СЫНЫ КАИНА :: vuzlib.su

СЫНЫ КАИНА :: vuzlib.su

115
0

ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ


СЫНЫ КАИНА

.

СЫНЫ КАИНА

Последовательный метафизический бунт в собственном смысле
слова возникает в истории идей лишь в конце XVIII в. Начале нового времени
ознаменовалось грохотом рушащихся стен С этого момента последствия
метафизического бунта выстраиваются в непрерывную череду, и не будет
преувеличением считать, что именно они-то и определили историю нашего времени.
Значит ли это, что до названной даты метафизический бунт не имел смысла? Первые
образцы его относятся к давним, далеким от нас временам — недаром наша эпоха
любит именовать себя прометеевской. Но так ли это?

Первые теогонии изображают Прометея прикованным к скале
где-то на краю света. Вечный мученик навсегда лишен милости богов, о которой он
отказывается просить. Эсхил
придает еще большее величие фигуре героя, приписывая ему дар ясновидения
(«Все, что предстоит снести, мне хорошо известно»), он заставляет
Прометея громогласно заявлять о своей ненависти ко всем богам и, погружая его
«в бушующее море неизбывного отчаяния», оканчивает трагедию громом и
молнией: «Без вины страдаю — глядите!»

Следовательно, нельзя сказать, что античности был неведом
метафизический бунт. Еще не зная Сатаны, древние создали благородный и
страдальческий образ Бунтаря и одарили нас величайшим мифом о мятежном разуме.
Неистощимый греческий гений, сотворивший немало мифов о скромности и
преданности, сумел, однако, создать и символ восстания. Бесспорно, некоторые
прометеевские свойства обрели вторую жизнь в той мятежной истории, в которой мы
живем: борьба со смертью («Я племя смертное от гибели в Аиде самовольно
спас»), мессианизм («Я их слепыми наделил надеждами»),
человеколюбие («Да, я ненавистен Зевсу… потому что меры не знал я,
смертных любя»).

Но нельзя забывать, что «Прометей-огненосец»,
завершающий трилогию Эсхила, возвестил царство простительного бунта. Греки ни в
чем не ожесточались. В самых смелых своих дерзаниях они остаются верны чувству
меры, которое боготворят. Они восстают не против всего мироздания, а только
против Зевса, который всегда был лишь одним из богов, чьи дни отмерены.
Прометей сам полубог. Речь идет о своего рода сведении счетов, о споре
относительно добра, а вовсе не о вселенской борьбе добра и зла.

Дело в том, что древние, веря в судьбу, прежде всего верили
в природу, частью которой они себя ощущали. Бунтовать против природы — значит
бунтовать против самих себя. Это все равно что пробивать головой каменную
стену. Поэтому единственно осмысленный бунт — самоубийство. Сама судьба для
греков — это слепая сила, которая претерпевает себя самое, как претерпевают
стихии. Для грека крайнее выражение отсутствия чувства меры и варварского
безумия — это попытка высечь море. Конечно, грек изображает чрезмерность,
поскольку она существует, но он отводит ей должное место и тем самым ставит ей
предел. Вызов, брошенный Ахиллом после смерти Патрокла, проклятия трагических
героев, посылаемые судьбе, не переходят в тотальное осуждение. Эдип сознает,
что он не безвинная жертва. Он виновен, хоть и не по собственной воле; он тоже
орудие судьбы. Он жалуется, но избегает непоправимых слов. Даже Антигона
восстает лишь во имя традиции, ради того, чтобы ее братья обрели покой в могиле
и чтобы были соблюдены ритуалы. В некотором смысле здесь можно говорить о
реакционном бунте. В рефлексии греков, в их двуликой мысли почти всегда наряду
с самыми мрачными мотивами звучат вечные слова Эдипа, слепого и нищего, который
в конце концов признает, что все есть благо. «Да» и «нет»
уравновешиваются. Даже когда Платон предвосхищает в Калликле вульгарный тип
ницшеанца, даже когда последний восклицает: «Но если появится человек,
достаточно одаренный природою… он освободится, он втопчет в грязь наши
писания: и волшебство, и чародейство, и все противные природе законы и,
воспрянув, явится перед нами владыкою бывший наш раб», — даже здесь, отрицая
закон, он говорит от имени природы.

