ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Как его хвалят
.
Как его хвалят
Несмотря на устойчивое непризнание Деррида в административно-академических
структурах, никогда не было недостатка в поклонниках «всеобъемлющего
жеста» этого глашатая новой эры в философии. Левинас утверждал, что
философская значимость высказываний Деррида порождает и чисто литературный
эффект — дрожь, трепет, «поэзию Деррида». Сара Кофман призывала сжечь
все то, чему мы ранее поклонялись, чтобы войти в новый храм: «неслыханное
и невиданное» письмо Деррида запрещает нам все привычные подходы. С тех
пор прошло уже много времени. Однако эта реакция изумления, лишающего дара
речи, встречается и сейчас. Яркий пример такого поэтического дифирамба дает нам
сторонник и последователь Деррида Ж.-Л. Нанси[ix][10]3.
Проследим теперь логику этого панегирика. Сначала Нанси
извиняется перед читателем: он должен, но не может писать о Деррида: писать о
его работах (корпусе текстов) — это все равно что писать на его собственном
теле, осуществляя насилие (по-французски тело и текст (corpus) омонимичны, а
предлог sur равно может значить и «о», и «на»). Далее этот
образ насилия по ассоциации наводит на мысль об исправительных колониях и о
татуировке (нацарапывание рисунка на коже лишает ее упругости, а тело —
плотной замкнутой поверхности). Нанизывание образов и звуковых ассоциаций (се
corps perdu — a corps perdu — accord perdu) вводит тему тела, испещренного
метками и надписями; оно уже не охраняет душу, да и само превращается в след.
Отсюда — тезис о невозможности опыта, его себе нетождественности: смысл опыта
всегда в нехватке, в различАнии, он всегда отсрочен. Жизнь смысла, жизнь
текста — не в закрытой книге, а в книге, раскрытой читателем, который держит ее
в руках (подразумевается, что этот читатель прежде всего сам Деррида, который
одновременно и пишет, и читает книгу своим читателям). Дальнейшее развитие
темы уже можно предвидеть: «сиюминутность» и
«настоящность» смысла (его — le maintenant) — это руки, держащие
раскрытую книгу (mains tenant). Но не пытайтесь выразить эту смысловую
отсроченность, это различАние в понятиях: это — запрос, призыв, просьба,
соблазн, мольба, повеление, ликование, это страсть. Это поэтическое заклинание:
pensee de l’origine: de la fin: de la fin de l’origine; cette fin s’entamant
dans 1’origine: 1’ecriture («мысль о (перво)начале: о конце: о конце, уже
пронизанном (перво)началом: о письме»).
Ностальгическая страсть философа — стремление к центру,
основе, наличию. Но она оборачивается страстью к письму: коснуться центра —
значило бы коснуться следа, прочерченного и стушеванного одновременно.
Омонимичность «смысла» (sens) и «ощущения» (sens) позволяет
развертывать этот образ дальше: физическое прикосновение и постижение смысла
становятся синонимами. Письмо, взыскующее смысла, пишется на коже, на
оксюморной поверхности — одновременно и гладкой (как пергамент или звук
голоса), и покрытой царапинами и татуировками. Такое
«эпидермическое» письмо подражает телесным жестам, конвульсиям,
танцам, безумию. Деррида записывает это немыслимое наличие «потерянного
тела». Но смысл все равно остается недоступным, поскольку опыт письма
сдвигает, искажает, изменяет все смыслы. В цепочке созвучий (la — au-dela —
au-dela de Derrida lui meme — «там — по ту сторону — по ту сторону самого
Деррида»), в корпусе текста философия, заклиная бытие, приводит в движение
тело, состоящее из «плоти, сил, страстей, техник, влечений»: это тело
динамично, энергетично, экономично, политично, эротично, эстетично; оно и
есть, и не есть все это. А искомое новое наличие не имеет смысла, но зато оно
само есть смысл — и его закат, и его возврат. Этот текст Нанси — имитация
поэтического стиля Деррида: пусть читатель сам решит, не звучит ли он пародией.
В результате оказывается, что практически одно и то же в
Деррида вызывает восторг одних читателей и возмущение других. В самом деле, что
перед нами — ранее невиданное письмо, открывающее новые горизонты смысла, или
доморощенная лингвистика, которая падает в ямы этимологии, застревает в
цитировании целых словарных статей, слепо следует звуковым ассоциациям,
фактически предпочитая научному языкознанию того самого Карла Абеля, которым
поневоле вдохновлялся Фрейд, когда научной лингвистики еще не было и в помине?
Включение в тексты фрагментов поэтической речи (короткие именные фразы,
нагнетание образов, рифмованные смыслы, которые эхом отзываются друг на друга)
иллюстрирует речь «желания». Поэтизация философского языка,
использующая средства Лотреамона, Малларме, Арто или Соллерса, показывает нам
весь набор риторических средств, отсылая при этом не к аргументам, а к той
мифопоэтике, из которой некогда вышла философия. Свершение философии
посредством поэзии и свершение поэзии посредством философии складываются в
обобщенное писательство (ecrivance), и смысл этого нового единства нам все
время приходится разгадывать.
.
