ЛИТЕРАТОР :: vuzlib.su

ЛИТЕРАТОР :: vuzlib.su

122
0

ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ


ЛИТЕРАТОР

.

ЛИТЕРАТОР

Был ли Сад атеистом? В дотюремный период он говорит о своем
атеизме — в «Диалоге между священником и умирающим», и ему веришь; но
затем начинаешь сомневаться в этом из-за его яростного святотатства. Один из
самых жестоких его персонажей, Сен-Фон, вовсе не отрицает Бога. Он
довольствуется тем, что развивает гностическую теорию злого демиурга и делает
из этой теории соответствующие выводы. Сен-Фон, скажут мне, не маркиз де Сад.
Персонаж никогда не тождествен создавшему его романисту. Однако вполне
вероятно, что романист — это все его персонажи, вместе взятые. Так вот, все
атеисты Сада принципиально отрицают существование Бога, и довод их прост и
ясен: существование Бога предполагало бы его равнодушие, злобу или жестокость.
Самое значительное произведение Сада заканчивается демонстрацией тупости и
злобности божества. Невинную Жюстину застигает в пути гроза, и преступник
Нуарсей дает обет обратиться в христианство, если молния пощадит ее. Но молния
поражает Жюстину. Нуарсей торжествует, и человек по-прежнему будет отвечать
преступлением на преступление Бога. Реакцией на пари Паскаля является пари
вольнодумца.

Во всяком случае, писатель составил себе представление о
Боге как о существе преступном, пожирающем и отрицающем человека. Согласно
Саду, история религий ясно показывает, что божеству свойственно убивать. Тогда
какой человеку смысл быть добродетельным? Первый богоборческий порыв толкает
тюремного философа к самым крайним выводам. Если уж Господь отрицает и
уничтожает человека, то нет никаких препятствий к тому, чтобы отрицать и
убивать себе подобных. Этот судорожный вызов совершенно не похож на спокойное
отрицание, характерное еще для «Диалога» 1782 г. Разве можно назвать спокойным или счастливым человека, который восклицает: «Ничего — для
меня, ничего — от меня!» — и делает вывод: «Нет, нет, и добродетель,
и порок — все уравняется в могиле». Идея Бога — это единственное,
«чего нельзя простить человеку». Слово «простить» уже
знаменательно у этого учителя пыток. Но он сам себе не может простить идею,
которую полностью опровергает его безысходный взгляд на мир и положение узника.
Двойной бунт будет отныне направлять мысль Сада — бунт против миропорядка и
бунт против себя самого. Так как эти два бунта противоречат друг другу всюду,
но только не в потрясенной душе изгоя, его философствование всегда будет
двусмысленным или строгим в зависимости от того, рассматривают ли его в свете
логики или же стремясь к сопереживанию.

Итак, Сад отрицает человека и его мораль, поскольку и то и
другое отрицается Богом. Но одновременно он отрицает и Бога, до сих пор выступавшего
для него в роли поручителя и сообщника. Во имя чего он это делает? Во имя
инстинкта, самого сильного у человека, которого людская ненависть вынудила жить
в тюремных стенах: речь идет о половом влечении. Что это за инстинкт? С одной
стороны, это крик самой природы, а с другой — слепой порыв к
полному обладанию людьми даже ценой их уничтожения. Сад отрицает Бога во имя
природы — идеологический материал для этого он почерпнет из рассуждений
современных ему механицистов. Сад изображает природу как разрушительную силу.
Природа для него — это секс; собственная логика заводит философа в хаотическую
вселенную, в которой господствует только неиссякаемая энергия вожделения. Здесь
его воспламененное царство, откуда он черпает самые вызывающие свои
высказывания: «Что значат все живые создания по сравнению с любым из наших
желаний!» Герой Сада пускается в длинные рассуждения о том, что природа
нуждается в преступлении, что разрушение необходимо ради созидания, что,
разрушая себя, человек тем самым способствует делу созидания в природе. И цель
всех этих рассуждений — обосновать абсолютную свободу Сада-узника, осужденного
столь несправедливо, что он не может не желать, чтобы все взлетело на воздух. В
этом он противостоит своему времени: ему нужна не свобода принципов, а свобода
инстинктов.