Метафизический бунт предполагает упрощенное видение
мироздания, которого у греков быть не могло. Для них не существовало пропасти
между людьми и богами. Наоборот, в их представлении существовала лестница,
ведущая от первых ко вторым. Антиномия невинности и вины, понимание всей
истории как борьбы добра и зла были им чужды. В их универсуме больше ошибок,
чем преступлений, поскольку единственным неоспоримым преступлением для них было
нарушение меры. И наоборот, в тотально историческом мире, каким угрожает стать
наш мир, нет больше ошибок, а есть только преступления, первое из которых —
мера. Этим объясняется странная смесь жестокости и снисходительности, которой
дышит греческий миф. Греки никогда не превращали мысль в укрепленный лагерь, и
в этом мы им явно уступаем. В конечном счете бунт всегда замышляется против
кого-то. Только понятие личного бога, сотворившего все и за все несущего
ответственность, дает смысл человеческому протесту. Таким образом, можно без
всякого парадокса сказать, что в западном мире история бунта неотделима от
истории христианства. И правда, надо было дождаться заката античной мысли,
чтобы увидеть, как бунт начинает обретать свой язык у мыслителей переходного
периода, людей такой духовной глубины, как Эпикур и Лукреций.

Горькая печаль Эпикура — это уже нечто новое. Нет сомнений,
проистекает она из страха смерти, который не чужд греческому сознанию. Но
показательно, что этот страх приобретает патетический характер. «Против
всего можно себя обезопасить, но что касается смерти, то мы, люди, живем в
неукрепленном лагере». Лукреций уточняет: «Время приносит конец,
материю всю истребляя». Зачем же откладывать радость на завтра?
«Жизнь гибнет в откладывании, — говорит Эпикур, — и каждый из нас умирает,
не имея досуга». Значит, надо спешить наслаждаться. Но какое странное
наслаждение! Оно состоит в том, чтобы заделывать проломы в крепостных стенах и
в немой тьме добывать себе хлеб и воду. Поскольку нам угрожает смерть, надо
доказать, что смерть — это ничто. Подобно Эпиктету и Марку Аврелию, Эпикур изгоняет смерть
из бытия. «Смерть не имеет к нам никакого отношения, ибо то, что
разложилось, не чувствует, а то, что не чувствует, для нас ничто».
Является ли смерть небытием? Нет, поскольку в этом мире все материально, и
умереть означает только вернуться в хаос элементов Бытие — это камень. То
особое наслаждение, о котором говорит Эпикур, состоит в первую очередь в отсутствии
страдания; таково счастье камня. В своем удивительном стремлении уйти от
судьбы, которое можно обнаружить и у наших великих классиков, Эпикур убивает
восприимчивость и прежде всего душит ее первый крик — человеческую надежду.
Нельзя по-иному истолковать то, что греческий философ говорит о богах. Все
несчастья людей проистекают из надежды, которая вырывает их из тишины цитадели
и заставляет идти на крепостные стены в ожидании спасения. Эти бессмысленные
порывы приводят только к тому, что вновь обнажаются заботливо перевязанные
раны. Вот почему Эпикур не отрицает богов, но удаляет их от людей на такие
головокружительные высоты, что у души не остается иного выхода, как укрыться в
цитадели. «Блаженное и бессмертное существо и само не имеет забот, и другому
не причиняет их». Еще красноречивее Лукреций: «Неоспоримо, что боги
по самой своей природе наслаждаются бессмертием среди глубочайшего покоя,
чуждые наших дел, к которым они не имеют ни малейшего отношения». Забудем
же богов, навсегда перестанем думать о них, и тогда «ни ваши дневные
мысли, ни ваши ночные сновидения не станут вас тревожить».

