ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
Глава шестнадцатая. Различие цивилизаций
.
Глава шестнадцатая. Различие цивилизаций
Надо понять, что позади нас не история города Глупова, а
трагическая история Великой страны.
Г. Федотов, 1918.
Любое явление, имеющее начало, имеет и конец. Завершенность,
конечный характер такого исторического феномена как цивилизация не сразу стали
достоянием Запада.
Понятие «цивилизация» (понимаемое как западная
цивилизация) возникает в Западной Европе в восемнадцатом веке, веке Просвещения
как всеобщий абсолют, верхняя ступень развития человечества. Понадобился каскад
кризисов, включающих внутризападные войны, очевидная стойкость незападных
культур, частично выдержавших натиск Запада, прежде чем лучшие умы
североатлантического региона признали иные, незападные цивилизации как
совокупность свойств определенного общества, расположенного на определенной
территории и в конкретный исторический период.
Возможно, первым скептиком, выразителем сомнений во всеобщей
приложимости ценностей одной цивилизации в конкретную ткань другой был
шотландский философ А.Фергюсон, поставивший в работе «Очерк истории
гражданского общества» (17б7г.) вопрос о сложности — и даже невозможности
перенесения культурного опыта одной конкретной цивилизации на неподготовленную
для этого опыта почву. Сомнения в общеприложимости цивилизационных догм вели
этого шотландского мыслителя к признанию факта существования иных систем
органических ценностей, иных цивилизаций. Логика таких рассуждений разрушала
«пирамидальную» евроцентрическую цивилизационную систему, давая
простор сопоставлению, сравнению, взгляду на иные миры как на полноценные
цивилизационные организмы. Она обосновала первые шаги в скептическом восприятии
линейных представлений о всемирной истории, которые подавали национальные
культурные различия как второстепенные, занижали значимость среды обитания,
культурного опыта, религии, исторических предрасположенностей.
Ощутимый удар по прямолинейному восприятию прогресса нанес
И. Гердер, возглавивший цивилизационную и политологическую мысль Германии в
противовес главенствовавшие в конце восемнадцатого века потоку прогрессизма
(лидеры которого Тюрго и Кондорсе задавали тон в западноевропейском
самосознании). Гердер указал на примитивность представлений о механическом
приросте человеческих знаний как о движущей силе истории. В качестве источника
исторического развития он видел столкновение противоположных культурных
принципов. Главный постулат Гердера состоял в невозможности уподобления одного
народа другому, иррелевантности сопоставления различных эпох. Он настаивал на
органическом, качественном своеобразии цивилизационных явлений и считал
невозможным оценивать явления одной культуры в рамках другой культуры.
Развитие подобных взглядов мы наблюдаем у английского
позитивиста Г. Спенсера, выделявшего, по меньшей мере, два вида цивилизаций:
ориентированную на «внутреннюю среду», на удовлетворение потребностей
общества и его членов европейскую цивилизацию (1), и ориентированные на внешнее
окружение милитаризированные цивилизации Востока (2). Буквально вторя ему,
английский историк Г. Бокль призывал различать линейно развивающуюся
цивилизацию Запада и циклически развивающиеся цивилизации остального мира .
В русле той же традиции германский историк Г. Рюккерт
утверждал, что «историческая действительность не может быть логически
правильно расположена в виде одной линии». История осуществляется в виде
«культурно-исторических организмов», т.е. отдельных цивилизаций . Рюккерт
аргументировал наличие множественности цивилизаций, прежде всего на примере
Китая, цивилизационно органически чуждого западной культуре. Данная германская
традиция, по отношению к Западу, нашли своих адептов в лице германских гениев первой
величины: Гердер, Лейбниц. Гете, Шопенгауэр, В. Гумбольдт, Ницше, Т. Манн,
Хайдеггер. В России второй половины XIX века, при всем господствующем
западничестве, начинает оформляться представление о восточноевропейской
цивилизации в противовес цивилизации западной. Множественность цивилизаций была
блистательно обоснована в двадцатом веке французским мыслителем Э. Дюркгеймом.
Эпохальное значение имело его умозаключение о невозможности выделить «лишь
один масштаб для определения полезности или вредности социальных явлений, об
абсурдности попыток выделения критерия цивилизации. В монументальном
«Методе социологии» выделяются «социальные виды»,
являющиеся практически самодовлеющими цивилизациями. «В ходе исторического
развития теряется идеальное и упрощенное единство… Последовательный ряд
обществ не может быть изображен геометрической линией, он скорее похож на
дерево, ветви которого расходятся в разные стороны».
Двадцатый век самым серьезным образом способствовал смещению понятия
«цивилизация» с положения фиксатора высших достижений человечества до
характеристики ограниченного пространством и временем феномена. Об идеях
Дюркгейма мы уже говорили. Еще три мыслителя — О. Шпенглер, А. Тойнби, Ф.