Без сомнения, и Сад мечтал о всемирной республике, план
построения которой излагает один из его персонажей, мудрый реформатор Заме.
Таким образом, он показывает нам, что одно из возможных направлений бунта —
освобождение всего мира. Оно будет происходить по мере того, как движение бунта
станет набирать скорость и ему будет все труднее мириться с какими-либо
границами. Но все в нем противоречит этой благочестивой мечте. Другом рода
человеческого его не назовешь, филантропов он ненавидит. Равенство, о котором
Сад порой заводит речь, для него понятие чисто математическое: равнозначность
объектов, каковы суть люди, отвратительное равенство жертв. Тому, кто доводит
свое желание до конца, необходимо господствовать над всем и всеми; подлинное
исполнение такого желания — в ненависти. В республике Сада нет свободы для
принципа, зато есть вольнодумство. «Справедливость, — пишет сей необычный
демократ, — не обладает подлинным существованием. Это не что иное, как божество
всех страстей».

Нет ничего более разоблачительного, чем пресловутое
сочинение, прочитанное Дольмансе из «Философии в будуаре». Оно носит
любопытное название: «Еще одно усилие, французы, если вы хотите быть
республиканцами». Пьер Клоссовский прав, подчеркивая, что
сей документ показывает революционерам: их республика основывается на убийстве
короля, помазанника божьего; гильотинировав Бога 21 января 1793 г., они тем самым лишили себя права на преследование злодейства и осуждение преступных
инстинктов. Монархия, утверждая идею Бога, установившего законы, тем самым
утверждала и саму себя. Республика же не опирается ни на что иное, кроме себя
самой, и нравы в ней неизбежно лишены всякой опоры. Сомнительно, однако, чтобы
Сад, как того хочет Клоссовский, обладал глубоким чувством святотатства и чтобы
квазирелигиозный страх божий привел его к выводам, которые он излагает. Скорее
всего, выводы Сада были на самом деле его априорными убеждениями, и лишь затем
он нашел необходимые доводы в пользу абсолютной свободы нравов, которой
писатель требовал от современного ему правительства. Логика страстей
опрокидывает традиционный порядок рассуждения и ставит заключение перед
посылками Чтобы убедиться в этом, достаточно оценить замечательный ряд
софизмов, при помощи которых Сад оправдывает клевету, воровство и убийство,
требуя, чтобы новое общество отнеслось к ним терпимо.

Однако именно в этом его мысль достигает наибольшей глубины.
С редкостной для его эпохи проницательностью Сад отрицает гордый союз свободы и
добродетели. Свобода, особенно если это мечта узника, не терпит никаких границ.
Она либо является преступлением, либо перестает быть свободой. Сад никогда не
менял своего мнения в этом существенном вопросе Проповедуя одни противоречия,
он выказывает железную последовательность в том, что касается смертной казни.
Большой любитель изысканных истязаний и теоретик сексуальных преступлений, он
терпеть не мог убийства по суду. «Мое республиканское заточение, с гильотиной
перед глазами, причиняло мне боль во сто крат большую, чем все мыслимые
Бастилии». В этом отвращении он черпал мужество вести себя стоически во
время террора и даже великодушно вступиться за тещу, несмотря на то что именно
она засадила его в тюрьму. Несколько лет спустя Нодье, быть может, сам того
не ведая, четко определил позицию, упорно защищаемую Садом: «Можно еще
понять, когда человека убивают в приступе страсти. Но, холодно и спокойно все
взвесив, отдать приказ казнить его под предлогом исполнения некоего почетного
долга — вот этого понять невозможно». Здесь намечена мысль, которая будет
развита в более позднем творчестве Сада: тот, кто обрекает ближнего на гибель,
должен заплатить за это собственной жизнью. Как видим, Сад предстает более
нравственным, чем наши современники.

