ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Глава десятая. Второй союз с западом
.
Глава десятая. Второй союз с западом
Когда индустриальный гигант континента — Германия — нанес
удар по Советской России, сложились предпосылки для второго (после 1914года)
союза с Западом. Удачей было то, что британское правительство возглавлял
Уинстон Черчилль, который ни при каких обстоятельствах не был согласен на
компромисс с Гитлером. 22 июня 1941 года он сказал на весь мир слова, которые,
будучи обращенными к Москве, заложили основу великой коалиции: «Отныне у
нас одна цель, одна единственная — уничтожение нацистского режима. Мы никогда
не будем вести переговоры с Гитлером. Мы окажем любую возможную помощь России и
русскому народу». Через два дня президент США Ф. Рузвельт пообещал помощь
Советскому Союзу. Со стороны советского правительства не последовало никаких
комментариев, но «Правда» опубликовала выдержки из речи Черчилля. Это
был первый шаг от абсолютной враждебности России к Западу. За ним последовали
новые шаги. Во второй раз на протяжении полустолетия, под угрозой доминирования
Германии, начал складываться союз России с Западом.
Союз складывался медленно по нескольким причинам, Сталин
органически не доверял Западу, который ненавидел его режим. Запад не доверял
режиму, который считал искусственным и в устойчивости которого сомневался.
Ведущие английские и американские эксперты разделяли германскую точку зрения,
что сопротивление России в 1941 году не будет долгим. В середине июня 1941 года
британские официальные оценки сводились к тому, что германские армии достигнут
Кавказа в конце августа или, в крайнем случае, в начале сентября 1941 года.
Но дело совместной борьбы не терпело отлагательства, 19 июля
1941 года Сталин послал первое личное письмо Черчиллю. Оценивая в целом
последующую обширную переписку со Сталиным, Черчилль заметил, что отношения с
советским руководством складывались далеко не просто. В переписке «было
слишком много упреков». Разница в политических и культурных взглядах была
слишком велика. Тем не менее, Черчилль воздал должное своему союзнику:
«Сила советского правительства, твердость русского народа, неисчерпаемые
запасы русской мощи, огромные возможности страны, жесткость русской зимы были
теми факторами, которые, в конечном счете, сокрушили гитлеровские армии».
Груз прошлого довлел над рождающимся союзом. Вечером 1
января 1942 года президент Рузвельт и премьер-министр Черчилль обсуждали самую
сложную для них тему России. Черчилль вспомнил те дни, когда руководил
английской интервенцией и белые армии вплотную подошли к Туле. «Я прощу их
теперь, — сказал Черчилль, в пропорции к числу убитых ими гуннов».
«Простят ли они Вас?» — откликнулся на слова Черчилля помощник
Рузвельта Гопкинс. «В пропорции к числу танков, которые я пошлю».
Третьим (после личностных различий лидеров и враждебного
прошлого) препятствием были соображения долговременного стратегического
планирования. Они были различными у СССР и двух главных держав Запада —
Британии и Америки. Уже в декабре 1941 года Черчилль сообщал министру
иностранных дел Идену в Москву «Никто не может предсказать, каким сложится
баланс сил и где будут стоять победоносные армии в конце войны. Вероятно,
однако, что Соединенные Штаты и Британия, не истощив своих сил, будут наиболее
вооруженным и экономически самым мощным блоком, который когда-либо видел мир, я
Советский Союз будет нуждаться в нашей помощи значительно больше, чем мы в
его». Такова была оптимистическая для Запада картина. Не исключалась и
пессимистическая картина будущего. Так в беседе с издателем «Тайме»
Баррингтон-Уордом (март 1943) Черчилль изложил концепцию создания в Европе
конфедерации малых стран: «Я не хочу остаться один на один с
медведем». Именно в свете этого видения Запад хотел использовать до конца
силы Советской Армии, а высадку союзнических войск в Западной Европе
осуществить лишь на этапе коллапса либо СССР, либо Германии.
Четвертым препятствием в деле формирования союза было
наличие культурных и прочих различий. Рузвельт полагал, что Сталин возглавляет
«очень отсталый народ» и это многое объясняет. Но Россия — огромная
страна, и мир будущего можно построить только в союзе с ней. Черчилль, как и
после первой мировой войны, считал, что «гранды» современного мира
могут обеспечить свои интересы посредством союза наций в организации
глобального охвата. Этой организацией предстояло стать ООН.
Важно также учесть, что в ходе войны достаточно быстро
изменялось и соотношение сил внутри самого Запада. Президент Рузвельт
перенимает мантию лидера Запада, Соединенные Штаты выходят на положение
безусловного лидера Запада. Это лихорадило внутризападные отношения, сказываясь
и на отношениях всего Запада с восточным союзником. Оказывалось особое
британское видение ситуации: в случае победоносного исхода войны западный
союзник — Соединенные Штаты — будет стремиться вытеснить Британию с
доминирующих позиций в Европе, Азии, Африке и Австралии. Для предотвращения
этого следовало лавировать, противопоставляя союзников друг другу. К примеру,
мы видим, как весной и в начале лета 1942 года Черчилль мечется между двумя
своими великими союзниками. Весной он склонен был сблизиться с Россией,
поскольку ощущал значимость советско-германского фронта и важность того, чтобы
Россия выстояла и была сохранена в составе коалиции. В начале же лета он как бы
начинает сомневаться в способности Советского Союза выстоять, и все более
подчеркивает стратегическую значимость Соединенных Штатов, чья военная
промышленность методично наращивала свои мощности. Менялась и американская
точка зрения.
