ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Глава третья. Петровская Россия и Запад
.
Глава третья. Петровская Россия и Запад
В 1670 году наиболее, возможно, светлый ум современной ему
Европы Г. Лейбниц предсказал, что будущее России заключается в превращении ее в
колонию Швеции . Многие в
Западной Европе разделяли этот прогноз.
Удачей России в конечном счете оказалось то. что ее
непосредственные западные соседи — переоцениваемые шведы и поляки — вступили в
полосу государственного упадка, а немцы еще не поднялись. Но эти благоприятные
обстоятельства были временными, и Россию неизбежно ждали, если она желала
сохранить себя, суровые испытания. Именно в это время страну возглавил жестокий
и гениальный вождь, имевший мудрость понять, что сохранение России зависит от
способности восприятия западной технологии — военной и социальной. Запад к
моменту восшествия на престол Петра еще не начал оказывать на Россию прямого
воздействия. Франция, доминирующая на континенте, опиралась на трех слабеющих
соседей России — Турцию, Польшу и Швецию. Западная энергия гасилась
деревенеющими структурами этих стран.
Наблюдая за Москвой из Немецкой слободы, Петр уже видел
превосходство Запада, и, видимо, здесь вызрело его непоколебимое желание
«войти в Европу». Знакомство Петра с Голландией, Англией и Францией,
несомненно, показало царю глубину отставания России. У России не было флота, а
Голландия строила сотни кораблей в год, в России никто не мог помыслить о
справочнике по сельскому хозяйству, а в Англии вышло более сорока
агрономических трактатов только за первую половину восемнадцатого века.
Парижанин уже тогда не мыслил себе жизни без газеты, а в Москве не знали, что
это такое. Возможно, смотря на рейд любезного его сердцу Амстердама, Петр видел
то, чего он желал для своей страны — открытости, мощи всепобеждающего отважного
народа.
Каким же сложился русский характер к периоду, когда дорога
на Запад приоткрылась, «окно в Европу» отворилось, и два мира встретили
друг друга? «Глубокое спокойствие, скорее молчаливость, на поверхности —
даже флегма, Органическое отвращение ко всему приподнятому, экзальтированному,
к «нервам». Простота, даже утрированная, доходящая до неприятия
жеста. «Молчание — золото». Спокойная, уверенная в себе сила. За
молчанием чувствуется глубокий, отстоявшийся в крови опыт Востока, Отсюда налет
фатализма. Отсюда и юмор, как усмешка над передним планом бытия, над вечно
суетящимся, вечно озабоченным разумом. Юмор и сдержанность сближают этот тип
русскости всего более с англо-саксонским. Кстати говоря, юмор свойственен в
настоящем смысле только англичанам и нам. Но конечно, за внешней близостью
скрывается очень разный опыт. Активизм Запада — и фатализм Востока, но там и
здесь буйство стихийных сил, укрощенных вековой дисциплиной» .
Один из деятелей петровской эпохи Салтыков, сформулировал
то, что можно назвать квинтэссенцией западничества: «Русские во всем
сходны с западными народами, но они от них отстали. Сейчас нужно вывести их на
правильную дорогу». Если бы дело обстояло таким образом, если бы задача
заключалась лишь в перемене кафтана на камзол, проблема модернизации не являла
бы собой главнейшей и наиболее сложной общественной проблемы русской истории.
Если бы Россия не принадлежала к иной, в данном случае, восточноевропейской
цивилизации, то вождю-реформатору вполне хватило бы внешних форм. Но вся
сложность задачи заключалась в обстоятельстве, что менталитет, идейно-психологическая
парадигма русского мышления цивилизационно коренным образом отличалась от
западной, и всякое представление о том, что западный менталитет может попросту
быть заимствован (кредо западников от упомянутого Салтыкова до Чаадаева и вплоть
до демократов конца XX века), по меньшей мере, наивно.
Петр Первый имел мужество признать превосходство Запада, и
он имел достаточно здравого смысла, чтобы придать вестернизации дух
национального сопротивления отсталости, принятия западного опыта не как национальной
капитуляции, а как национального подъема. У него сложилась собственная
геополитическая картина мира. Мир развивался, устремившись к мировой торговле
за океаны, а большая Россия лежала в лесах и степях, не имея выхода к морям,
фактически запертая в огромном евразийском пространстве. Не развиваясь далее,
Россия могла стать либо жертвой новых тамерланов восточных степей, либо (что
становилась гораздо актуальнее) конкистадоров Запада, повернувших в глубь
континента. Можно ли было рассчитывать, что Западная Европа, проявляющая
интерес и воинственную хватку в отношении всех регионов мира, имеющая традиции
грандиозных колонизации, упустит случай, пренебрежет обширным пространством, не
тронутым западным влиянием? Смогла бы Россия, вооруженная еще чуть ли не
арбалетами, противостоять профессионалам европейского военного искусства,
доказавшим свое мастерство во всех частях Земли? Оценив позиции России,
восприняв Запад и как угрозу, и как надежду, первый великий реформатор России
определил свою стратегию.
Положиться же он мог лишь на несколько железоделательных
заводов Тулы, Каширы, Москвы, Воронежа. Единицы российских мануфактур не шли в
сравнение с мощью поднимающейся индустрии Запада, где творили Гоббс и Спиноза,
Декарт и Мильтон. Одна аптека на всю страну Университетов нет. Да, Россия
встретилась с Западом, находясь в качественно иной плоскости исторического
развития. И Петр «осознал грозящую России опасность попасть в
экономическую зависимость от передовых стран, превратиться в колонию или даже быть
завоеванной соседями» . Двести
созданных в короткий срок мануфактур, одиннадцать металлургических заводов были
частью реакции Петра на угрозу западного поглощения.
Петр приблизился к западу географически. Двинувшись за
Петром в Приазовье и к Финскому заливу, Россия вышла из своей географической
изоляции и вошла в прямой контакт с Западом. Опираясь на свою людскую массу, на
талант своего, еще не востребованного историей населения, император Петp
предпринял тяжелую, временами отчаянную, жесткую попытку приобщения страны к
мировому, т.е. западному потоку цивилизованного развития.
Петр, после рассмотрения широкого европейского опыта,
посчитал наиболее приемлемыми для России образцами шведские государственные
учреждения: четыре сословия, отделение военной службы от гражданской, сенат и
коллегии, деление на губернии. Но не будем предаваться иллюзиям, прямому
западному воздействию подверглись не более 0,5 процента населения. Важнейшим же
явилось то, что была на столетия обеспечена независимость России, прекращение
ее в страну, способную противостоять любому внешнему влиянию. Здесь встает
вопрос о соотношении внутренних потребностей развития и внешних толчков. Оба
эти влияния существуют, как правило, одновременно. Иногда внешние факторы
превалируют. В России внутреннее осознание необходимости развития произошло под
влиянием западного примера и исходя из страха перед будущим в условиях
отсталости.