И в дальнейшем будет возникать, правда, с новыми
существенными нюансами, эта вечная тема бунта. Бог, от которого не исходит ни
кары, ни воздаяния, бог, который глух — единственная религиозная фантазия
бунтарей. Но если Виньи
предает проклятию молчание божества, то Эпикур считает: поскольку всем
предстоит умереть, молчание человека лучше готовит его к такой судьбе, нежели
слова божества. Длительные усилия этого любознательного ума тратятся на
возведение стен вокруг человека, на восстановление цитадели и беспощадное
удушение неудержимого крика человеческой надежды. Только совершив подобный
стратегический маневр, Эпикур, словно бог среди людей, воспоет победу в своей
оде, хорошо передающей оборонительный характер его бунта: «Я предупредил
тебя, случайность, и отгородился от всякого твоего тайного проникновения. Ни
тебе, ни другому какому обстоятельству мы не выдадим себя. Но когда
необходимость поведет нас, мы, с презрением плюнув на жизнь и на тех, кто за
нее попусту цепляется, уйдем из жизни, в прекрасной песне победно восклицая,
что жизнь нами хорошо прожита».

Лукреций, единственный в свою эпоху, последует по пути этой
логики значительно дальше и приблизит ее к современному протесту. По существу,
он ничего не прибавит к Эпикуру. Он тоже отвергает любой принцип объяснения, не
подчиняющийся рассудку. Атом — это лишь последнее прибежище, где сущее,
распавшись на первоначальные элементы, продлится в некоем слепом и глухом
бессмертии, в бессмертной смерти, которая для Лукреция, как и для Эпикура,
представляет собой единственное возможное счастье. Он должен, однако,
согласиться, что атомы соединяются не сами по себе, и, не признавая высшего
закона и в конечном счете судьбы, которую он отрицает, Лукреций допускает
клинамен — случайное
отклонение, по причине которого атомы сталкиваются и сцепляются друг с другом.
Уже здесь, заметим, возникает серьезная проблема нового времени: разум
открывает для себя, что, избавив человека от судьбы, он предает его во власть
случая. Вот почему разум стремится снова вернуть человека судьбе, на сей раз
исторической. Лукреций от этого далек. Его ненависть к судьбе и смерти
утоляется этой пьяной землей, где сущее по чистой случайности составляется из
атомов и столь же случайно распадается на атомы. Однако лексика Лукреция
свидетельствует о новом мировосприятии. Слепая цитадель становится огражденным
лагерем. Moenia mundi,
крепостные укрепления мира — вот ключевое выражение в риторике Лукреция.
Разумеется, главное в этом лагере — заставить умолкнуть надежду. Но
методическое отречение Эпикура от бед и радостей превращается в напряженную
аскезу, которая порой завершается проклятиями. Благочестие, по Лукрецию,
состоит «в созерцании всего при полном спокойствии духа». Однако дух
волнуется при виде несправедливости, совершенной по отношению к человеку.
Внушенные возмущением, через всю великую поэму о природе вещей проходят новые
понятия преступления, невиновности, вины и наказания. Здесь говорится о
«первом преступлении религии», о неповинной крови Ифигении; о свойстве богов
«часто быть заодно с преступниками и, незаслуженно карая, лишать жизни
безвинных». Если Лукреций смеется над страхом загробного воздаяния, то это
не оборонительный бунт, как У Эпикура, а наступательное умозаключение: как же
может быть наказано зло, если мы уже сейчас нередко видим, что Добро остается
не вознагражденным?

В поэме Лукреция сам Эпикур станет настоящим бунтарем каким
он в действительности не был.

>В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась
Жизнь люден на земле под религии тягостным гнетом,
С областей неба главу являвшей, взирая оттуда
Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу,
Эллин впервые один осмелился смертные взоры
Против нее обратить и отважился выступить против…
Так, в свою очередь, днесь религия нашей пятою
Попрана, нас же самих победа возносит до неба.