Бродель придали цивилизации качества конечности характеристики подъема,
развития и упадка, черты отдельно-особого вида культуры. Первые
«европессимисты», такие как Шпенглер, усмотрели начальные кризисные
явления западной цивилизации уже в период, непосредственно наследующий Великую
французскую революцию. Назначением Наполеона было завершение героического
периода превращения западной культуры в цивилизацию. «Его значение то же,
что и Филлиппа и Александра, водворивших на место эллинской культуры
эллинизм… Когда цель достигнута и идея, т.е. все изобилие внутренних
возможностей, завершена и осуществлена во внешнем, тогда культура застывает,
отмирает, ее кровь свертывается, силы ее надламываются — она становится
цивилизацией. И ода, огромное засохшее дерево в первобытном лесу, еще многие
столетия может топорщить свои гнилые сучья. Мы наблюдаем это на примерах
Египта, Китая, Индии и мусульманского мира… Будущность Запада не есть
безграничное движение вверх и вперед по линии наших идеалов, тонущее в
фантастически необъятном времени, но строго ограниченный в отношении формы и
длительности и неизбежно предопределенный, измеряемый несколькими столетиями
частный феномен истории, который можно на основании имеющихся примеров обозреть
и определить в его существенных чертах». У
Шпенглера «цивилизация» предстает организмом, обособленным от себе
подобным и характерным внутренним единством, организмом, в котором носители
данной культуры переходят от этапа героических деяний к механическому
функционированию, за которым данную цивилизацию, сколь ни высоки ее достижения,
ждет остановка внутреннего мотора и неизбежный распад, историческая смерть.
Идея о неизбежной конечности западной цивилизации (как и
всякой другой) вышла на авансцену общественного внимания после публикации ярких
и талантливых работ английского культурпессимиста А. Тойнби. В ходе своей
многолетней идейной эволюции он смягчил данное Шпенглером определение цивилизации
как «неделимой целостности, состоящей из взаимосвязанных и взаимозависимых
частей» (что представляет цивилизацию, по существу, замкнутым организмом)
и дал более открытое внешнему миру определение: «Цивилизации — суть
целостности, чьи части соответствуют Друг другу и взаимно влияют друг на
друга».
Страны Запада в совокупности исторических обстоятельств, по идеям, по
моральному климату соответствуют друг другу и в то же время оказывают на
соседей значительное влияние. Если Запад, как цивилизация влияет на окружающий
мир, то и окружающий мир должен влиять на Запад, Речь идет, прежде всего, о
близлежащей восточноевропейской цивилизации. Встает вопрос, о какой степени
влияния на Запад восточноевропейских соседей можно говорить реально? Это
влияние ощутимо преимущественно лишь в случае перемещения отдельных
представителей этих стран в центры Запада как факт их последующей (за
перемещением) умственной или материальной активности. Основная же масса
восточноевропейского населения (не говоря уже о более отдаленных цивилизациях)
вполне очевидно не примыкает к цивилизационной массе Запада и уж, по крайней
мере, не оказывает на него заметного влияния.
А. Тойнби считал возможным конечное «слияние»
цивилизаций, но лишь в отдаленном будущем. Для наступления постцивилизациoнной
стадии развития человечества должно произойти решающее сближение отдельных
отрядов человечества в области духовной культуры. А это означает
взаимопризнание и взаимопроникновение основных традиций и форм отвлеченной
деятельности — от религии до литературы. Великий английский историк не видел
иного пути к всечеловечеству (поглощающему в своем синтезе невероятный по мощи
вызов Запада), кроме как в длительном сближении, а не в решающей победе Запада
над остальным миром.
Если внешнему миру, в том числе России, еще долгое время
придется иметь дело с энергичной западной цивилизацией — сосуществуя или
сближаясь — особое внимание привлекает не только всемирно признанный
гуманитарный потенциал Запада, но и его менее светлая, но стойкая черта:
постоянное обращение к насилию.
Этот компонент западного цивилизационного кода прежде всего
связан с теми этапами его развития, когда руководящие отвлеченные идеи (и их
внедрение) получили приоритет над прагматизмом.
Уже в самом процессе становления прометеевской личности, в
ходе утверждения фаустовского менталитета «отсутствия границ»,
безграничных возможностей для западного человека (рельефно наблюдаемого в века
Ренессанса) ощущается тяжесть невероятной гордыни, непоколебимой
самоуверенности, бездонного эгоизма, который сокращает пространство для
гуманистического решения межличностных, межгосударственных споров, для
сохранения достоинства каждой из вступающих в конфликт сторон. На заре становления
Запада то были единичные случаи, оттенявшие индивидуальную гениальность
«титанов возрождения», которым необходимо было верить в собственные
ресурсы, возвышаясь над ночью средневековья. Но в дальнейшем гуманистическое
начало не блокировало проявления насильственного самоутверждения. В истории
Запада возобладание насилия на свеобъемлющем, массовом уровне случалось, по
меньшей мере, трижды. В первый раз мы это наблюдаем во время Реформации и
Контреформации, когда противостоящие друг другу стороны навязывали свое видение
божественного начала с невиданной жестокостью. Центральная Европа превратилась
в пустыню, в Германии осталась лишь треть населения. Император Карл Пятый,
говорят, улыбнулся в жизни лишь один раз — услышав о Варфоломеевской ночи.