Ощущая свое отставание от Запада, власть в России стала (в
той мере, в какой она ощущала свою ответственность) оппозицией по отношению к
собственному народу. Даже в одежде, во вкусах, в гастрономии, в способах
разрешения основных жизненных проблем русская элита, начиная с 1700 года, идет
поперек вкусам и привычкам своего народа, «подгоняя» этот народ
принять инородные идеалы, вкусы, обычаи, правы. Поразительно, но с тех пор
правители на Руси делятся не на доморощенных (автохтонов) и западников, а на
западников и ультразападников (таких как большевики, спешившие принести идеи
Запада и каждый русский дом без исключения).
В те далекие и решающие времена у Петра возникла подлинно
драматическая дилемма — возможно, самая большая драма всемирной истории,
осуществляемая в условиях неравного развития. Во всех важнейших случаях
концентрации России для решения задачи сближения дистанции с Западом, и когда
строились демидовские заводы (и когда вставал среди тайги Магнитогорск),
державная власть, действуя ради броска, перекрывала кислород культурному
сближению русского народа с Западом. Это последнее, в конечном счете,
оказывалось важнее, чем просто пуды чугуна или тонны стали. Серьезные
реформаторы, глядя прямо в лицо реальности, если им не изменяло мужество,
должны были признать, что наиболее нужным элементом перемен являлось культурная
реориентация. То есть воспитание своего народа самодостаточными гражданами, а
не согласными на любую долю спартанцами. Спартанского стоицизма вполне хватало
у русского народа, никогда не знавшего легкой доли. Но не хватало и организованной
раскрепощенности, веры в свою персональную судьбу, исторического видения
«откуда и куда» течет поток мировой истории, отвращения к способу
жизни за спиной любого самозванного самодура, желания созидать свою судьбу, не
теряя достоинства.
Самая сложная проблема русской истории заключается именно в
этом. Своим талантом и трудом русские доказали, что они могут быть равными
любой другой культуре в литературе и науке, в освоении континента и космоса. Но
в русском народе так и не произошло расщепления массы на атомы, населения на
граждан, коллективного подход на персональное самоуважение, мира на
единомышленников, колхоза на хуторян, народа с общим сознанием на сообщество
параллельно ищущих личностей. Такая потеря национального лица, такое изменение
исконных начал — страшная вещь. О ней рыдали и казненные на Красной площади
стрельцы, и печальные славянофилы, и еще более загнанные историей, евразийцы.
Но трагедия оставалась, она с нами — и с теми, кто «не видит
проблем»: пройти сквозь пустыню потери прежней культуры, неизбежными
последствиями чего является дезориентация, криминализация, стихийно-культурный
бунт. Никто не может знать, согласится ли народ, во всей его глубине, заплатить
такую цену.
Если цена будет непомерной, то модернизация должна будет в
России снять с себя одежды вестернизации, и массовое производство должно быть
налажено на основе восточноевропейского, а не западного стереотипа.
Именно этот вопрос является самым главным для России, в
начале восемнадцатого века, равно как и во втором тысячелетии ее исторического
существования.
Глубина этого вопроса поистине бездонна.
«Неестественное должно было стать естественным, привычное —
отвратительным, нелюбимое — любимым. Разумеется, дело не так просто, как в
случае с ленивым Обломовым и энергичным Штольцем. Есть ленивые Штольцы и
энергичные Обломовы. Но система мировидения Штольца содержит так много
отталкивающих русскую душу особенностей, что трансформация кажется почти
невозможной, сколько гулагов ни создавай. Иначе доля русских эмигрантов не была
бы на Западе такой горькой. А ведь едва ли нужно напоминать, что эти эмигранты
покинули страну, зная Запад, бывая на нем ранее, говоря на его языках,
изначально любя его. Тем не менее, даже эти явные адепты Запада — от моды до
философии — ощутили невиданную горечь жизни вне родных стен.
Не может быть никакого сомнения, что процесс перехода к иным
культурным ценностям сложен, драматичен, таит опасности массовой деморализации,
что успех его совершенно не гарантирован. Стоит ли браться? Лучшие из
имитаторов Запада — японцы — сумели взять все полезное, сохранив свой в высшей
степени своеобразный стереотип. Большинство объясняет это тем, что в японской
культуре есть некие параллельные западным черты, главная среди которых —
естественность восприятия новаций, натуральный выбор лучшего как наиболее
приемлемого, отсутствие тормозящей силы косности, приверженности привычному.
Можно ли повторить японский пример? Многие брались, немногим удалось.
Петровская Россия пыталась посеять семена западного
индустриализма на, не во всем благоприятную почву, православно-христианского
общества. По оценке А. Тойнби, «петровская политика ставила своей целью
превращение русского универсального государства в одно из государств
современного западного мира, с тем, чтобы русский народ мог знать определенное
место среди других западных наций. Стратегия Петра Великого была направлена на
то, чтобы при включении России в западное сообщество в качестве равноправного
члена сохранить ее политическую независимость и культурную автономию в мире, где
западный образ жизни уже получил широкое признание. Это был первый пример
добровольной самовестернизации незападной страны» .
Центральное петербургское правительство подавило сопротивление противников
реформ Петра, в частности, староверов, которое не могло иметь шансов на успех
ввиду разбросанности сторонников старого обряда и консолидированной силы
правительства. Но, уйдя на национальные глубины, старообрядчество дало основание
явлению, которое позже будет названо славянофильством.
Вождю, чтобы породить у подданных пафос переустройства,
приходилось маскировать внутреннюю отсталость. Потемкинская деревня — это
постоянное явление русской жизни, а обращение к реализму с неизбежностью
вызывало тягу к революционному броску. Поход на Запад, начатый Петром и
продолженный в самых разнообразных формах всеми владетелями Кремля, несомненно,
дал определенные результаты вплоть до покорения космоса. Но в плане личностных
ориентации способ модернизации неизбежно сказывался на результате, деспотизм
перекрывал путь дисциплинированной творческой энергии,
В этом суть. На Западе яростное личностное самоутверждение
не требовало обрыва коренных уз, смены наиболее близких индивидууму традиций,
отхода от базовых родовых ценностей. В России именно этого требовало
просвещенное верхушечное западничество, кто бы ни был его носителем — боярин
Волынский или генсек Горбачев. Внешние формы плюс открытие границ, плюс
массовое образование на западных идеях, плюс становление гражданского общества
с капиталистическим укладом экономики — вот был минимум, необходимый для
частного изменения цивилизационного кода. Стратегия Петра Великого была
направлена на то, чтобы при включении России в западное сообщество в качестве
равноправного члена сохранить ее политическую независимость и культурную
автономию в мире, где западный образ жизни уже получил широкое признание. Это
был первый пример добровольной самовестернизации незападной страны. Успех этой
политики увенчался разгромом шведской армии при Полтаве в 1709 г. а позже, век спустя,
изгнанием из России армий Наполеона.