Здесь чувствуется различие между античным проклятием и
современным богохульством. Греческие герои могли испытывать желание стать
богами, но наряду с уже существующими божествами. В этом случае речь шла, так
сказать, о продвижении по службе. У Лукреция же человек действует иначе — он
совершает революцию. Низвергая недостойных и преступных богов, он сам занимает
их место. Он выходит из огражденного лагеря и предпринимает первые атаки на
божество во имя человеческого страдания. В античном мире убийство необъяснимо и
неискупимо. Но уже у Лукреция убийство человека является не более чем ответом
на божественное убийство. Не случайно поэма Лукреция завершается великолепным
образом божественных алтарей, заваленных трупами жертв чумы, молчаливо
обвиняющих небо.

Этот новый язык невозможно понять без представления о личном
боге, которое начинает постепенно формироваться у современников Эпикура и
Лукреция. Именно личному богу бунт может лично предъявить свой счет. С началом
его владычества подымается в своей безоглядной ярости бунт и выкрикивает
решительное «нет». У Каина первый бунт совпадает с первым
преступлением. История бунта, которой мы живем сегодня, является скорее историей
детей Каина, нежели учеников Прометея. В этом смысле энергию бунта мобилизует
прежде всего Бог Ветхого Завета. И наоборот, надо подчиниться Богу Авраама,
Исаака и Иакова, когда история взбунтовавшегося ума завершается, как у Паскаля.
Душа в сомнении больше всего стремится к самому ярому янсенизму.

С этой точки зрения Новый Завет можно воспринимать как
попытку заранее ответить на вопросы всех каинов мира, явив смягченный образ
Бога и поставив посредника между ним и человеком. Христос пришел разрешить две
важнейшие проблемы — зло и смерть, а это и есть проблемы взбунтовавшихся.
Решение Христа состояло прежде всего в том, что он принял на себя и зло, и
смерть. Богочеловек тоже смиренно переносит страдания. Ни зло, ни смерть отныне
не могут быть безусловно вменены ему в вину — ведь он претерпевает муки и
умирает. В человеческой истории ночь, проведенная Христом на Голгофе, имеет
столь существенное значение потому, что Бог, подчеркнуто лишенный своих обычных
привилегий, покинутый во мраке, в полной мере испытал ужас смерти и даже
отчаяние. Этим объясняется Лама савахфани и страшное сомнение
агонизирующего Христа. Агония была бы далеко не столь мучительной, если бы его
поддерживала надежда на жизнь вечную. Богу нужно отчаяться, чтобы стать
человеком.

Гностицизм, плод
греко-христианского взаимовлияния, в качестве реакции на иудейскую мысль на
протяжении двух веков усиленно искал посредника между Богом и человеком.
Известно множество спасителей, например, выдуманных Валентином. Но зоны этого
метафизического празднества играют такую же роль, что и опосредующие истины в
эллинизме. Они стремятся смягчить абсурдность встречи один на один ничтожного
человека и неумолимого бога. Такова, в частности, роль второго злого и
воинственного бога у Маркиона. Это Демиург сотворил
конечный мир и смерть. Мы должны ненавидеть его, а все им созданное отвергать
посредством аскезы и даже способствовать уничтожению его творения путем
полового воздержания. Ясно, что здесь перед нами аскеза, преисполненная гордыни
и бунтарского духа. По сути, Маркион восстает против низшего бога, чтобы
возвеличить бога высшего. Концепция гностиков, греческая по своим корням,
сохраняет посредническую роль и стремится уничтожить иудейское наследие в
христианстве. Гностицизм заранее хотел избегнуть августинизма в той мере, в какой
последний выдвигал аргументы в пользу всякого бунта. В глазах Василида, например, не только
мученики, но и сам Христос являются грешниками, раз они тоже страдали. Идея не
совсем обычная, цель ее — отрицать несправедливость страдания. Гностики хотели
заменить всемогущество и произвол благодати греческим понятием посвящения,
оставляющим человеку все его возможности. Множественность школ у второго
поколения гностиков передает разнообразие и напряженность греческой мысли,
стремящейся сделать христианский мир более приемлемым и лишить оправданий бунт,
рассматриваемый эллинизмом как худшее из всех зол. Но церковь осудила это
стремление, а осуждая его, она множила бунты.