Но ненависть писателя к смертной казни — это прежде всего
ненависть к людям, которые настолько уверовали в собственную добродетель или в
правоту своего дела, что решаются карать без колебаний, между тем как сами они
преступники. Нельзя в одно и то же время позволять преступление себе и
назначать наказание другим. Надо распахнуть двери тюрем или же доказать свою
безупречную добродетельность, что невозможно. Как только человек допустил возможность
убийства, хотя бы и единственный раз, он должен признать убийство всеобщим
правилом. Преступник, действующий в согласии с природой, не может без обмана
изображать из себя законника. «Еще одно усилие, если вы хотите быть
республиканцами», означает: «Допустите единственно разумную свободу
преступления, и вы всегда будете пребывать в состоянии мятежа, как пребывают в
состоянии благодати». Тотальное подчинение злу пролагает путь страшной
аскезе, которая должна ужаснуть республику просвещения и естественной доброты.
Такая республика, чьим первым актом протеста до многозначительному совпадению
стало сожжение рукописи «Ста двадцати дней Содома», не могла не
изобличить эту еретическую свободу и не засадить своего столь компрометирующего
сторонника обратно в каменный мешок. Тем самым республика дала ему чудовищную
возможность продвинуть еще дальше свою мятежную логику.

Всемирная республика могла быть мечтой, но вовсе не
искушением Сада. В политике его подлинной позицией является цинизм. В
«Обществе друзей преступления» он упорно объявляет себя сторонником
правительства и его законов, однако же оставляет за собой право нарушать эти
законы. Так сутенеры голосуют за депутата-консерватора. Задуманный Садом проект
предполагает благожелательный нейтралитет властей относительно аморальных
поступков. Республика преступления не может быть всеобщей, по крайней мере
какое-то время. Она должна делать вид, что соблюдает законность. Однако в мире,
где единственным принципом является убийство, под небом злодеяния Сад во имя преступной
природы повинуется на деле только закону неутолимого желания. Но безграничное
желание означает согласие с тем, что ты сам становишься объектом безграничных
желаний. Позволение уничтожать предполагает, что и ты сам можешь быть
уничтожен. Следовательно, необходимо бороться за власть. В этом мире действует
один закон — закон силы, а источник его — воля к власти.

Поборник преступления в действительности уважает только два
рода власти — власть, основанную на случайности происхождения, — такую власть он
видит в современном ему обществе, — и власть, которую захватывает угнетенный,
когда он через злодейство добивается равенства с вольнодумцами-вельможами,
обычными героями Сада. Эта маленькая группа властителей, эти посвященные
сознают, что обладают всеми правами. Если кто-то хотя бы на миг усомнится в
этой страшной привилегии, он тотчас изгоняется из стаи и снова становится
жертвой. Таким образом можно прийти к своего рода моральному бланкизму, когда небольшое число
мужчин и женщин решительно попирают касту рабов, поскольку обладают особым
знанием. Единственная проблема для них состоит в том, чтобы организоваться ради
воплощения в жизнь всей полноты своих прав, таких же ужасных, как их
вожделения.

Они не могут надеяться навязать свою власть всему миру, пока
мир не примет закон преступления. Сад никогда и не думал, что его нация
согласится на дополнительное усилие, которое сделает ее
«республиканской». Но если преступление и вожделение не являются
законом для всего мира, если они не царят хотя бы на ограниченной территории,
они выступают уже не как основа единства людей, а как причина конфликтов между
ними. Преступление и вожделение уже не являются законом, и человека ждут
случайность и распад. Следовательно, надо из обломков создать мир, который
точно соответствовал бы новому закона Требование целостности, не достигнутое
творением, удовлетворяется во что бы то ни стало в микрокосме Закону силы
всегда недоставало терпения достичь мирового господства. Поэтому он вынужден спешно
отграничить территорию, где будет воплощать себя в жизнь, и, если потребуется,
окружить ее колючей проволокой и сторожевыми вышками.