Как показал Г.П.Федотов, петровская реформа вывела Россию на
мировые просторы. Россия была поставлена Петром на перекресток всех великих
культур Запада. Появилась порода русских европейцев, которых отличала свобода и
широта духа, причем отличает не только от москвичей, но и от настоящих западных
европейцев… Простой русский человек, включая интеллигентов, был удивительно
бездарен к иностранным языкам, как и вообще был не способен входить в чужую
среду, акклиматизироваться на чужбине. Русский европеец, по словам Г.П.
Федотова, был дома везде. Россия после Петра Великого перестает быть понятной
для значительной части русского народа, который отныне «не представлял
себе ни ее границ, ни ее задач, ни ее внешних врагов, которые были ясны и
конкретны для него в Московском царстве. Выветривание государственного сознания
продолжалось беспрерывно в народных массах два века Империи» .
Значительная часть интерпретаторов повторяет вслед за лично
знавшей Петра Софьей Бранденбургской: «Он — правитель и очень хороший, и
очень плохой одновременно. Его характер в точности отражает характер его страны».
По нашему мнению, такая точка зрения далека от исторической истины. Личность
Петра была уникальной в русской жизни, как и его рост, вес, обстоятельства
детства, воспитание в Немецкой слободе, соперничество с Софьей, исключившее
обращение к русской старине.
Представляется, что Петр довольно слабо отражал свою страну.
Он обладал чертами неповторимой индивидуальности, на удивление далеко отстоял
от сложившегося на протяжении тысячелетия Славянского архетипа, подвергшегося
сильному монгольскому влиянию. Почти все обстоятельства жизни Петра хорошо
известны: всю свою жизнь он проявлял не очень свойственные славянской натуре
черты легкости, постоянной игры, ненасытного интереса к окружающему миру.
Славянской натуре, несомненно, свойственна стойкость духа, но не петровская —
веселая, не приемлющая поражений, лучше всего проявляющая себя в минуту утрат.
Посреди всеобщего уныния (после поражения от турок при Азове, после поражения
от шведов при Нарве, после фактического пленения за Прутом) царь Петр не падал,
а рос духом. Современники отмечают в нем фантастическую смесь природной доброты
и непреодолимой злобы, неистребимую любовь к шумному веселью и невероятную
задумчивость. Петр обладал отличной памятью, безграничным трудолюбием и
ненавистью к рутине. Если это — русский характер, то почему история не дала
России второго Петра? Почему Петр становился только сильнее там, где Николай II
и Михаил Горбачев увядали? Почему только он среди русских правителей ненавидел
церемонии, показной блеск, искусственное славословие?
На самом деле история дала России человека, исключительно
далеко отстоящего от национального стереотипа. Будучи сам особенным. Петр искал
особенное в мире и нашел его на Западе. Это не значит, что Петр был человеком
западных взглядов, — ни один западный правитель не стал бы собственноручно
рубить головы стрельцам, заниматься анатомическими сеансами на ближних и губить
собственного сына.
В эпоху подлинного самодержавия, когда личность правителя
играла определяющую роль, благодаря во многом своему характеру, Петр создал в
России нечто долговременное — обширный класс обращенных на Запад служилых
людей, сопоставляющих страну не с вековой традицией, а с самыми развитыми
странами Запада. Подчиняясь новому флагу, новой столице, одетые в западные
одежды, говорящие на европейских языках, правящие Россией дворяне Петра создали
базу для нового типа развития, создали (постоянно воссоздаваемые между 1700 и
1917 годами) предпосылки мирного сближения с Западом, целенаправленной эволюции
российской политической, образовательной, военной, экономической систем в
западном направлении, с помощью Запада, открыто восхищаясь им. С тех пор, как
шотландский наемник Патрик Гордон стал главным военным советником подростка
Петра, а француз Франсуа Лефорт — самым близким другом и фактически
воспитателем, пафос уважения и восхищения Западом стал едва ли не
государственной религией России вплоть до злосчастной первой мировой войны.
Царь Петр Первый взял курс на Западную Европу и так резко трансформировал
военную, политическую и экономическую системы страны, что иностранцы стали с
охотой приезжать в Россию, Границы России для них были открыты, их ждала
карьера и высокий статус. Как и в любом деле, здесь было много злоупотреблений
и разочарований, но факт остается фактом: Россия открылась Западу в невиданной
прежде степени и уже не могла быть прежней. Петербург стал символом новой
России, дружественной Западу.
Очень важным является следующее обстоятельство.
Культивирование этого пафоса было бы невозможным, если бы Петр противопоставил
его чувству любви к России. Необходимым балансом западной ориентации стал
очевидный и вдохновляющий патриотизм Петра. В отличие от реформаторов типа
Михаила Горбачева (ушедшего со сцены именно вследствие того, что его патриотизм
оказался поставленным под сомнение), царь Петр в минуту высшего кризиса —
накануне Полтавы — сумел обратиться к своим солдатам со словами, сделавшими бы
честь Кромвелю, Наполеону или Черчиллю: «Пришел час, когда будет решена
судьба нашей страны. Именно о ней вы должны думать, именно за нее вы должны
сражаться… что касается Петра, знайте, что он не цепляется за свою жизнь,
лишь бы Россия жила в славе и процветании».
Петр воплощал идею новой России, остающейся самой собой, не
сменившей своей идентичности, но развивающей свой потенциал на основе
подключения к западному опыту.
Начиная с Петра Великого, реформы Романовых представляли
собой одну постоянную, далеко протяженную по времени вестернизаторскую реформу,
проводимую то быстрее, то медленнее с переменным успехом. Даже внешние обстоятельства
здесь красноречивее любых слов; реформы проводились из западного
Санкт-Петербурга па необъятной территории Евразии в отношении населения, для
которого Петербург был, безусловно, диковинный город, и уж никак не выражение
внутренней национальной эстетики.