Если в 1939 году Ф. Рузвельт «возлагал» на Англию
задачу «спасения цивилизации», то в 1942 году он и ею помощники уже
предусматривали главенство в дуэте Соединенных Штатов. «Чембсрлен, — пишет
английский историк Д. Рейнольдс. — предвидел такой ход событий, и его внешняя
политика была частично направлена на избежание подобной ситуации: будучи
однажды разбуженным, спящий гигант неизбежно превратит своего английского
союзника в карлика». И хотя, находясь под прицелом гитлеровцев, англичане
приветствовали принятие Америкой роли мировой державы, они уже предчувствовали
неизбежное: рост могущества США за счет, в частности, западноевропейских
союзников, принятия ими на себя безусловного лидерства на Западе.
Но самое главное препятствие на пути союза России с Западом
проистекало из неравномерности военных усилий. Когда британский посол Керр,
вернувшись из Москвы, узнал 15 декабря 1942 года о смещении в будущее открытия
второго фронта в Европе, он ужаснулся возникающему потенциалу разлада в
отношениях России и Запада: «Мы не представляем себе того напряжения,
которое испытывают русские. Советская Армия и в целом русское руководство —
боятся, что мы создадим гигантскую армию, которая сможет однажды повернуть свой
фронт и занять общую с Германией позицию против России». Фантастичен ли
был такой поворот событий? Посол счел нужным сказать Черчиллю, что в Британии —
высказываются мнения, которые прямо или косвенно поддерживают это опасение
русских». И Рузвельт не был убежден, что позиция Черчилля — позволить
немцам и русским использовав друг против друга свои лучшие силы — являлась
близорукой. Провозглашая словесно твердую привязанность делу быстрого открытия
второго фронта, президент на решающих обсуждениях 1942-1943 годов, когда вопрос
ставился в конкретную плоскость, ослаблял свой пыл. Дело было не в долгих и
красноречивых выступлениях Черчилля, которые откровенно нравились президенту.
Рузвельту в конечном счете нравилось то, что из них вытекало: не делать
окончательных обязательных выводов, держать все двери открытыми, не сокращать
возможностей выбора, который еще многократно предоставит война. Германия и
Россия сцепились в смертельной схватке, но выигрывает ли от этого Запад?
Известие о том, что в 1942 году не будет открыт настоящий
второй фронт, явилось, по мнению британского премьера, подлинным
«шоком» для Сталина. Но Черчилль полагал, что две крупнейшие
континентальные державы, борясь и ослабляя друг друга, действуют в «нужном
направлении». Именно узнав об отсрочке открытия второго фронта, Сталин в
ярости ответил Черчиллю, что войны без потерь не ведутся, что Советский Союз
несет неизмеримо большие потери.
Не открыв фронта на европейском Западе, союзники нарушили
свое слово в критический для СССР момент, когда немцы захватили Севастополь,
вошли в Ростов, вышли к порогу Кавказа и подошли к Сталинграду.
Телеграмма Сталина Черчиллю от 23 июля 1942 года завершалась
суровым упреком — «вопрос о создании второго фронта в Европе не был
воспринят с той серьезностью, которой он заслуживает. Полностью принимая во
внимание нынешнее состояние дел на советско-германском фронте, я должен указать
наиболее серьезным образом, что советское правительство не может согласиться с
откладыванием второго фронта». Налицо было очевидное нарушение
союзнических договоренностей, серьезно повлиявшее на советско-западные
отношения.
15 июля 1942 года, когда гитлеровская военная машина
покатилась безостановочно к Москве, академик В.И. Вернадский написал сыну в
Йельский университет: «Я глубоко удовлетворен, что мы сейчас нерасторжимо
связаны с англосаксонскими демократиями. Именно это историческое место мы и
должны занимать». Старый русский демократ верил в живительность новых
связей России.
За три месяца до этого, в апреле 1942 года, когда советское
контрнаступление под Харьковом выдохлось, бывший физик лейтенант Флеров написал
письмо Сталину: «В военной технологии происходит настоящая революция. Она
может произойти без нашего участия в том случае, если в нашем научном мире
возобладает инерция» . Сталин
уже знал кое-что об атомной проблеме. Кембриджская «пятерка» уже представила
сведения о Британской ядерной программе. К. Фукс уже несколько раз встречался с
представителями советской военной разведки в Лондоне, обсуждая тему ядерных
усилий Британии и США. В будущем именно он передаст в Россию критически важные
технические сведения о проекте «Манхэттен».
Все эти обстоятельства привели к тому, что в конце 1942
года, в дни Сталинграда, находясь перед фактом невыполнения Западом своего
обещания, Сталин принял решение о масштабных исследованиях в ядерной области.
Второй фронт не был открыт. Запад работал над своим атомным оружием, и Россия,
даже тогда, когда почти половина Ее населения и промышленного потенциала
оказалась оккупированной, вступила в отчаянную научно-индустриальную борьбу,
ставкой в которой была гарантия ее национальной безопасности. Это было время, о
котором британский историк Д. Холовей сказал: «Русская цивилизация
находилась в смертельной». И.В.