Поскольку из века в век каиново племя все больше и больше
торжествовало, можно сказать, что Богу Ветхого Завета выпала неожиданная
судьба. Как это ни парадоксально, богохульники воскресили ревнивого Бога,
которого христианство хотело изгнать из истории. Одним из их самых смелых
дерзаний была попытка привлечь Христа на свою сторону; завершением истории был
для них крест и горький крик агонизирующего Христа. Так было продлено
существование неумолимого Бога ненависти, более соответствующего мирозданию,
каким его представляли себе мятежные умы. Вплоть до Достоевского и Ницше
бунтарская мысль обращается только к жестокому своенравному божеству, которое
без всякого убедительного основания предпочитает жертву Авеля приношению Каина
и тем самым провоцирует первое в истории убийство. Достоевский в воображении, а
Ницше на деле безгранично расширят область бунта и предъявят счет самому богу
любви Ницше полагал, что Бог умер в душах его современников Подобно своему
предшественнику Штирнеру,
он посягал на иллюзорное представление о Боге, которое под маской морали
сохранилось в умах его современников. Но до этих философов вольнодумство
ограничивалось например, тем, что отрицало историю Христа («этот плоский
роман», по выражению Сада) и самим своим
отрицанием под держивало грозного бога.

Напротив, пока Запад был христианским, Евангелие играло роль
толмача между землей и небом. В каждом крике одинокого бунтаря миру был явлен
образ величайшего страдания. Поскольку Христос добровольно претерпел муки здесь,
на земле, никакое страдание отныне не было несправедливым, любая боль
оказывалась необходимой. В известном смысле горестное прозрение христианства и
его оправданный пессимизм в отношении человеческого сердца заключаются в том,
что всеобщая несправедливость так же ублаготворяет человеческую душу, как и
тотальная справедливость. Только жертва безгрешного Бога могла оправдать
многовековые и повсеместные истязания, которым подвергалась невинность. Только
страдание Бога, притом самое унизительное, могло облегчить агонию людей. Если
всё без исключения — от земли до неба — обречено на муки, становится возможным
странное счастье.

Но как только христианство миновало свой триумфальный
период, оно подверглось критике со стороны разума. В той мере, в какой отрицалась
божественность Христа, муки снова стали участью человека. Обездоленный Христос
— это только еще один невинный, которого прилюдно казнили приверженцы
ветхозаветного Бога. Пропасть, отделяющая господина от рабов, разверзается
вновь, и бунт по-прежнему вопиет пред каменным лицом ревнивого Бога.
Вольнодумцы — мыслители и художники — предуготовили этот новый разрыв связей, с
обычными предосторожностями подвергая сомнению мораль и божественную ипостась
Христа. Вселенная Жака Калло довольно верно
представляет этот мир галлюцинирующих оборванцев, которые в своих насмешках
сначала исподтишка, а потом открыто посягнут на небо, бросив ему вызов вместе с
мольеровским Дон-Жуаном. На протяжении двух столетий, когда подготавливались
социальные потрясения конца XVIII в., одновременно революционные и
святотатственные, все усилия вольнодумства были направлены на то, чтобы
превратить Христа то ли в блаженного, то ли в глупца и тем самым вернуть его в
мир людей с их благородством и ничтожеством. Так будет подготовлен плацдарм для
великого наступления на враждебные небеса.

.

    Назад

    НЕТ КОММЕНТАРИЕВ

    ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