Вся разница между Петром и другими российскими правителями
до и после заключается в том, что он создал такую нравственную обстановку в
стране, в условиях которой царь становится слугой своего отечества в противовес
русской традиции «служения правителю». Жестокими мерами он прививал
новые нравы, хотя, разумеется, он не мог (и не хотел) ломать традиции русского
самовластия, никак не стремился создавать гражданское общество или хотя бы его
предпосылки. Однако перемена формулы власти — служение отечеству — в
определенном смысле модернизировала страну больше, чем даже заимствование
западного опыта. Петр создал ориентирующуюся на Запад систему правления,
одновременно патриотическую и ставящую мерилом успеха эффективность, а не
степень лояльности. Он впервые в русской истории выдвинул положение, что
государство должно реформировать систему управления в соответствии с разумом, а
не слепо следовать традиции. И в отличие от последующих русских реформаторов,
Петр на каждом шагу разъяснял своим соотечественникам (в частности, указами в
«Русском вестнике»), что именно он делает и каковы его цели,
показывая пример государственной ответственности, создавая общественный пафос.
В этом одна из причин, почему России удался долговременный ответ Западу —
система взаимодействия с ним и сохранения самостоятельности. Удался, более чем
Оттоманской Порте, Персии, Индии и Китаю. Это был (исторический) первый случай,
когда потенциальная жертва Запада сознательно поставила перед собой цель
овладения материальной техникой Европы ради самосохранения. (Потом по той же
дороге пойдут Оттоманская империя, Япония и другие).
Удача Петра заключалась в том, что Европа еще не вступила в
эпоху «национальных войн», и ему хватило ограниченного числа
обученных западными специалистами войск, чтобы выстоять, при Полтаве и победить
в Северной войне. У императора Петра хватило энергии для создания прозападной
элиты и вручения в ее руки армии и административной системы государства. Эта
была жестокая трансформация, но она сохранила традиционную Россию почти на три
столетия. Повторяем. Петр Великий не осуществил синтеза Запада и России, не
трансформировал «русский дух», но он создал щит, за которым страна
могла расти, развиваться в направлении сближения с Западом, не изменяя при этом
своей эмоциональной, умственной, психологической природе, не отвергая опыт
исконной Руси. Свершить все это в течение жизни одного поколения — было уже
историческим подвигом. Изменить же менталитет народа — для этого, как
оказалось, недостаточно было всей династии Романовых. Ибо в начале XX века —
при Николае Втором население огромной империи еще не прониклось инородным духом
и ценностями мало знакомого Запада. Петровское направление России на путь
сближения с Западом осуществлялось постепенно — быстрым этот процесс приобщения
к западным ценностям огромной, разбросанной на тысячи верст страны, быть не
мог. Более чем Петр заимствовал (а он, надо помнить, перепахал русскую жизнь),
было бы уже опасно для царствующего двора — народ в отстаивании своей
самобытности проявил бы необоримое неприятие.
Проникновение западных идей, вкусов, привычек и, в конечном
счете, базовых ценностей было постепенным. В первые десятилетия восемнадцатого
века прозападным стал слой столичного дворянства и армейского офицерства. К
концу этого века вся культура правящего класса, ее главенствующие формы
оказались ориентированными на западные ценности. К середине следующего века
западный вид и ориентированность приобретает городское мещанство. Но основное
тело России — крестьянство — если в той или иной степени и соприкоснулось с
западными ценностями, то лишь в конце девятнадцатого века. Эта
«неохватность» России, пестрота ее этнического и религиозного состава
осложнили историческую ассоциацию с Западом. Процесс приобщения к Западу
неизбежно должен был иметь длительный характер: сложившиеся цивилизации
устойчивы в сохранении своей парадигмы и не трансформируются одна в другую без
мук внутренней ломки.
Почему и как русский народ принимает эту смертную муку
корежения исконной веры и обычаев старины? Своего рода «промежуточной
формой», помогающей изменению российского менталитета, была понятная и
популярная в русском ареале идея служения Отечеству, которую столь поднял в
глазах соотечественников царь Петр. Как справедливо пишет А. Флиер, «идея
осмысленного, добровольного и инициативного служения Отечеству (пусть даже в
значительной мере персонифицированному в личности императора) стала главной во
всей идеологии петровского и послепетровского времени и в различных
модификациях просуществовала почти до конца XX века (до крушения СССР)…
Предмет сакрализации, национальный символ, лежащий в основе всей системы
ценностных ориентации россиян, с «истинной православной»
направленности русского бытия переместился на государство как самодостаточную
сущность, альфу и омегу национальной идентичности. Эта была новая идея —
служить не царю (привычное), а Отечеству» . Все
подлинные реформаторы, такие как Петр Первый. Екатерина Вторая, Александр
Второй, использовали мотив жертвенности в отношении государства.
Спор о личности Петра не стихает в России. При всем
разнообразии оценок деятельности Петра, ключевая роль этой личности в диалоге
Россия-Запад несомненна. Никто не отрицает значимости самой личности Петра, его
наследственных и благоприобретенных черт. Но соответствие навязываемого им
России идеала русскому национальному характеру вызывает большие разночтения.
И западники, и славянофилы признавали величие Петра, но
первые делали акцент на том, что он обеспечил будущее России, вторые — на том,
что он безобразно искорежил прошлое, нарушив основу здоровой эволюции. Основную
проблему определил еще в восемнадцатом веке князь М.М. Щербатов: «Петр
вывел Россию на уровень, который при менее эффективном руководстве она достигла
бы лишь через одно или два столетия», т.е. он осуществил успешную
модернизацию. «Но при этом была заплачена большая цена — нравы русского
народа были изменены не в лучшую сторону». Это клише применимо ко всем
реформаторам, ориентирующим свои страны на западный образец: они уменьшают
разрыв в развитии, но, порывая с традициями, по крайней мере, частично
деморализуют свой народ. (Когда процесс идет слишком быстро, то обычно
почвенники в условиях социального взрыва приходят на смену западникам, чтобы
снять издержки модернизации, одновременно замедляя саму модернизацию).
Герцен назвал Петра первым русским немцем. Безразлично
относясь к английским свободам, он восхищался целесообразностью прусского
порядка. Царю не нравился фривольный французский язык, он восторгался немецким
и голландским. Он был первым и главным западником, верящим в возможность
пересадки и органического закрепления общественных учреждений. Деревня всегда
была для него символом косности. Он любил города, он любил Амстердам с его гаванью
и духом открытых пространств. Эта была прометеевская личность на чужеродной
почве.
Возможно, самый талантливый из западников П. Чаадаев
утверждал, что «Петр хотел цивилизовать Россию для того, чтобы дать нам представление
о просвещении, он прикрепил нас к мантии цивилизации: мы схватились за мантию,
но мы не коснулись самой цивилизации». И все же заслуга Петра, по мнению
Чаадаева, заключается в том, что он освободил Россию от груза прежней истории,
он, «придя к власти, нашел лишь чистый лист и… написал на нем: Европа и
Запад». А это значит, что Россия получила шанс идти в будущее не
сепаратно, а совместно с самым передовым регионом, получив шанс избежать судьбы
стать его жертвой.