Курчатов прибыл в свою казанскую лабораторию 2 декабря 1942 года, в тот день,
когда Энрико Ферми осуществил в своей лаборатории в Чикаго первую в истории человечества
цепную реакцию. На Волге уже третий день было замкнуто кольцо окружения немцев
(кодовое название «Операция Уран»). Далеко не все на Западе с
легкостью соглашались с логикой «оставить русских самих решать проблему
своего выживания». Один из несогласных — посол США в Англии Г. Вайнант —
критически относился к стратегии английской дипломатии, ставящей впереди всего
укрепление своей империи. Для наиболее дальновидных политиков и тогда было
ясно, что стратегия принесения в жертву Советского Союза неизбежно вызывала
эвентуальное ожесточение и подозрительность России в отношении западных
союзников. Эта точка зрения была близка и ряду английских дипломатов в Москве,
которые понимали, что может, в конечном счете, означать для англичан
ожесточение их восточного союзника. Посол в Москве сэр Арчибальд Кер
телеграфировал в Лондон, что ухудшение отношений чревато долговременными
негативными последствиями, и поэтому желательно как можно раньше организовать
встречу премьер-министра и Сталина. В своем дневнике Иден записал, что
«когда я показал эту телеграмму Уинстону, тот подскочил с места».
Другой старинный друг Черчилля — А. Кадоган предупреждал, что главная опасность
ожидает Англию тогда, когда «русские почувствуют отчуждение». 30 июля
1942 г.
Черчилль написал Сталину, что изучает возможности посылки нового «большого
конвоя» в Архангельск и думает о встрече на высшем уровне.
После этой первой встречи со Сталиным (в Москве) Черчилль,
один из двух лидеров Запада, записал следующее: «Система выглядит
достаточно простой. Преобладающее влияние в мире будущего будут иметь четыре
державы (США, Советский Союз, Британия и Китай). Невозможно предугадать, какого
вида государством будет Россия, и какими будут русские требования».
Во время переговоров с турецким премьером (январь 1943 г.) Черчилль сказал,
что после войны «Соединенные Штаты будут самой сильной, самой важной
нацией, и они будут поддерживать структуру значительно более мощную, чем была
Лига Наций». Россия, по словам Черчилля, будет входить в эту организацию,
но «послевоенная Россия не будет той Россией, какой она была в
предшествующие годы, она может быть гораздо более империалистической». Мы
впервые видим Черчилля, усматривающего возможность того, что Европа окажется в
зоне влияния России. Идея о том, что Британии в третий раз (после 1914 и 1939
гг.) придется собирать силы Запада против враждебной ему коалиции, пожалуй,
впервые отчетливо созревает в нем.
А Россия весной 1943 года впервые ощутила собственную силу.
Стало более или менее ясно, что недалек тот час, когда территория,
оккупированная немцами, будет освобождена. Создавалась новая обстановка,
выживание страны, по-видимому, было уже обеспечено. Поэтому советское
руководство в дальнейшем реагировало уже иначе на такие действия, как отказ от
обещания открыть второй фронт и от посылки конвоев. Но и для Запада наступало
время, когда нужно было не только подсчитывать, сколько судов будет потоплено в
советских водах, но и последствия для послевоенного мира того факта, что
восточный союзник оставался один на один с германской военной машиной два
решающих года войны.
Вспоминая о своем визите в Вашингтон весной 1943 года, Иден
писал, что «главным вопросом, владеющим умом Рузвельта, был вопрос о
возможности сотрудничать с Россией сейчас и после войны». Президент спросил
мнение английского министра о «тезисе Буллита» (пространном
меморандуме, полученном Белым домом несколькими неделями ранее, где Буллит
утверждал, что СССР в будущем неизбежно «коммунизирует» европейский
континент, если Соединенные Штаты и Англия не блокируют «красную
амебу»). Иден ответил, что «даже если бы эти строки оказались
имеющими под собой основание, мы все равно должны найти путь сотрудничества с
Россией».
Собеседники пришли к согласию, что цели и методы советской
внешней политики определяются не неким планом захвата главенствующих позиций в
Европе, а производимой в Кремле оценкой американских и английских намерений.
Американское руководство отводило в будущих отношениях
Запада с Россией значительное место Китаю. Рузвельт: «В любом серьезном конфликте
с Россией Китай без сомнения будет на нашей стороне». Если бы речь зашла о
тройственном мандате или тройственной опеке некоей территории тремя странами —
Советским Союзом, Китаем и Соединенными Штатами, то два последних участника
триумвирата, полагал Рузвельт, всегда найдут необходимую степень
договоренности. Тогда Рузвельт еще не исключал возможности участия СССР в
оккупации не только Кореи, но и Японии — и в этом случае он полагал, что
американо-китайское понимание сработает нужный образом. Короче говора, как
докладывал А. Иден английскому военному кабинету 13 апреля 1943 г., Соединенные Штаты
«рассматривают Китай в качестве возможного противовеса России на Дальнем
Востоке». Рузвельт считал при этом, что опора на Англию в Европе и на
Китай в Азии будет служить американцам надежной гарантией американского
варианта будущего мироустройств.
Британский премьер-министр постарался затронуть самую
чувствительную струну американцев: «Что мы желаем иметь между белыми
снегами России и белыми скалами Дувра?». Лишь ядерное оружие могло помочь
найти ответ. Посетившему Лондон американскому военному министру Стимсону
Черчилль заметил, что английское правительство рассматривает «всю проблему
использования атомной энергии, исходя из анализа послевоенного соотношения
сил». Начиная с весны 1942 года, лидеры Запада уже не говорили о
возможности «опоздать» в гонке с немцами. Новый элемент возникает в
их аргументации — Россия. Черчилль весной 1943 года в своих телеграммах
Рузвельту и Гопкинсу начинает подчеркивать, что английская помощь может
понадобиться американцам в соперничестве с СССР.
Стремление СССР участвовать в обсуждении капитуляции Италии,
было воспринято Черчиллем и Рузвельтом как указание на то, что Советский Союз,
увидев «свет в конце тоннеля» после битвы на Орловско-Курской дуге,
стал более требовательным членом коалиции, самоутверждающейся державой
будущего.
