили и видели. Эта римская образность
служила визуальному порядку. Это был геометрический порядок, но для римлян он
был важен не на бумаге, а в их собственных телах. Неслучайно Витрувий
изображал тело как геометрическую гармонию мускулов и нервов, как такую
гармоническую структуру, которая воплощается в архитектуре храма, что
собственно и было особой заботой Витрувия. Эта же геометрическая симметрия
пронизывает планы римских городов, которые формировали линеарное восприятие.
Линии тела, храма и города обосновывают принципы благоустроенного общества. В
отличие от картин, изображающих исторические сцены, абстрактные геометрические
фигуры не имеют временного характера. Вневременность геометрии была принята
римлянами в силу того, что они хотели при
дать своей эпохе спокойный и
упорядоченный характер. К примеру, при основании своих новых городов римляне
соизмеряли их планы местности и выбирали господствующее положение.
Геометризация приводила к тому, что при перестройке разрушались прежние
здания, и это есть способ отрицания истории тех, кого победили римляне.
Историки полагают, что греческое и
римское искусство воспроизводят общественное пространство иначе, чем искусство
Египта. Так, римляне стремились подчеркнуть непрерывность государства,
твердость и неизменность его сущности. Их истории полны рассказами о том, как
воля и решительность императоров преодолевали катастрофы и кризисы. Римляне
видели, верили и повиновались вневременной власти. Их идея порядка направлена
против времени в человеческом теле, против времени случайности, несбыточных
надежд и неосуществленных планов. Но судя по всему и сам Адриан переживал
глубокий конфликт с фикцией места под названием “Рим”.
Наоборот, христиане искали в своем
теле своеобразный временной опыт. Хаос желаний они стремились преодолеть на
пути религиозного обращения. Поскольку Христос управлял высшими
нематериальными силами, они существенно снизили статус тела. Чуть ли не
единственным мостиком между душой и миром у них оставался образ. Христианское
представление опирается на опыт света, а не места. Отсюда такая большая нагрузка
метафоры “божественного света” в христианстве. Но это приводило к обесцениванию
места жизни. Это роднит христиан с евреями, которые ощущали себя скитальцами,
спиритуалистическими странниками. Впрочем, с возникновением христианских храмов
традиция места сохраняется. Однако при этом римская фикция общественного места
радикально изменяется. Храм становится местом преобразования плоти.
Итак, переход от политеизма к
монотеизму означал глубокую драму тела, места и времени. Интенсивная любовь к
полису, характерная для афинян, во времена Адриана сменяется у римлян
стремлением создать очевидные общественные места. Но само это стремление
означало, что они стали неочевидными, темными или пустыми. Эти сомнения
разъедали не только в отношении места собрания традиционных богов, но и своего
собственного места в мире.
Адриан, взойдя на трон, стремился
избавиться от тени Траяна, хотя при этом не только не стремился вытравить из
памяти людей, а наоборот воздвиг в его честь колонну с надписью “лучшему
императору”. Наряду с этим, он стремился подчеркнуть преемственность и с
божественным Августом. Желая указать единство с прошлым и отсутствие
радикальных перемен, он начал строительство Пантеона. Строя новое, приходится
порывать со старым. Адриан решил это противоречие созданием общественной
фикции “Рим”. Таким образом, несмотря на недовольство подданных, сущностный
характер Рима манифестировался его строениями. Эта фикция сущности Рима
связывалась с мифом о зарождении города, который приводил Ливии. Вера в
неизменность Рима становилась тем более необходимой, чем шире распространялась
власть над миром. Если обычные народы удовлетворялись частью земли, для римлян
пространство города было пространством мира. Также тщательно культивировался
миф о древнем божественном происхождении Рима. Город как магнит тянул к себе
честолюбивых и жаждущих богатства и власти людей. Адриан культивировал
терпимость не только в отношении евреев, но и различных сект, он превращал в
провинции Рима завоеванные территории. Во время его правления в городе жило
около миллиона человек и своею многолюдностью, теснотой и скученностью город
напоминал современный Бомбей. Город этаж за этажом надстраивался и некоторые
здания достигали высоты тридцати метров.
Как и Афины, Рим был населен в
большинстве своем беднотой. Но рабы в Риме с большей легкостью получали
свободу. Ряды бедноты дополняли солдаты императора, получавшие плату только в
походах. Население было легковозбудимым и на улицах нередкими были сцены насилия.
Хозяйство империи также не способствовало стабильности города. Город
обеспечивал сам себя не больше, чем на 10%, не хватало топлива, богатство
добывалось войной. Сложные сети зависимостей опутывали людей. Клиенты
непрерывно должны были дарить подарки своим богатым и могущественным покровителям.