В.О. Ключевский также считает, что деятельность Петра
приблизила Россию к формированию модуса вивенди в отношениях с лидирующим
регионом: при помощи деспотических методов Петр стремился стимулировать в
порабощенном обществе свободную и независимую деятельность. Но с западниками
категорически не согласны славянофилы. Н.М. Карамзин сделал исторический упрек
Петру в том, что Россия обратилась к западному материализму, что народная
религия стала государственной, казенной, что церковь оказалась подчиненной
государству, что разрыв между правителями и управляемыми лишь увеличился, что
Россия потеряла свое своеобразие (начиная с национальной одежды). Ведущий
славянофил К. Аксаков, признавая Петра «величайшим из великих людей»,
полагал, что «несмотря на свой внешний блеск», дело Петра служит доказательством
того, что огромное духовное зло может быть причинено величайшим гением, если он
действовал в одиночку и отошел от традиций своего народа. По мнению Аксакова,
следовало бороться против опасности доминирования внешних сил, но при этом не
следовало имитировать внешние по отношению к России модели. Разрыв верхнего —
прозападного слоя и нижнего, не имеющего никакого понятия о Западе, по мнению
славянофилов, привел к взаимоотчуждению двух частей одного народа.
Из двух полярных точек зрения: 1) Петр реформировал Россию
на западный манер, сделал Россию частью Европы; 2) Петр не довел своих реформ
до конца, он разрушил русское и не привил стране западное, — ни одна не
представляется нам верной.
Сейчас ясно, что Петр провел реформы, которые не проросли
сквозь народную толщу русского общества и потому не сделали Россию западной
страной. В то же время он сделал этому обществу полезные прививки. Его реформы,
по меньшей мере, создали щит, который позволил России сохранить независимость и
самобытность, помогая ей искать пути вхождения в русло европейской культуры. Не
губительное самоуничижение, а консолидация народных сил, подъем национального
духа были следствием осуществленных Петром преобразований. А. Герцен говорил,
что на реформы Петра I русский народ ответил появлением А.С.Пушкина — личности
универсальной, обладающей всечеловеческой гениальностью, Н.А.Бер-дяев показал,
что следствием реформирования стало появление золотого века русской литературы,
так как «необычный, нарывчатый динамизм русского народа обнаружился в его
культурном слое лишь от соприкосновения с Западом и после реформы Петра I»
.
Но появление этой гордости России, этой плеяды ее блестящих
гениев знаменовало собой также факт отрыва образованного слоя страны от народа.
Если мы не увидим в дальнейшем носителей двух психологических парадигм в
русском народе, мы не поймем конвульсий русской истории — от переноса столицы
на берега Невы до падения Горбачева. Мы не одиноки в этих конвульсиях, их
испытал весь незападный мир в течение последнего полутысячелетия. Удачливых,
как Япония, наций — единицы, все прочие незападные культуры завершили свой путь
довольно жалким образом. В этом смысле достаточно посмотреть на карты Африки.
Латинской Америки, большей части Азии, чтобы понять, что Россия все же
относится к счастливым исключениям. Без Петра Первого Россию, возможно, ждала
бы участь Африки.
Но и с самовластным Петром ее судьба не стала легкой. Как
сказал в свое время Руссо, «лучше бы Петр оставил Россию русской».
Так ли это? Как и все настоящие вопросы, этот продолжает сохранять свое
ключевое значение для трехсот миллионов евразийцев, собранных на территории
прежней российской империи. Россия показала блестящую способность развивать
военную систему государства по западному образцу, она показала образцы
гениальной оригинальности в литературе, она меньше преуспела в административном
искусстве и уж совсем зашла в тупик, стараясь привить западную —
«фаустовскую» психологическую модель на всем пространстве от Бреста
до Владивостока. А без измененного психологического климата такие глобальные
экстравагантности, вроде перехода к капитализму «за пятьсот дней»,
лишены всякой серьезности.
Раскол прошел не только между народом, его образованной
частью, но и внутри самой образованной части русского общества. Полагаем, прав
П.С. Трубецкой: «Со времен Петра Великого в сознании всякого русского
интеллигента (в самом широком смысле слова, понимая под интеллигентом всякого
«образованного») живут две идеи: «Россия как великая европейская
держава» и «европейская цивилизация». «Направление»
человека в значительной мере определялось отношением ею к этим двум идеям. Было
два резко противоположных типа. Для одних дороже всего была Россия как великая
европейская держава; они говорили: какой бы то ни было ценой, хотя бы ценой
полного порабощения народа и общества, полного отказа от просветительских и
гуманистических традиций европейской цивилизации, — подавайте нам Россию как
могущественную великую европейскую державу. Для других дороже всего были
«прогрессивные» идеи европейской цивилизации; они говорили: какой
угодно ценой, хотя бы ценой отказа от русской великодержавности, подайте нам
осуществление у нас в России идеалов европейской цивилизации (т.е. по мнению
одних — демократию, по мнению других — социализм и т.д.) и сделайте Россию
прогрессивным европейским государством» .
Так появилось противопоставление «великой России»
«великим потрясениям». Это противопоставление было существенным для
декабристов и народников, оно определило 1905, 1917, 1991 годы.
К моменту кончины императора Петра (1725) Россия по своей
мощи, безусловно, вошла в число ведущих европейских держав. В союзе с Данией и
Саксонией она нанесла решающий удар по прежней владычице Балтики Швеции, вышла
на это море широким фронтом от Финского залива до Пруссии. Польша, Саксония и
Пруссия стали союзниками новой европейской силы. Тем самым была изменена
прежняя система, при которой Париж опирался на Стокгольм. Варшаву и Стамбул.
Мир со Швецией (1721) как бы наложился на Утрехтский мир 1713 года, фактически
положивший конец притязаниям Людовика Четырнадцатого на доминирование в Европе.
От вхождения России в европейский мир пострадало влияние Швеции, Польши и
Турции, но усилилось влияние Лондона (что было зафиксировано в Утрехте).
Появился исключительный шанс у Пруссии, которым она при Фридрихе Втором (и
через столетие при Бисмарке) не преминула воспользоваться.
До Петра судьбы Европы (а соответственно, и мира) решались в
Париже, Лондоне и Вене. После балтийского явления России эти судьбы решались
уже в пяти столицах — Лондоне, Париже, Петербурге, Вене и Берлине. И,
поскольку, весь последующий век был занят, прежде всего, англо-французским
соперничеством в Европе, Америке и Азии, Петербург получил возможность
утвердить свое влияние в Восточной и Центральной Европе, на широкой полосе от
Балтийского до Черного моря.