В сентябре 1943 года Черчилль полностью укрепился в своем
прогнозе: «Неизбежно превращение России в величайшую наземную силу в мире
после войны, поскольку она избавится от двух своих соперников — Японии и
Германии, которые в течение только одной нашей жизни нанесли ей такие тяжелые
поражения. Я надеюсь на братскую ассоциацию Британского Содружества и
Соединенных Штатов, их союз на море и в воздухе, объединяющий морскую и
воздушную мощь. Это позволит нам занять сильные позиции и создать необходимый
баланс с Россией, по меньшей мере, на период восстановления. Дальнейшее
развитие событий предвидеть трудно».
Именно имея в виду возможность усиления Советского Союза,
Черчилль указал Идену 6 октября 1943 года: «Я не знаю, в каком состоянии
будет Германия после окончания войны, но мы не должны ослаблять ее до крайней
степени — мы можем нуждаться в ней против России». Как записала одна из
стенографисток, «члены кабинета министров были поражены до ужаса, услышав
все это». Рузвельт и Черчилль стали оценивать первые итоги их итальянской
операции как этап в решающей борьбе с русскими за центральную европейскую
равнину.
Самое большое раздражение у западных союзников вызвало
выдвигаемое Москвой пожелание присутствовать на заседаниях англо-американского
объединенного комитета начальников штабов. Здесь дело касалось самых дорогих
Западу материй, и он был готов стоять до конца, чтобы пресечь притязания
России.
Во время тегеранской встречи Рузвельт постарался довести до
Сталина свое мнение, что, во-первых, европейские метрополии потеряли мандат
истории на владычество над половиной мира. Он говорил конкретно о необходимости
провести в Индии реформы «сверху донизу» («нечто вроде советской
модели»). Во-вторых, Рузвельт указал, что хотел бы видеть Китай сильным.
Эти два обстоятельства уже круто меняли послевоенный мир.
Во время одной из двухсторонних встреч Черчилль предложил
Сталину обсудить, «что может случиться с миром после войны». Сталин
ответил, что боится германского национализма. «После Версаля мир казался
обеспеченным, но Германия восстановила свое могущество очень быстро. Мы должны
создать сильную организацию, чтобы предотвратить развязывание Германией новой
войны». Черчилль спросил, как скоро Германия может восстановить свои силы?
На что Сталин ответил: «Возможно, примерно за 15-20 лет. Немцы — способные
люди, они могут быстро восстановить свою экономику». Неудача с контролем
над Германией после окончания первой мировой войны произошла, по мнению
Черчилля, из-за того, что «народы не имели опыта. Первая мировая война не
была до такой степени национальной войной, и Россия не участвовала в мирной
конференции. На этот раз все будет по-другому. Россия будет владеть сухопутной
армией, а на Великобританию и Соединенные Штаты падет ответственность содержать
военно-морские и воздушные силы». Эти три державы будут опекунами мира на
земле. Советский Союз станет сильнейшей континентальной державой, и на него на
сотни лет падет огромная ответственность за любое решение, принимаемое в
Европе». Западные же союзники будут контролировать другие регионы,
господствуя на морях.
Но у американцев обнаружилась другая точка зрения. Чтобы
заставить Западную Европу принять «опеку» четырех великих держав,
американцам, согласно мнению Рузвельта, придется держать здесь свои войска.
Рузвельт полагал, что прежние «великие» страны Западной Европы
потеряют свои колонии и после войны станут тем, чем они являются: средними по
величине индустриальными государствами. Рузвельт настолько был уверен в их
необратимом ослаблении, что колебался: следует ли держать здесь войска или
нужно просто предоставить Западную Европу неизбежному историческому упадку?
В ходе тегеранской встречи «большой тройки»
Рузвельт пришел к выводу о возможности достаточно тесных и взаимовыгодных
советско-американских отношений в будущем мире. Мир, в котором США и СССР будут
друзьями, определенно виделся как более стабильный, более надежный, более
упорядоченный. Две наиболее мощные державы мира, найдя общий язык, самым
надежным образом гарантировали бы мир от войны.
На последующей западной встрече в верхах (Квебек, 1944)
Рузвельт утвердился в мысли, что размещение американских войск в Южной
Германии, граничащей с Чехословакией, Австрией, Францией и Швейцарией даст
Соединенным Штатам самый мощный геополитический рычаг. Присутствие США станет
ключевым фактором европейской ситуации. Черчилль желал иметь зону оккупации на
германском северо-западе в качестве гарантии от восстановления германского
флота. Он также думал о тесном союзе с Голландией, но все больше размышлял о
более широком союзе Запада. Премьер-министр говорил Элеоноре Рузвельт и
адмиралу Леги 19 сентября 1944 года, что «единственной надеждой на
длительный мир является соглашение между Великобританией и Соединенными Штатами
по предотвращению международной войны посредством использования объединенных
вооруженных сил». Неделю спустя после второй квебекской конференции
Рузвельт сказал своему помощнику о «необходимости сохранения Британской
империи сильной».
Возможно, что, когда Черчилль принял решение вступить в
союзные отношения с Советской Россией, он полагал, что сутью этой политики
будет поддержание России на плаву до тех пор, пока Великобритания и США не
сумеют склонить чащу весов на свою сторону. История распорядилась иначе. Именно
СССР стал той силой, которая сокрушила Германию, и от нее — а не от Британии —
через три года больше всего зависела расстановка сил в Европе. Оказался
неоправданным расчет на то, что, в конечном счете, Россия и Германия взаимно
ослабят и нейтрализуют друг друга. В этом плане нужно сказать, что Черчилль и
Рузвельт не сумели оценить потенциала Советского Союза.