В творениях Сада закон силы создает закрытые помещения,
замки за семью стенами, откуда бежать невозможно и где по неумолимому
регламенту беспрепятственно действует общество вожделения и преступления. Самый
разнузданный мятеж против морали, требование тотальной свободы приводят к
порабощению большинства. Эмансипация человека завершается для Сада в казематах
распутства, где своего рода политбюро порока управляет жизнью и смертью мужчин
и женщин, навсегда попавших в пекло необходимости. Его творчество изобилует
описаниями особых мест, где вольнодумцы-вельможи, демонстрируя своим жертвам их
беспомощность и полнейшую порабощенность, при каждом удобном случае повторяют
слова герцога Бланжи, обращенные к маленькому народу «Ста двадцати дней
Содома» «Вы уже мертвы для мира».

Точно так же жил и Сад в башне Свободы, но только в
Бастилии. Его абсолютный бунт укрывается вместе с ним в мрачной крепости,
откуда нет выхода никому — ни узнику, ни тюремщику. Чтобы утвердить свою
свободу. Сад вынужден организовать абсолютную необходимость. Безграничная
свобода желания означает отрицание другого человека, а также отказ от всякой
жалости. Необходимо покончить с человеческим сердцем, этой «слабостью
духа». Крепкая ограда и регламент помогут в этом Регламент, играющий
важнейшую роль в воображаемых замках Сада, освящает вселенную подозрительности.
Он призван все предусмотреть, чтобы непредсказуемые нежность или жалость не
нарушали планов дивного удовольствия. Странное удовольствие, получаемое по
команде! «Ежедневно подъем в десять часов утра…» Но нужно
воспрепятствовать вырождению услады в привязанность, а для этого — набросить на
удовольствие узду и затянуть ее. Нужно еще сделать так, чтобы объекты
наслаждения никогда не воспринимались как личности. Если человек есть «род
абсолютно материального растения», то его можно считать толь ко объектом,
а именно объектом эксперимента. В республике Сада, огороженной колючей
проволокой, существуют только механизмы и механики. Регламенту как способу
функционирования механики здесь подчинено все. В отвратительных монастырях Сада
существуют свои правила, многозначительным образом списанные из уставов религиозных
общин. Согласно этим правилам, распутник должен публично исповедоваться. Но
знак плюс меняется на знак минус: «Если его поведение безупречно, он
проклят».

Сад строит, таким образом, идеальные общества, как это было
принято в его время. Но, наперекор своей эпохе, он возводит в закон природную
злобность человека Он кропотливо воздвигает град силы и ненависти, будучи его
предтечей. Завоеванную свободу он даже переводит на язык цифр. Свою философию
Сад резюмирует в сухой бухгалтерии преступления: «Убитых до 1 марта: 10.
После 1 марта: 20. Возвращается назад: 16. Итого: 46». Безусловно,
предтеча, но, как видим, еще скромный.

Если бы этим все и ограничилось, Сад заслуживал бы только
интерес, вызываемый обычно непризнанными предтечами. Но, подняв однажды подъемный
мост, приходится жить в замке. Каким бы тщательным ни был регламент, невозможно
предусмотреть все. Он может разрушать, но не созидать. Владыки этих истязаемых
общин не находят в регламенте вожделенного удовлетворения… Сад частенько
вспоминает «сладкую привычку к преступлению». Однако здесь нет ничего
похожего на сладость — скорее здесь чувствуется ярость человека, закованного в
кандалы. Ведь речь идет о наслаждении, а максимальное наслаждение совпадает с
максимальным разрушением. Обладать тем, кого убиваешь, совокупляться с
воплощенным страданием — вот мгновение тотальной свободы, ради которого и
задумана вся организация жизни в замках. Но с того момента, когда сексуальное
преступление уничтожает объект сладострастия, оно уничтожает и само сладострастие,
которое существует только в миг уничтожения. Значит, надо подчинять себе новый
объект и снова его убивать, а затем следующий и за ним — бесконечную череду
всех возможных объектов. Так возникают мрачные скопления эротических и
криминальных сцен, застылость которых в романах Сада парадоксальным образом
оставляет у читателя впечатление омерзительной бесполости.