Все это делало фикцию стабильного Рима особенно необходимой, ибо на фоне
нищеты и протеста высшие ценности выступают чуть ли не единственной формой
единства. Уже мало была мифа “вечного города”, его необходимо было воплотить в
грандиозных строениях и монументах. Эту вечность надо было инсценировать, но
для этого государственная жизнь должна переживаться как род театрального опыта.
И судя по впечатлениям даже протестующих писателей, эта фикция вполне
удавалась.
Император мог пережить поражение, голод,
и даже ограничение власти. Но он должен сохранить в нетронутом виде славу и
величие, стабильность Рима. Такова и версия смерти Адриана. Во время его
правления римский форум дополнился монументами во славу прежних императоров.
Для того чтобы уравновесить свое положение, он построил храм Венеры и Рима на
восточной стороне Форума, и это истолковывалось так, что император выше своей
славы поставил славу Рима и тем самым подтвердил свое изречение “слушать не
себя, а народ”. План Храма, сделанный Адрианом, был передан архитектору
Аполлодору, который служил еще при Траяне и знал Адриана больше 20-ти лет.
Космополит и писатель раскритиковал план императора, за что и был убит. Многие
историки видят в этом выражение ревности по отношению к Траяну, но на самом
деле причиной был не банальный гнев. Адриан хотел легитимировать свое единство
с римским народом строительством храма, а Алоллодор считал это ошибкой. Речь
идет о такой архитектурной ошибке, которая превращалась в политическую: плохим
строением император разрушает союз с народом.
Идея и образ тела задают поле власти
и ее работу в пространстве города. В сущности, устройство таких городов, как
Афины и Рим, тесно связано с образом общественного тела. Напротив,
средневековые города определяются телом странника, ищущего центра, где
сострадающее тело вписано в церковь, представляющей единство камня и плоти.
Именно христианский храм, а не только идеи теологов и проповеди священников,
воплощал в себе стратегию производства страдающего тела, которое выступает основой
достижения единства. В Новое время находят иной способ сборки общественного
тела. Все, не соотвествующее нормам экономии и рациональности,— безумцы,
больные, нищие изгоняются и изолируются, создаются каторжные дома для
преступников и гетто для чужих. Город воспринимается в медицинских метафорах,
как очищенное от нездоровых элементов место, которое функционирует как
общественная машина со своим “сердцем” и “легкими”, “артериями” и “нервами”.
Понимание города в терминах процесса обращения и циркуляции по-новому задает
проблематику единства. Здесь уже не требуется отождествления индивида и полиса,
о котором говорил Фукидид, как об источнике величия Афин. Индивид
освобождается от непосредственной власти общего и становится автономным, но,
циркулируя по коммуникативным сетям города, он начинает терять себя.
Разукоре-ненность, осознание себя винтиком общественной мегамашины порождают
чувство одиночества.
К этому добавляется прошлое
наследие, содержащее также напряженность и противоречия. В Афинах критерий
государственного тела — нагота и открытость не применялся к женщинам, что
выводило их из под общественного контроля. Разного рода медицинские осмотры
уравняли мужчин и женщин сравнительно поздно. Рим интенсифицировал мифическое
чувство непрерывности и когерентности в образной форме. Но подобно тому, как
афинские граждане оказывались рабами уха, слушающего поставленный голос,
римские граждане оказывались рабами глаза, требующего зрелищ. Ранние христиане
восстали против этой визуальной тирании и опирались на телесность
странствующего иудейского народа, склонного и к слову и к свету. Христиане
устранились из городского центра тем, что создали новый в собственном
воображении. Однако порядок жизни, выполненный в камне внешнего города не
соединялся с идеалами божьего града, которые, впрочем, точно также не
воплощались в реальности. И все-таки европейская история выступает ничем иным,
как попыткой соединить несоединимое. Это приводит лишь к сериальному исходного
противоречил. Создается специальное душевное и моральное место, где люди
сопереживают страданиям Христа и прощают друг друга, но при этом возникает
противоречие храма и улицы, храма и рынка. Время от времени власть
предпринимала попытки очищения улиц и рынка от разного рода чужеродных
элементов, угрожающих храму. Но это не помогало. Тогда наметились интересные
попытки соединить эти разнородные пространства. Взамен уничтожения или изгнания
евреев и других чужестранцев венецианцы придумывают гетто, как такое место, где
примиряются интересы храма и рынка, своего и чужого. Конечно, попытки спасения
духовного центра ни в Венен-ции, ни в Париже не были безусловно успешными.
Рынок побеждал храм. Следствием этого стали не только автономные и независимые
индивиды, но и появление на арене истории нищей и голодной толпы. После
революции возникает новая задача организовать единое коллективное тело, для
решения которой использовались символы братства и единства, праздники,
демонстрации и шествия. Однако пустота общественного пространства порождала
одиночество и пассивность, ставшие результатом усилий по воссозданию
коллективного тела.
.