Думая о будущем взаимоотношений с Советском Союзом на этапе,
когда стало ясно, что Советская Армия выигрывает войну, на Западе колебались
между надеждой и отчаянием. Звучало немало оптимистических нот. Так, выступая
перед палатой общин 24 мая 1944
г., Черчилль указал на «глубокие перемены в
Советской России. Троцкистская форма коммунизма полностью выметена из страны.
Победа русских армий приведет к гигантскому укреплению мощи русского
государства и несомненному расширению его кругозора. Религиозная сторона
русской жизни теперь переживает удивительное возрождение».
В плане союза России и Запада конференция в Ялте произвела
на всех (слова Гопкинса) впечатление «встающего нового дня, о котором мы
все молимся. Русские доказали, что они могут быть рассудительными и способными
далеко смотреть; в сознании президента и всех нас не было никаких сомнений относительно
того, что мы можем жить с ними и сосуществовать мирно так далеко в будущем,
насколько мы можем это будущее предвидеть». По возвращении из Ялты
Черчилль докладывал палате общин: «Я вынес из Крыма впечатление, что
маршал Сталин и другие советские лидеры желают жить с западными странами в
дружбе, основанной на демократическом порядке. Я чувствую, я знаю, что ни одно
государство не придерживается более строго своих обязательств, чем русское
советское правительство». Текст совместной декларации, подписанной по
окончании конференции, полностью отражает эти чувства. О создании всемирной
организации в ней говорилось как о «величайшем шансе в истории».
Смерть Рузвельта внесла в союз Запада с Россией новый
элемент: мировоззрение нового американского президента. После первой недели
пребывания Трумэна на посту президента Черчилль писал Идену: «Он не
склонится перед Советами. Надеясь на продолжительную дружбу с русским народом,
тем не менее, я полагаю, что она может быть основана только на признании мощи
англо-американцев… Я чувствую глубокую обеспокоенность из-за их (русских)
интерпретации ялтинских решений, их отношения к Польше, их преобладающего
влияния на Балканах, трудностей в отношении Вены, сочетания русской мощи и
территорий под их контролем, совмещаемых с коммунистической практикой во многих
странах, и, прежде всего их способностью содержать огромные армии в течение
долгого времени. Каким будет положение через год или два, когда британские и
американские армии исчезнут, а французские еще не будут сформированы, когда у
нас будет лишь горстка дивизий, и в основном французских, и когда Россия может
еще содержать двести или триста дивизий?».
Россия одна в течение трех лет сдерживала натиск
гитлеровской Германии и внесла решающий вклад в разгром агрессора. Тем не менее
в обеспечении своей безопасности она, с точки зрения Запада, должна была
положиться не на свои силы, а на благожелательность союзников, спокойно
наблюдавших за ее отчаянной борьбой в 1941-1944 годах и открывших второй фронт
в Европе, только когда советские армии вышли за границы СССР.
Вот что говорил Трумэну американский посол в Москве А.
Гарриман, оценивая политическую ситуацию в мире в апреле 1945 года: «Мир
наблюдает за нашествием в Европу варваров. Варварам нужно противостоять».
Президент отвечал, что «… даже самые энергичные контрмеры американцев не
могут принести стопроцентный успех. Но можно рассчитывать, что СССР при
определении нового положения дел в Восточной Европе уступит не менее чем на 85
процентов». 23 апреля 1945 года в Белом доме состоялась встреча Г. Трумэна
с министром иностранных дел СССР В.М. Молотовым. Эта встреча многократно
описана и прокомментирована. Г. Трумэн накануне пришел к выводу, что русских
больше всего впечатляет сила, и их податливость будет прямо пропорциональна
американскому нажиму. Выслушав слова президента: «Выполняйте наши
требования по Польше, и мы будем говорить в менее грубой манере», В.М.
Молотов ответил, что никогда в жизни с ним так бесцеремонно не разговаривали.
Он сказал, что понимает важность польского вопроса для США, но для СССР
отношения с главным соседом на Западе — это вопрос жизненной важности. Г.
Трумэн пригрозил, что неуступчивость СССР может привести к тому, что США начнут
создавать мировую организацию без него и что вопрос о предоставлении СССР
экономической помощи будет отставлен.
В конечном счете, президент избрал план устройства Европы,
который, с его точки зрения, наиболее прочно утверждал американское влияние в
ней: США доминируют над странами Западной Европы, в которых достигается
значительный уровень промышленною производства; западноевропейские государства
во главе с индустриальной Германией налаживают торговый обмен с Венгрией,
Румынией и Балканскими странами. Для интенсификации этого обмена необходимо
было создать сеть каналов между Рейном и Дунаем, связать между собой водные
пути, соединяющие Северное море со Средиземным и Черным. Соединенные Штаты
владели бы ключом к Германии, а Германия владела бы ключом к соседним восточным
странам, что позволило бы Соединенным Штатам регулировать межгосударственные
отношения в восточном секторе Европы.
Германский вопрос имел и другой важный аспект. На
конференции в Ялте было решено, что Германия выплатит пострадавшим от ее
агрессии странам репарации — 20 млрд. долл. Половину этой суммы, как было
условленно, получит Советский Союз. Г. Трумэн пересмотрел эту договоренность.
Посол Гарриман сказал Сталину, что возникшие в отношениях двух стран трения
осложняют вопрос об американском займе России . Пока
Советская Армия являлась основной силой, противостоящей Германии, американскому
руководству казалось резонным соглашение, по которому разоренная войной страна
надеялась получить частичную компенсацию. Но вот смолкли пушки и
главенствующими стали мотивы стратегического свойства: не ослаблять Германию,
большая часть которой оказалась под управлением США, Англии, Франции, а
превратить ее в бастион против СССР — вчерашнего союзника.