Итак, восемнадцатый век прошел под эгидой борьбы двух
титанов — Англии и Франции. Произошел окончательный закат Мадрида, зыбким стало
могущество Вены, ослабел наступательный порыв Стамбула, сузилось влияние
Стокгольма, Амстердама, Варшавы, Дрездена, Неаполя. Зато более твердые позиции
занял Берлин и, прежде всего, Санкт-Петербург. При императрицах Елизавете и,
особенно, Екатерине Второй происходит не только закрепление новоприобретенного
петровского влияния, но значительное его расширение. Россия со всей мощью
выходит к берегам Черного моря, овладевает Крымом и создает цепь городов,
чрезвычайно укрепивших мощь России в этой практически единственной для нее зоне
незамерзающих морей — от Ростова до Одессы. Этот порыв России был столь
впечатляющим, что Екатерина Великая планировала перенесение столицы страны в Екатеринослав,
в новую зону притяжения России.
На мировом Олимпе Британия выиграла две величайшие войны
ХVIII века — за австрийское и испанское наследство, потеснив Францию в Америке
и Индии. Но канадское приобретение Лондона было, так сказать, нивелировано
восстанием тринадцати колоний, создавших Соединенные Штаты. Победе первого
независимого американского государства чрезвычайно способствовала созданная
Екатериной Лига вооруженного нейтралитета. Ее создание не позволило англичанам
рекрутировать русских солдат для борьбы с небольшой армией Вашингтона, не
позволило Лондону посягнуть на мировую гегемонию.
В новую Европу Россия была принята не только благодаря се
растущей мощи, но и в свете ее все более прочных династических связей. Северная
Пальмира отныне учитывалась в стратегическом планировании всех мировых столиц.
Россия в три послепетровские четверти века экономически ориентировалась на
Северную Европу, на Англию, северогерманские государства, отчего росли
Петербург, Ревель, Рига. В политическом плане Россия предпочитала не делать
решающего выбора между Парижем и Лондоном и ориентировалась скорее на два
соседних германских государства. Но эта стратегия не была статичной, тем более,
что германские государства враждовали между собой. В ходе семилетней войны (1756-1763)
Россия встала на сторону профранцузской коалиции, выступив против союзной с
Англией Пруссии. Русские войска в 1761 году вошли в Берлин, и будущее
северогерманского государства висело на волоске. Но Петербург, с восшествием на
престол Петра Третьего, посчитал нецелесообразным способствовать французскому
доминированию за счет германского ослабления, и Пруссия получила свой шанс.
Продемонстрированная Россией мощь позволяла говорить о возникновении
стратегического треугольника Лондон-Париж-Петербург. В конечном счете, этот
треугольник так и не стал устойчивой фигурой, прежде всего потому, что Россия,
при всех новороссийских приобретениях, не вступила в первую промышленную
революцию синхронно с Англией, уступая не только Франции, но и германским государствам.
Но эти экономические изменения полностью проявят себя лишь в следующем веке —
веке пара. XIX веке. А между петровским возвышением и падением Бастилии Россия
определенно заняла место на вершине мировой иерархии сразу же после Англии и
Франции. Между петровской эпохой и серединой XIX века пролегает век возвышения
в России дворянства — того социального слоя, который был поднят Петром как
специфически прозападный слой — от названий чинов до формы одежды. Именно этому
слою Петр Первый «поручил» два дела: крепить могущество государства и
объединить его с Западом. Обе эти задачи, казалось, решились в период
дворянского господства со значительным успехом. Россия превратилась, во-первых,
в великую державу, во-вторых, в европейскую державу. Впервые в русской истории
открылись дороги на Запад, а заимствовать западное стало не зазорным, а
обязательным и почетным.
Когда речь заходит об органических различиях между Россией и
Западом, особое место должно быть отведено роли русского дворянства. В стране,
где никогда не было рыцарского сословия, дворянство с начала XVII века стало
главной опорой власти, государства. И более двух десятилетий служило этой
опорой, обеспечив главные русские военные победы и общепризнанный культурный
расцвет. В восемнадцатом веке дворянство па Западе теряет позиции, а на Руси
приходит к всевластию. Во многом чтобы укрепить его близость к трону, Екатерина
Великая и санкционирует Указ о вольностях дворянства — дань благодарного
самодержавия блестящей плеяде воинов, администраторов и поэтов. Но вольность
дворянства имела далеко идущие последствия.
Произошел роковой отрыв наиболее прозападного слоя от
творческого государственного дела. Дослужившись до первого офицерского чина,
помещик уходил в отставку, посвящая себя охоте, общению, нередко литературному
труду. Никто не видел, чтобы лишенный казенного рвения, уволившийся прозападный
офицер начал создавать из своего имения (большого или малого, неважно)
примерную западную ферму. Свидетельством тому последовавшие в следующих
поколениях разорения дворянских гнезд. Обломовы — не типажи русской народной
жизни, это типичный образ прозападного (по воспитанию) дворянства, не нашедшего
себя в общественной жизни и не считающего материальный рост достойной сферой
приложения сил. Тяга к высокому дала великую дворянскую культуру. Она же
поставила ряд бесстрашных исправителей человечества: Герцен, Бакунин,
Кропоткин, Лавров, Плеханов, Ленин.
Начиная с 40-х годов XIX века на Западе, буржуазия
решительно вытесняет дворян с первых мест в общественной жизни. В России
благородное дворянское ничегонеделание продлилось до мировой войны, диктуя
русскому обществу доминирующий стиль поведения, способ мышления, идеалы и
кумиров. И, к сожалению, даже старообрядческое промышленное сословие, не говоря
уже об обычных купцах и разночинцах, прониклось «высокой» идеей, что
делать стоит только высокое. Во многом отсюда и российская бюрократия —
диковинная профанация служения, непотизма и ничегонеделания, благородно
окрашенных в идеалы.
Дворяне до самого конца господствовали там, где на Западе их
уже не было — в системе образования, в гимназиях и университетах. Великой бедой
России было то, что дворянин, словами Г.П. Федотова, приносил с собой лень как
наследственную привилегию. В результате и сосед-разночинец «разлагался в
школе, потому что семья его была, в сущности, ей (этой школе, где учили по
западным учебникам. — А.У.) враждебна, не понимала ее смысла, могла пороть
лентяя за единицы, но не могла приучить его к умственному труду… Дворянское
презрение к черному труду русский интеллигент умел привить даже людям, которые
не успели еще отмыть своих трудовых рук… Еще более опасным, чем презрение к
черному труду, было презрение к хозяйству. Против социалистической критики в
русском сознании не нашлось ни одной нравственной или бытовой реакции в защиту
свободного хозяйства… Когда поэт Блок хотел с максимальной силой воплотить
идею зла в старой России, он не мог найти для этого лучшего образа, чем
лавочник его страшного «Грешить бесстыдно» . Как
могла Россия при таких господствующих в ее обществе взглядах догнать Запад, где
именно лавочник определил общественную систему, моральный кодекс, социальный
компромисс, систему воспитания и тип патриотизма?
