ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
ПО ТУ СТОРОНУ НИГИЛИЗМА
.
ПО ТУ СТОРОНУ НИГИЛИЗМА
Итак, существуют деяния и помыслы, сообразные тому
срединному положению, которое занимает человек. Любые более дерзкие потуги
оказываются противоречивыми. Абсолютное не достигается и уж тем более не
созидается в процессе истории. Политика — это отнюдь не религия, а став
таковой, она превращается в инквизицию. Каким образом общество могло бы дать
определение абсолюту? Быть может, каждый ищет этот абсолют для всех. Политика и
общество обязаны только улаживать дела всех, чтобы каждый обладал досугом,
свободой и возможностью для этих общих поисков. История не может больше
возводиться в объект культа. Она всего лишь возможность, которую нам надлежит
сделать плодотворной посредством неусыпного бунта.
«Одержимость жатвой и безразличие к истории, — пишет
Рене Шар, — вот два конца моего лука». Замечательно сказано! Если
историческое время не совпадает со временем жатвы, то история всего лишь
мимолетная и жестокая тень, в которой человеку не отыскать своего удела. Кто
отдается этой истории, не дает ей ничего и ничего не получает взамен. А
отдающийся времени собственной жизни, дому, который он защищает, достоинству
живых — отдается земле и вознаграждается жатвой, семенем для пропитания и новых
посевов. Двигать историю вперед способны лишь те, кто в нужный момент может
взбунтоваться и против нее. Это требует неустанного напряжения и
сосредоточенной ясности, о которых говорит тот же поэт. Но истинная жизнь
таится как раз в сердцевине этого надрыва. Она и есть этот надрыв, дух, парящий
над вулканами света, безумное стремление к справедливости, изнурительная
непримиримость меры. В конце долгого пути, пройденного бунтом, нам слышатся не
добренькие посулы, с которыми нам нечего делать в нашем отчаянном положении, а
слова мужества и разума, двух добродетелей, сливающихся воедино на морском
берегу.
Ни одна сегодняшняя мудрость не способна пообещать нам
большего. Бунт беспрестанно сталкивается со злом, после чего ему приходится
всякий раз набирать силы для нового порыва. Человек может обуздать в себе все,
чем он должен быть. И должен улучшить в мироздании все, что может быть
улучшено. Но и после этого даже в самом совершенном обществе будут умирать
невинные дети. При всем своем желании человек способен лишь арифметически
уменьшить количество горя в мире. Но несправедливость и страдания останутся, и,
сколь бы ограниченны они ни были, они не перестанут быть причиной соблазна.
Вовеки не умолкнет «отчего?» Дмитрия Карамазова; искусство и бунт
умрут только вместе с последним человеком.
Есть, разумеется, разновидность зла, которое люди
накапливают в своем неистовом стремлении к единству. Но причиной этого
беспорядочного порыва является другое зло. И перед лицом этого зла, перед
смертью, человек всеми силами своего существа взывает к справедливости.
Историческое христианство ответило на этот вопль только обещанием царства и
вечной жизни, которые требуют веры. Но страдание подтачивает надежду и веру,
оно остается обособленным и необъяснимым. Толпы тружеников, изнемогших от
страданий и смерти, — это толпы без бога. Значит, наше место на их стороне, а
не рядом с древними и новыми схоластами. Историческое христианство выносит за
рамки истории вопрос об избавлении от зла и убийства, хотя мы страдаем от них в
истории. Современный материализм тоже силится ответить на все эти вопросы. Но,
будучи прислужником истории, он лишь расширяет поле исторического убийства,
оставляя его неоправданным или ожидая такого оправдания в будущем, что также
требует веры. В обоих случаях нас призывают ждать, а тем временем не перестают
умирать невинные. За двадцать веков общее количество зла в мире не уменьшилось.
Не сбылось ни одно пророчество, ни божественное, ни революционное.
Несправедливость остается спутницей любого страдания, даже самого заслуженного,
с человеческой точки зрения. Долгое молчание Прометея перед лицом угнетающих
его сил завершилось бесконечным воплем. Но тем временем он увидел, что и люди с
насмешками обратились против него. Он зажат между человеческим злом и судьбой,
между террором и произволом, у него не осталось ничего, кроме бунтарской силы,
чтобы спасти то, что еще может быть спасено, не поддавшись гордыне
богохульства.
Теперь становится понятным, что бунт не может обойтись без
странной любви. Те, кто не находят покоя ни в Боге, ни в истории, обречены жить
ради тех, кто, подобно им, не находит в себе сил для жизни, — ради
обездоленных. Чистый порыв бунта выливается тогда в душераздирающий вопль
Карамазова: «Если не будут спасены все, зачем спасение одному?» Так,
испанские заключенные-католики отказываются сегодня от причастия, потому что
священники, верные режиму, сделали его обязательным в некоторых тюрьмах. Будучи
единственными свидетелями распятой невинности, они отказываются от спасения,
если оно должно быть оплачено ценой несправедливости и насилия. Такая
безрассудная щедрость свойственна бунту, который готов, не мешкая, поделиться с
кем угодно силой своей любви и, не раздумывая, отвергнуть несправедливость. Он
гордится тем, что чужд всякому расчету, что без разбора раздает все свои блага
нынешней жизни и своим живым братьям. Так он делится своими благами и с людьми
будущего. Подлинная щедрость в отношении к грядущему состоит в том, чтобы
ничего не жалеть для настоящего.