Что остается делать в этом универсуме наслаждению, огромной
живой радости влекущихся друг к другу тел? Речь идет о напрасном стремлении
избежать отчаяния, которое снова кончается отчаянием, переходом от рабства к
рабству, от тюрьмы к тюрьме. Если подлинна только природа, если ее закон —
только вожделение и разрушение, тогда от разрушения к разрушению не хватит и
всего человеческого царства, чтобы утолить жажду крови, а потому не остается
ничего, кроме всеобщего уничтожения. Согласно формуле Сада, нужно стать палачом
природы Но как раз этого добиться не так-то просто. Когда все жертвы отправлены
на тот свет и счет их закрыт, палачи остаются в обезлюдевших замках наедине
друг с другом. И кое-чего им еще недостает. Тела замученных распадутся на
природные элемента, из которых возродится жизнь. Убийство оказывается
незавершенным: «Убийство отнимает у индивида только первую жизнь; нужно
было бы отобрать у него и вторую…» Сад замышляет покушение на
мироздание’ «Я ненавижу природу… Я хотел бы расстроить ее планы,
преградить ей путь, остановить движение светил, сотрясти планеты, плавающие в
космических пространствах, уничтожить все, что служит природе, и оказать
содействие всему, что ей вредит, короче говоря, оскорбить природу в ее
созданиях, но я не в состоянии этого достичь». Тщетно писатель воображает
механика, способного превратить в пыль всю вселенную. Он знает, что и в пыли,
оставшейся от планет, продолжится жизнь. Покушение на сотворенный мир
неосуществимо. Все разрушить невозможно, всегда обнаруживается остаток. «Я
не в состоянии этого достичь…» Вид неумолимой ледяной вселенной вызывает
у Сада жестокий приступ меланхолии, и этим он трогает наше сердце, сам того не
желая. «Быть может, мы смогли бы взять штурмом солнце, отобрать его у
вселенной или же воспользоваться им и устроить мировой пожар. Вот это были бы
преступления!..» Да, это были бы преступления, но не окончательное
преступление! Нужно сделать еще что-то; и вот палачи начинают угрожающе
присматриваться друг к другу…

Они одиноки, и правит ими единственный закон — закон силы.
Поскольку палачи приняли его, будучи владыками, они уже не могут отвергнуть его
даже тогда, когда он оборачивается против них. Всякая власть, всякая сила
стремится быть единственной и одинокой. Нужно убивать еще и еще, и теперь
властители терзают уже друг друга. Сад осознает подобный результат, но не
отступается. Своеобразный стоицизм порока бросает луч света в глубины бунта.
Такой стоицизм не станет искать союза с миром симпатии и компромисса. Подъемный
мост не опустится, стоицизм примирится с собственной гибелью. Необузданная сила
отказа безоговорочно принимает самые крайние последствия своих действий, и это
не лишено величия. Господин соглашается стать в свою очередь рабом и даже,
может быть, желает этого. «Даже эшафот стал бы для меня троном
сладострастия».

В таком случае самое грандиозное разрушение совпадает с
самым неистовым утверждением. Властители бросаются в схватку друг с другом, и
замок их, возведенный во славу вольнодумства, оказывается «усеянным
трупами вольнодумцев, сраженных в расцвете своего дарования».
Самый сильный, переживший остальных, будет одиноким. Единственным, которого и восславил
Сад, восславив тем самым в конечном счете самого себя. Это он царит там, став
наконец владыкой и Богом. Но как раз в минуту его высочайшего триумфа мечта
рассыпается в прах. Единственный превращается в узника, чьими безграничными
фантазиями он был порожден. Они сливаются воедино. Единственный по-настоящему
одинок, томясь в окровавленной Бастилии, в стенах которой заточена еще не
утоленная жажда наслаждений, отныне лишенная объекта. Он восторжествовал только
в мечтах, и эти десятки томов, переполненных жестокостями и философствованием,
подводят итог безрадостной аскезе, галлюцинаторному движению от абсолютного
«нет» к абсолютизму «да» и, наконец, примирению со смертью,
которая превращает убийство всего и всех в коллективное самоубийство.