Накануне Потсдамской конференции западные союзники, как
свидетельствует английский дипломат, «обсуждали лишь один вопрос: является
ли Россия миролюбивой и желает ли она присоединиться к западному клубу — но
испытывали при этом опасения, что ее целью является мировое доминирование, и
она будет стремиться обойти нас в области дипломатии». Преобладал вывод
рациональнее предполагать худшее.
В Потсдаме 17 июля 1945 года военный министр Стимсон написал
на листе бумаги президенту: «Дитя родилось благополучно». Речь шла об
атомном эксперименте. Но пока Запад был еще радушен. Находясь в гостях у
Сталина, Черчилль развивал тему превращения России в морскую державу. Он
сравнивал Россию с гигантом, у которого перехвачены ноздри — узкий выход в
Черное и Балтийское моря. Он готовился поддержать Россию в пересмотре Конвенции
Монтре, «выкинуть Японию и дать России свободный выход в Средиземное
море». Речь может идти также о Кильском канале и о теплых водах Тихого океана.
«Это не вид благодарности за содеянное Россией, это наша твердая
политика». При этом Черчилль провел линию от Нордкапа до Албании и назвал
столицы стран, находящихся к востоку — в зоне влияния русских. Создается
впечатление, что «Россия устремилась в западном направлении». Сталин
ответил, что выводит с запада войска. «Два миллиона будут демобилизованы в
течение следующих четырех месяцев. Дальнейшая демобилизация зависит лишь от
работы железных дорог». В отдельные минуты казалось, что Россия и Запад способны
сохранить свой военный союз.
В годы войны на Западе значительную силу представляли те,
кто верил в возможность продолжения сотрудничества России и Запада, великих
держав антигитлеровской коалиции. Накануне Потсдамской конференции влиятельная
американская газета «Нью-Йорк Гералд Трибюн» 19 мая 1945 года
отмечала: «Не существует ощутимой разницы в интересах, политике, целях и
отношениях между Россией, Британией и Соединенными Штатами, которая стоила бы
свеч в сравнении с огромными жертвами и страданиями, через которые эти народы
прошли, пробив свой путь к порогу лучшего мира». Однако внутреннее
напряжение уже ощущалось. Ветеран американской журналистики У. Ширер писал в
своем дневнике 11 июля 1945 г.:
«Мы принуждены частично англичанами, частично нашей неспособностью оценить
обстановку — взять на себя роль, которая когда-нибудь окажется столь же
опасной, сколь и бессмысленной. Это роль великого антагониста России… Верно,
что отныне мы будем двумя наиболее мощными нациями. Но также верно и то, что Соединенные
Штаты и Россия не имеют исторически конфликтных интересов. И не имели никогда.
И еще очевидно следующее. Если Россия и мы не придем к согласию, мир не
продержится долго».
Опасения эти имели под собой большие основания.
США, мягко говоря, специфически относились к СССР как к
союзнику. В великой антигитлеровской коалиции номинально все три основных
участника (СССР — Великобритания — США) были равны, а в реальности американская
сторона делала большое различие между своими британскими и советскими
союзниками. Кто может отрицать цивилизационный фактор? В Вашингтоне находилось
совместное американо-британское командование, объединенный комитет начальников
штабов; на европейском фронте британские войска подчинялись американскому
командованию. Британия с ее населением более чем в три раза меньшим, чем
население СССР, пострадавшая от военных действий несравнимо меньше СССР,
получила в три раза больше товаров по ленд-лизу, англичанам был гарантирован
заем на послевоенное восстановление; американцы делились с ними своими военными
секретами. Первая оккупированная вражеская страна — Италия — стала показателем
так называемого «равенства» трех великих союзников: американо-английская
администрация не включила представителей СССР в органы управления этой страной.
Можно назвать и другие проявления пристрастности и нелояльности США как
военного союзника.
Эти обстоятельства не подорвали готовности России сохранить
союз военных лет. Важное значение имели поставки по ленд-лизу, а также
обещанный американской стороной шестимиллиардный послевоенный заем.
Понеся огромные потери в борьбе против гитлеризма, Советский
Союз не менее, а более чем Запад нуждался в безопасности. И если безопасность
своего прежнего союзника рассматривалась Западом как второстепенный вопрос, то
это говорит лишь о близорукости и исключительной самоуверенности ослепленных
своим могуществом проводников западной политики, пытавшихся обращаться с
Россией как с обреченной на зависимость страной.
В годы войны русские и люди Запада получили почти немыслимую
прежде возможность наблюдать друг друга вблизи, оценить моральные качества,
психологические особенности противоположной стороны. И обе стороны сделали
немало открытий для себя. Очевидцы отметили в русских партизанах на Западе
неожиданные и поразительные для них черты героизма, хладнокровия, выносливости,
исключительной способности к выживанию, превышающей самые высокие человеческие
мерки. Г. Гайтанов, наблюдавший русских партизан во Франции (и опубликовавший
книгу на эту тему в 1946 году) характеризует русского как человека
коллективистского сознания, привыкшего жить «под крылом государства»
(с полным к нему доверием), как человека, у которого нет быта, который не знает
частной собственности и не понимает ее значения в жизни Европы (французская
расчетливость для него — своего рода помешательство). «В поведении русских
партизан во Франции, прежде всего, поражает абсолютная одинаковость их
поступков и побуждений». Западные писатели и психологи полагали, что
таковыми их сделали пропаганда и коллективистская экономика. Эти западные
специалисты пришли и к более глубоким выводам: «Никогда, кажется, в
истории России не было периода, в котором таким явным образом все народные
силы, все ресурсы, вся воля страны были бы направлены на защиту национального
бытия… Все: экономическая и политическая структура страны, быт ее граждан, ее
социальное устройство, ее чудовищная индустрия, ее административные методы, ее
пропаганда — все это как будто было создано гигантской народной волей к
жизни».