На протяжении этих полутора веков в России попеременно
преобладало то французское, то германское влияние. Французское влияние
превалировало при императрицах Елизавете (1742-1762) и Екатерине (1763-1796),
при императоре Александре Первом (1801-1825). Германское влияние преобладало
при правлении императоров Петра Третьего (1762), Павла Первого (1796-1801),
Николая Первого (1825-1855).
Точку отсчета культурного сближения с Францией резонно
искать в 1717 году, когда Петр Первый послал в Париж первых русских студентов.
Спустя двадцать лет из Парижа в Россию писали о своих впечатлениях
Тредиаковский и Кантемир. Первый активно вводил в русский язык галлицизмы,
второй переводил на русский язык Мольера. Впервые на русской театральной сцене
стали обсуждать проблемы чужеродного мира, проблемы Запада. Императрицы
Елизавета и Екатерина, следуя заветам Петра, открыли Россию Западу так, чтобы
она не виделась чужеродным телом в большой Европе,
В середине ХVIII века основу образованной по западному знати
составляли выпускники трех школ: Шляхетского корпуса, гимназии, Пажеского
корпуса. Нужно ли говорить, что это была капля в море русского населения.
Именно в это время состоялся первый перевод на русский язык произведений
античности, ими были басни Эзопа. При царице Елизавете в русский язык проникают
неслыханные прежде античные слова, такие как ода и элегия. К концу царствования
Елизаветы Петербург — главный канал западного влияния — сравнялся по населению
с традиционалистской Москвой. Такие авторы как Феофан Прокопович впервые начинают
употреблять слова «персональный», «личный»,
«партикулярный» — термины, отсутствовавшие в языке Московии, в ее
коллективистском сознании. Но подлинное вторжение французской культуры в
русскую жизнь началось при Екатерине Второй. Литературно-философскими
фаворитами царицы последовательно были Фенелон, Монтескье и Вольтер.
Американский исследователь Дж. Биллингтон в цитированной выше книге «Икона
и топор» оценивает французское влияние и способ восприятия его русскими
как исключительно сильное: «в большей даже степени, чем в случае с
персональной встречей лицом к лицу с Византией, русские попытались
«трансплантировать» французские достижения, отстраняясь от того
критического духа, который сопровождал их. Екатерина видела во французском
Просвещении средство поставить свое правление на твердое философское основание
и обеспечить национальные предпосылки для морального лидерства в Европе.
Русская аристократия использовала французскую культуру для своей
самоидентификации» .
Первый журнал на французском языке начинает выходить в
России в 1755 году. В следующем году в России продаются три тысячи экземпляров
«Философии истории» Вольтера. Автор ее становится непререкаемым
авторитетом для просвещенного сословия. Вольтерьянство — своеобразная смесь
рационализма, скептицизма и стремления к реформам — становится поощряемой
русским правительством формой общественного самосознания. Все шестьдесят малых
и больших работ Вольтера переводятся на русский язык. Престиж русской царицы
как мецената французского Просвещения был так высок, что Гельвеции посвятил
свою основную работу «О человеке, его умственных способностях и его
образовании» императрице Екатерине — защитнице от азиатского деспотизма».
Императрица Екатерина назначила республиканца Лагарпа
воспитателем своего внука Александра. Практически вся аристократическая элита
посетила заграницу. Впервые страна с необычайной интенсивностью начинает
обращаться к Западу за ответами на свои вопросы. Оптимистическим становится
видение будущего России. Екатерина полагала, что новые плодородные земли на юге
страны позволят ей совершить исторический рывок в материальном бытии, а Вольтер
писал Екатерине, что приедет в Россию, если столица будет перенесена из Петербурга
в Киев. Бернаден де Сент-Пьер верил в создание новой Пенсильвании» вокруг
Аральского моря. Екатерина мечтала о том, чтобы расположенный южнее Киева
Екатеринослав стал мировым центром культуры, а морской порт Херсон — новым
Петербургом.
За два века торжества дворянства и династических браков
царствующая семья Романовых породнилась с ведущими аристократическими домами
Европы, что было благословением для своеобразного общеевропейского
космополитизма. Именно в эту эпоху — до рождения национализма — русская знать и
нарождающаяся интеллигенция почувствовали себя если и не частью западной семьи,
то и не чуждой региону — властелину мира. Письменное слово, взаимное знакомство
литератур Запада и России дали блестящие результаты — мы имеем в виду особое, наднациональное,
широкое гуманистическое видение лучших авторов Западной Европы, Северной
Америки и России,
Для века Екатерины характерна исключительная вера в
освобождающую и облагораживающую силу образования, подчинение новой России
западным идеям века Просвещения, В Российскую империю были перенесены лучшие
образцы западной системы образования. Идеи Гердера (тогда молодого пастора из
Риги), Руссо и переведенного в 1761 году Локка живо обсуждались в приближенных
к Екатерине кругах. В Петербург был приглашен серб Янкович из Мириево.
преобразовавший систему образования в Австрийской империи.
Екатерина (в этом, пожалуй, главное) выделила в русском
обществе личность. Здесь она пошла значительно дальше Петра. При ней дворянство
получило невиданные прежде льготы. Возникла ситуация, когда в России как бы
возникает «внутренний Запад», очень небольшой и очень особенный, и
очень нетрадиционный для России. Дворянство создает «мир в себе», в
котором личность, а не традиционное славянское коллективистское начало, получает
возможности для расцвета. Не заставили ждать результаты, более всего известные
в литературе; Державин, Карамзин, Жуковский, Батюшков, Пушкин.
Образовательная реформа Екатерины была тесно связана с
именем Бецкого, отпрыска аристократической семьи, родившегося в Стокгольме,
получившего образование в Копенгагене и прожившего большую часть жизни в
Париже. Для Екатерины этот русский, хорошо знавший ее мать, был большим
авторитетом в учености. Поклонник Руссо, Бецкий верил в необъятные возможности
просвещения, своими интересами он знаменовал поворот русского общества в
70-80-х годах ХVIII века от Вольтера к Руссо (Орлов пригласил великого
гражданина Женевы жить в его поместье, в семье Потемкина перевели Руссо на
русский язык). Для такого поворота требовалось, чтобы государство взяло на себя
заботу о просвещении своих граждан. В Петербурге и Москве были открыты
специальные «воспитательные» дома, «чтобы (словами указа)
преодолеть предрассудки столетий, дать народу новое воспитание и, так сказать,
заново его переродить». Для решения такой задачи предполагалось
изолировать детей от внешнего мира в возрасте от пяти лет до двадцати. Став
президентом Академии Искусств, Бецкой начал свой эксперимент по выращиванию
западных людей под русским небом. В стране заработали кадетские корпуса, но
самой продолжительной в этом эксперименте была деятельность Смольного института
благородных девиц. Конечным результатом, естественно, не стало превращение
России в Запад, но было осуществлено более широкое знакомство молодого поколения
с западными идеями.