Казнили Сада символически — точно так же и он убивал только
в воображении. Прометей превращается в Онана. Сад окончит жизнь, оставаясь
по-прежнему узником, но на сей раз не тюрьмы, а сумасшедшего дома, разыгрывая
пьесы на сцене судьбы в окружении безумцев. Мечта и творчество принесли Саду
жалкий суррогат удовлетворения, которого не дал ему миропорядок. Писатель,
конечно, ни в чем себе не отказывал. Для него, по крайней мере, все границы
уничтожались и желание могло идти до последних пределов. В этом Сад предстает
истинным литератором. Он сотворил фантастический мир, чтобы дать себе иллюзию
бытия. Он поставил превыше всего «нравственное преступление, совершаемое
при помощи пера и бумаги». Его неоспоримая заслуга состоит в том, что он
впервые с болезненной проницательностью, присущей сосредоточенной ярости,
показал крайние следствия логики бунта, забывшей правду своих истоков.
Следствия эти таковы: замкнутая тотальность, всемирное преступление,
аристократия цинизма и воля к апокалипсису. Эти последствия скажутся много лет
спустя. Но, изведав их, испытываешь впечатление, что Сад задыхался в
собственных тупиках и что он мог обрести свободу только в литературе.
Любопытно, что именно Сад направил бунт на путь искусства, по которому
романтизм поведет его еще дальше вперед. Сад окажется одним из тех писателей, о
которых он сам говорил: «Развращенность столь опасна, столь деятельна, что
целью обнародования их чудовищной философской системы становится лишь одно —
распространить и за пределы их жизней все совершенные ими преступления; сами
они уже не могут это сделать, но зато могут их проклятые писания, и сия
сладостная мысль утешает их в отказе от всего существующего, к которому их
вынуждает смерть». Так мятежное творчество Сада свидетельствует о желании
пережить в нем себя самого. Даже если бессмертие, к которому он страстно
стремится, — это бессмертие Каина, он все равно жаждет его и вопреки самому
себе самым достоверным образом свидетельствует о метафизическом бунте.

Впрочем, сами его наследники внушают уважение к нему. Не все
они писатели. Безусловно, Сад страдал и умер ради того, чтобы распалять
воображение обитателей богатых кварталов и завсегдатаев литературных кафе. Но
это не всё. Успех Сада в нашу эпоху объясняется мечтой, роднящей его видение
мира с современным мироощущением. Речь идет о требовании тотальной свободы и
дегуманизации, хладнокровно осуществляемой рассудком. Низведение человека до
уровня объекта экспериментов, регламент, определяющий отношения между волей к
власти и человеком-объектом, замкнутое пространство этого жуткого опыта, —
таковы уроки, которые воспримут теоретики силы, когда вознамерятся создать
эпоху рабов.

Два столетия тому назад Сад восславил тоталитарные общества
во имя такой неистовой свободы, которой бунт, по сути, и и требует. Сад
действительно стоит у истоков современной ж тории, современной трагедии. Он
только считал, что обществе основанное на свободе преступления, должно вместе с
тем исповедовать свободу нравов, как будто рабство имеет пределы, Наше время
ограничилось тем, что странным образом сочетало свою мечту о всемирной
республике и свою технику унижения В конечном счете то, что Сад больше всего
ненавидел, а именно узаконенное убийство, взяло на вооружение открытия, которые
он хотел поставить на службу убийству инстинктивному. Преступление, которое
виделось ему редкостным и сладким плодом разнузданного порока, стало сегодня
скучной обязанностью добродетели, перешедшей на службу полиции. Таковы
превратности литературы.

.

    Назад

    НЕТ КОММЕНТАРИЕВ

    ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