В час своего самого трудного испытания «с непоколебимым
упорством и терпением, с неизменной последовательностью, Россия воспитала
несколько поколений людей, которые были созданы для того, чтобы защитить и спасти
свою родину. Никакие другие люди не могли бы их заменить, никакое другое
государство не могло бы так выдержать испытание, которое выпало на долю России.
И если бы страна находилась в таком состоянии, в каком она находилась летом
1914 года, — вопрос о восточном фронте перестал бы существовать. Но эта люди
были непобедимы… Они умирали в чужих европейских пространствах, окруженные со
всех сторон вражескими войсками, в таком страшном русском одиночестве».
Вторая мировая война сказалась на взаимоотношениях России с
Западом неизгладимым образом. Две ее черты утвердились в русской памяти на
многие десятилетия. Первое — это немыслимая жестокость агрессора, предложенная
им борьба на тотальное уничтожение славян, евреев, всех «унтерменш»
восточноевропейского мира. Это было неожиданным, это сделало даже прежнюю
сталинскую антикапиталистическую пропаганду «бледной», это
трагическим образом изменило представление русского народа о соседях на Западе
в целом. Если страна Гете способна на нечеловеческую жестокость, то почему
страна Шекспира должна быть лучше? Отныне в русском сознании представление о
западной эффективности оказалось связанным с бомбардировками мирных городов,
сожженными селами, увезенными в неволю рабами, с тотальным расовым
истреблением. Понадобится еще немало времени, прежде чем в генетическом коде
восточно-европейских народов ослабнет представление о тотальной жестокости
самых передовых западных народов.
Второй урок великой войны — обретение Россией веры в свои
возможности. В конце концов, она победила не только потому, что положила в
полях миллионы своих сынов, но потому, что создала такую военно-индустриальную
машину, которая превзошла германскую. Помощь союзников была существенна, но
более девяноста процентов своей военной продукции Россия произвела сама,
многократно превзойдя по главным военно-промышленным показателям Германию.
Значит, спор с Западом возможен, значит, Россия способна на глобальное
соревнование, если ее танки и самолеты оказались качественно лучше западных
образцов. Это смешение трагического опыта и новой гордости России следует иметь
в виду, когда подходишь к теме России и Запада на том витке их взаимоотношений,
когда западным лидером стали США. Любая страна, потерявшая более десяти
процентов своего населения, ощутила бы национальный шок. Этого, видимо, не учли
более благополучные западные союзники России. После 1941-1945 годов диалог
России с Западом неизбежно приобрел новый характер в свете пережитой Россией
трагедии.
В принципе, Сталин имел выбор между несколькими стратегиями
в отношении Запада. Первая предполагала активную помощь зарубежным
коммунистическим партиям, антизападной оппозиции в колониальных странах,
использование увеличившихся возможностей Советской Армии. Но эти альтернативы
означали быстрое отчуждение Запада вплоть до риска военного столкновения.
Альтернативная стратегия базировалась на взаимодействии с
Западом, и давнишним ее символом был М.М. Литвинов, который в годы войны видел
реальную возможность закрепления союзнических отношений с Соединенными Штатами.
Но он же усматривал в геополитике Черчилля стремление противостоять Советскому
Союзу, становящемуся наиболее мощной континентальной силой. Лондон взял на
вооружение тактику углубления противоречий между Москвой и Вашингтоном — к
такому выводу пришел бывший комиссар иностранных дел. Сталин разделял эти
опасения, хотя и отстранил Литвинова от реальной политики. Сталин явно не хотел
делать уступок в Центральной и Восточной Европе, но он и не желал антагонизации
Америки.
Сталин пошел по третьему пути: осторожность, попытка
избежать сознательного провоцирования конфликтности в отношениях с Западом, но
определенная жесткость в отстаивании своих интересов. Советские войска так и не
начали высадку на Хоккайдо, они ушли из Ирана, позиция в отношении Турции была
смягчена. Но Сталин хотел иметь право решающего голоса при решении судьбы
Германии и Японии, он желал иметь реальные гарантии безопасности СССР,
пользоваться влиянием в прежде враждебной Восточной Европе. Внутренне Сталин
сомневался в возможности надежной дружественности Запада. Он открывал на этом
направлении двери, но не ставил все на эту карту.
После окончания второй мировой войны всемирная революция
вестернизации достигла своего зенита. На этот раз лидером и главным
инструментом этой революции стали Соединенные Штаты, избавившиеся от
изоляционистского комплекса. Пока СССР спасал Запад, круша Германию с востока,
он получал американскую помощь и был приглашен в учредители первой в истории
подлинно всемирной лиги — Организации Объединенных Наций. Стоило же Москве
усложнить дорогу Западу в критически важную для России, прикрывавшую ее с
Запада Польшу, как начался период враждебности Запада к вчерашнему спасителю,
период «холодной войны».
Западный нажим на победоносного союзника, вынесшего основную
тяжесть войны, своею жертвой спасшего американскую и британскую молодежь,
отличался отсутствием понимания новой обстановки в Советской России. Вашингтон
постарался реализовать свое представление об исторически должном в том регионе,
который представлял собой буфер безопасности для России — в Восточной Европе.