Всем этим бунт доказывает, что он — движение самой жизни и
что его нельзя отрицать, не отрекаясь от нее. Его зов всякий раз поднимает с
колен новое существо. Стало быть, он — либо воплощение любви и щедрости, либо
ничто. А бесчестная, расчетливая революция, предпочитающая абстрактного
человека человеку из плоти и крови, отрицает живое существо столько раз,
сколько ей это необходимо, и подменяет любовь злопамятством. Как только бунт,
забыв о своих щедрых истоках, заражается злобой, он начинает отрицать жизнь,
устремляется к разрушению и порождает целую когорту мерзко ухмыляющихся
мятежников, рабского отродья, которое сегодня на всех рынках Европы готово
запродать себя в любую кабалу. Он перестает быть бунтом и революцией,
превращаясь в злобу и тиранию. И когда революция во имя власти и истории
становится этим чудовищным механизмом убийства, назревает священная
необходимость в новом бунте во имя меры и жизни. Мы как раз дошли до этой
крайности. На пределе мрака неотвратим свет, который мы уже угадываем, — нам
нужно только бороться за то, чтобы он воссиял. За гранью нигилизма, среди
развалин все мы готовим возрождение. Но мало кто об этом знает.
И этот бунт, не претендующий на разрешение всех вопросов,
уже налицо. Начиная с этого мига, полуденный свет уже струится над самим
движением истории. Вокруг этого ненасытного огня мечутся и тут же исчезают
тени, а слепцы, прикрывая глаза, кричат, что он-то и есть история. Жители
Европы, отданные во власть теней, отворачиваются от недвижной сияющей точки.
Они забывают о настоящем ради будущего, жертвуют живыми существами ради дыма
власти, нищетой предместий — ради лучезарного Града, повседневной
справедливостью — ради надуманной земли обетованной. Отчаявшись в свободе
личности, они грезят о диковинной свободе всего рода человеческого, отвергая
смерть в одиночку, они называют бессмертием чудовищную коллективную агонию. Они
больше не верят в то, что есть, в мир и живого человека; тайна Европы в том,
что она разлюбила жизнь. Ее глупые слепцы поверили, что любовь к
одному-единственному дню жизни равносильна оправданию целых веков угнетения.
Вот почему они захотели стереть радость с лица земли и отложить ее на
неопределенное будущее. Влечение к крайностям, отказ от двойственности
собственного бытия, неверие в человеческие возможности привели их к
бесчеловечной безмерности. Отрицая подлинное величие жизни, они поставили под
вопрос собственное превосходство. За неимением лучшего они обоготворили самих
себя — и с этого начались все их несчастья: они превратились в богов с
выколотыми глазами. А Каляев и его братья во всем мире оказались от
самообожествления, потому что отвергли неограниченную возможность убийства.
Подавая нам пример, они следовали единственно верному правилу, состоящему в
том, чтобы научиться жить и умирать, отказавшись быть богами чтобы остаться
людьми.
В полуденный час своей мысли бунтарь также отказывается от
самообожествления, чтобы разделить в битвах общую судьбу людей. Мы избираем
Итаку, надежную
землю, смелую и суровую мысль, осмысленное действие, щедрость человека, знающего,
что он делает. Залитый светом мир остается нашей первой и последней любовью.
Наши братья дышат под тем же небом что и мы; справедливость бессмертна. Отсюда
рождается странная радость, помогающая нам жить и умирать, — радость которую мы
не желаем откладывать на будущее. На нашей многострадальной земле эта радость —
наш неизбывный хмель наша горькая пища, суровый морской ветер, древняя и новая
заря. Окрыленные ею, мы будем бороться за то, чтобы преобразить душу нашего
времени и ту Европу, в которой есть место всему. И этому призраку Ницше, к
которому двенадцать лет после его затмения являлся на поклон Запад
— как к испепеляющему образу своей высочайшей совести и своего нигилизма, и
тому безжалостному пророку справедливости, чей прах по недосмотру угодил в
квадрат неверующих Хайгетского кладбища; и обожествленной мумии
человека действия в ее стеклянном гробу, и всему, что энергия и разум Европы
без передышки порождали на потребу гордыни нашего гнусного времени. Все они
могут ожить вместе с мучениками 1905 г., но при условии, что мы поймем: они
дополняют друг друга и всем им положен некий солнечный предел. Каждый говорит
другому, что он не Бог; здесь-то и завершается романтизм. В этот час, когда
каждый из нас должен напрячь свой лук, чтобы показать, на что он способен,
чтобы вопреки и благодаря истории отвоевать то, что ему уже принадлежит, —
скудную жатву своих полей, краткий миг земной любви, — в этот час, когда
наконец-то рождается подлинный человек, нам нужно расстаться с нашей эпохой и
ее ребяческим исступлением. Тетива натянута, лук скрипит. Напряжение все
сильней — и прямая жесткая стрела уже готова устремиться в свободный полет.