Россия при Екатерине более полно и в более массовом порядке
познакомилась с блестящей эпохой западного века Просвещения. Нет сомнения, что
именно это обстоятельство породило Пушкина и его плеяду, обеспечило в XIX веке
взлет русской культуры, гуманной и общечеловеческой. Этический активизм стал
заметнейшей чертой русского западничества, моральное образование стало одним из
его наиболее привлекательных лозунгов. Но во всех образовательных мероприятиях
века Екатерины не было достигнуто смещения общенационального интереса с
теософических вопросов на конкретно-практические, с поисков философского корня
жизни на создание плеяды образованных инженеров. Во время, когда Запад вступил
в индустриальную революцию, немногочисленные русские высшие учебные заведения
прививали интерес скорее к военной науке или к философскому образованию, чем к
потребностям прозаической практической жизни. Все знатоки западной системы
образования вокруг Екатерины не смогли найти средств преодолеть
созерцательность русской души и ее стремления решить все проблемы мира
нахождением одной «правильной» системы мирообъяснения. Бецкой,
отвечавший за украшение северной столицы, привез и Петербург много
превосходного уральского камня. Это же внешнее украшение произошло и в системе
формирования нации. Петербургский фасад стал прекрасен, но столь же
поверхностен для огромной России, как и запланированная им система западного
образования. Его усилиями Фалъконе воздвиг свой памятник Петру, и этот одинокий
всадник стал символом подвижничества в вестернизации России.
Самый большой плацдарм Запад получил с формированием в
России системы образования, с возникновением прозападного сегмента населения,
получившего название «интеллигенция». Именно она, интеллигенция,
периодически поднимала пламя прозападных идей до революционного горения, она
дала декабристов, Герцена, народников, социал-революционеров,
социал-демократов, коммунистов. Важно отметить, что образование в России было,
прежде всего, процессом изучения Запада и его отражения в России. Образование
было (и есть) главным средством приближения основной массы населения к нормам,
сближающим с западным образом жизни.
Именно при царице Екатерине в России возникает слой (пока
очень тонкий) интеллигенции, которая берет на себя функцию связи России с
Западом. С самого начала этот слой не вписывается в государственную структуру
страны, но страстно предан идее соединения своей страны с очевидно передовым
Западом. Отныне эта традиция станет важнейшей чертой развития России. Их
(интеллигентов) отчуждение от государственной службы станет причиной постоянной
революционизации общества. Такие деятели русской культуры, как Радищев, Новиков
и Сковорода, были, прежде всего, революционерами, т.е. сторонниками ускорения
процесса аккомодации России к Западу. Нужно отметить, что две российские
столицы — Москва и Петербург по отношению к Западу стали превращаться в своего
рода антагонистов. Петербург Екатерины стал (если утрировать) почти что центром
вольтерьянского космополитизма, а Москва превратилась в оплот национального
чувства, в автохтонную столицу восточного славянства.
Отдельной страницей взаимодействия Запада и России стало
масонство, своеобразная светская религия. Первым прибывшим с Запада в 1728 году
масоном был шотландский кондотьер Джеймс Кейт. Став военным губернатором
Украины в 40-х годах, Кейт возглавил первую русскую масонскую ложу. Большим
поклонником масонов стал император Петр III, успевший за свое короткое
правление построить для масонов Петербурга специальное здание. Масонство
способствовало вестернизации самого богатого — верхнего слоя русского общества,
англофилов — Воронцовых, Елагиных, Гагариных. Между 1728-1917 годами оно
служило сближению западной и русской аристократии, созданию у них чувства
общности, космополитизации русской элиты. В то же время «коллективные
поиски истины» масонов как бы подчеркивали наличие двух народов, живущих
под одним небом, но думающих и чувствующих по-разному, русской прозападной
аристократии и далекого от Запада простого люда. Между началом XVIII и началом
XX века масонство объективно укрепляло солидарность верхов и, одновременно, все
больше уводило их от основной массы народа.
Процесс вестернизации осуществлялся в XVIII веке по
нарастающей. Но высокие общественно-политические схемы, звучавшие внушительно в
Петербурге, почти теряли свой смысл, когда достигали (в виде указов) российской
провинции. Почти не проникала в глубины провинции жизнь Российской Академии
Наук. В рудиментарном состоянии находилась система высшего образования. В
огромной стране так и не возникли свои Оксфорд, Сорбонна (подлинно европейского
уровня российские университеты достигнут лишь в ХIХ веке). При этом прозападная
часть общества была при Екатерине все же значительно укреплена — духовная жизнь
страны перешла из монастырей в города, в типографии, в появившееся
«общество». Показательно то обстоятельство, что именно Екатерина
закрыла множество монастырей — центров своеобразного сопротивления основной
среды народа, с глухим ропотом воспринимавшего новую реальность,
противоположную его верованиям, духу, обрядам. Именно она снесла огромную часть
деревянной Москвы. Были созданы комиссии по планомерной застройке Петербурга и
Москвы, старое и новое столкнулось на одной почве. Энергичные попытки перестроить
русский дом Екатериной Великой натолкнулись на своеобразие «почвы»,
русской действительности, что, вопреки петербургскому фасаду, не позволило
стране «мимоходом», легко и свободно войти в западный мир. Растущее
взаимопонимание российской и западной элит камуфлировало факт парадигмального
отличия духовной жизни и базовых ценностей России и Запада, разительного
отличия ментального процесса населения двух регионов.
Два народа в одном возникают в России. Возможно, никогда
раньше это не было более очевидно, чем в период предпринятой императрицей
Екатериной деятельности по созыву в 1766-1767 годах земского собора —
предполагаемого первого российского парламента, который должен был состоять из
564 депутатов. Фактом является, что не императрица, а два первых сословия
напрочь отказались сидеть рядом с сословием крестьянским. Сами дворяне, творцы
культуры, абсолютно созвучной с западноевропейской, создали то жесткое
общественное разделение, которое взорвалось полутора веками позже — в 1917-1918
годах. Два народа внутри одного все более расходились между собой. Один
устремился в Амстердам и Париж, приобщаясь к мировой культуре и многое
воспринимая в западном психологическом стереотипе. Второй народ оставался на
своей бедной почве и жил в совершенно ином мире, не имеющем с миром барина
практически ничего общего.
.