Немыслимо представить себе любое правительство России,
которое согласилось бы с нажимом западных союзников после трагедии и триумфа
1945 года. Не лишенным реализма было бы утверждение, что
фундаменталистски-традиционное правительство России (или следующее традициям
романовской династии) постаралось бы защитить свои границы не менее (а,
возможно, более) жестко, чем коммунистический режим Сталина. Не исключено, что
в свете принесенных Россией жертв Польша и Финляндия просто были бы включены в
состав империи. Жесткость Трумэна в Потсдаме заставила бы любых прозападных
русских партнеров указать на силовые аргументы новой России.
Между 1943 и 1945 годами в истории России произошло нечто
феноменальное. Крупнейшие ее соседи — Германия и Япония — потеряли свое силовое
значение. В то же время открылась возможность: а) увеличить пространство
противостоящей Западу евразийской массы за счет Восточной Европы, б) создать
союз с крупнейшей жертвой Запада — Китаем. Будь в это время в Кремле любой про-
или антизападный правитель, он должен был бы думать о безопасности только что
стоявшего на краю гибели государства, получившего в результате жертв и победы невиданные
прежде возможности укрепить свою безопасность. России были возвращены
территории, потерянные между 1905 и 1920 годами. Ее соседи впервые в истории
стали экономически зависимыми от нее союзниками. Если США, потери которых во
второй мировой войне равнялись 1 проценту русских потерь, и которые за период
войны удвоили свой ВНП, получили мировое могущество, то Россия наконец-то
получила безопасность. Запад впервые за пятьсот лет обрел партнера, способного,
по меньшей мере, претендовать на независимость. Да, у России не было опыта
феноменальной добровольной готовности к внутригражданской кооперации, как в
США, да, в культурно-психологическом отношении она практически перестала
сближаться с Западом. Но она наладила собственную экономико-общественную организацию
и собственные отношения с наукой.
Никто, даже исторические антагонисты России, не могли
утверждать, что появление советских войск в самом сердце Европы, в Германии,
было результатом осуществления заранее спланированной операции. Агрессия
Германии, сокрушившей Францию и ослабившей Британию, и союз с англосаксонским
Западом привели туда Россию. Впервые в своей истории Россия держала в руках
ключи от своей судьбы, впервые она могла реально угрожать Западу в случае
глобального взаимоожесточения. Еще раз напомним: восточный пояс государств на
европейских границах СССР не был жертвой преднамеренного захвата. Советская
Армия вошла в эти страны, борясь с агрессором, находясь в союзе с Западом, и
обуреваемая желанием, на этот раз окончательно гарантировать безопасность
западных границ. Эти страны никогда не были частью Запада. Это были прежние
вассалы Вены, Берлина и Стамбула, обретшие реальную независимость в течение
последнего столетия. Очень существенно заметить, что цивилизационно меньшая
часть этого региона (бывшая Восточная Пруссия, зона прежнего влияния остзейских
немцев, частично Чехия, в значительно меньшей степени Польша) испытала на себе
воздействие западной цивилизации. После выселения остзейских, судетских и
восточно-прусских немцев это была та самая «вторая Европа», которая,
как справедливо отмечали русские евразийцы между двумя мировыми войнами, —
когда политически страны региона были юридически суверенны — должна будет
пройти еще очень долгий путь, прежде чем приблизится к западным стандартам
рациональной эффективности.
Между Западом и Восточной Европой могла наладиться
кооперация и взаимопонимание. Но произошло противоположное. Произошла трагедия
взаимонепонимания России и Запада. Эта прискорбная потеря общих
идейно-эмоциональных оснований породила «холодную войну»,
продолжавшуюся долгие сорок пять лет, жизнь двух поколений. Разумеется, у союза
Советской России с Западом в 1941-1945 годах были внутренние предпосылки к
последующему распаду. Во-первых, Россия не могла забыть, что в первые страшные
три года своей борьбы она сражалась против гиганта — Германии — практически в
одиночестве, в условиях, когда Запад предпочитал не создавать второй фронт.
Цветистая риторика Черчилля и Рузвельта в данном случае не помогала. Во-вторых,
руководство России знало о создаваемом Западом совместно ядерном оружии и не
могло не сделать вывода из союзнического молчания США, Британии и Канады.
Фактор недоверия был этим укреплен. В-третьих, Россия ощущала на себе действие
двойного стандарта: ей не предоставили оккупационные права в Италии (сентябрь 1943 г.), но потребовали
такие права в оккупированной Советской Армией Румынии годом позже (а далее и в
других восточноевропейских странах). Советское руководство знало о том, какой
изоляции подвергаются левые в Италии и Франции, в то время как Запад резко
требовал включения своих сторонников в польское правительство. В-четвертых,
Запад слишком быстро приостановил и слишком грубо отказал в экономической
помощи разоренной России.
В соседних восточноевропейских странах СССР помог укрепить
родственную себе социальную систему, но быстрой советизации Восточной Европы
был придан в то время сугубо идеологический характер, хотя с годами становится
яснее, что во всем восточноевропейском регионе существовали общие
цивилизационные предпосылки. Во всяком случае, демократией буржуазного типа до
начала второй мировой войны была лишь Чехословакия.
Начался «полувек идеологии», когда цивилизационные
противоречия оказались плотно скрытыми шумной идейной перепалкой. То, что
называлось между мировыми войнами «второй Европой», т.е. стремящейся
догнать Запад частью региона, стало подаваться как полнокровная часть Запада.
Понадобился Чернобыль, Горбачев и «перестройка», чтобы Запад перестал
путать сам себя.
.