Качество фантастической непримиримости, не видящей иного — кроме насилия —
выхода из идейного спора, было продемонстрировано нарождающейся западной
цивилизацией посредством феноменального террора. В огне религиозных войн
цивилизация, уже давшая миру Сервантеса, Спинозу, Монтеня, Кальдерона,
Шекспира, уничтожила миллионы своих жителей. «Причиной этого варварства, —
пишут Э. Стилмен и У. Пфафф, — было фаустовское стремление владеть не только
физическим окружением, но социальным порядком — вот особая страсть западного
человека».
Возобладание протестантизма на Западе, завоевавшего в
восемнадцатом веке львиную долю территорий, которые были не в состоянии противостоять
экспансии Запада, великий английский историк А. Тойнби назвал «несчастьем
для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение
относительно других рас, как и во многих других вопросах, в основном
вдохновляются Ветхим заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского
пророка весьма прозрачны и крайне дики».
Во второй раз западная цивилизация в континентальном
масштабе проявила внутренний ингредиент насилия во время Великой Французской
революции и последующих наполеоновских войн. Снова идея (точнее, идеал) стала
много важнее реальности, которую следовало к этому идеалу приспособить.
Гильотина — символ этого периода и, одновременно, символ того, что даже век
Просвещения имел свою темную оборотную сторону, заключающуюся в фаустовском
стремлении «воплотить очевидное». В данном случае, очевидные благие
идеалы разума. Робеспьер и его соратники именно таким образом интерпретировали
волевое основание западной цивилизации, а Наполеон расширил рамки силового
воплощения умозрительных идеалов до безбрежных географических пределов. Армия
французской республики (а затем консулата и империи) номинально сражалась не за
французскую гегемонию в Европе, а за идеи народоправия и свободы. Потребовалось
завоевать всю Европу и сжечь Москву, чтобы у почти покоренного континента
возникли сомнения. Но нам важно увидеть не противоречие между сутью и
видимостью, а неизменный побочный эффект фаустианского презрения к любым
преградам. Воплощение идеала любым способом означало роковое насилие в огромном
масштабе — опасная черта цивилизации Запада. В третий раз бескомпромиссное
«горение за идею» опалило Европу в веке идеологий, в двадцатом веке.
Жертвы тоталитарных идейных систем, жертвы фашизма, практически завоевавшего
весь европейский Запад (за исключением Британии), представляют собой жертвы той
черты западного развития, когда умозрительная идея в массовом порядке подается
как очевидная и (уверовав в очевидное как непреложное и обязательное) западная
цивилизация не знающих предела народов бросается слепо вперед, думая лишь об
эффективности.
В ходе первой мировой войны Запад сделал науку главным
инструментом массового убийства, а в 1945 году, с изобретением ядерного оружия,
и самоубийства человечества. Без внезапно открывшегося нового лица Запада,
встреченного Россией на линии германского пулеметного огня в 1914-1917 годах,
не было бы непередаваемых конвульсий русской революции с последующей битвой с
собственным историческим грузом, обнаруженным революционерами в отсталом косном
крестьянстве. Запад, его идеи и практика, его идеологи и апологеты
содействовали зарождению в нашем веке нового вида насилия: уничтожить не город
или страну, а расу или класс людей. Произошла своего рода этическая революция:
ради торжества некой идеи следовало пройти по трупам не только ее противников,
но и сомневающихся. Безграничность — фаустовское отношение к жизненным
преградам — породила тотальный террор и сделала приемлемой тотальное истребление
людских масс, выделяемых по абстрактному признаку. Фаустовской амбицией стало
уже не преодоление физических преград на земле, а титаническое насилие в
отношении людей, населяюших эту землю.
Не будем касаться очевидного — огромных бессмысленных битв
двух мировых войн, последующего политического террора в России и Германии,
геноцида и варварского опрощения целых народов. Не будем ориентироваться на
«юберменшей» социальной или националистической патологии. Обратимся к
тем, кто еще «держал факел» западной цивилизации. Весной 1942 года
любимец Черчилля — министр иностранных дел Британии А. Иден настаивал на
избрании в качестве целей городов Германии с населением менее 150 тысяч
человек, недостаточно охраняемых и, с точки зрения военных целей,
второстепенных. «Я за бомбардировку районов рабочего населения в Германии.
Я последователь Кромвеля, я верю в «пролитие крови во имя Бога». Террор
стал рабом идеи. Западная цивилизация еще раз показала спутницу своего
гуманизма. Прометеевский человек проявил фантастические способности не только в
борьбе с природой, но и в отстаивании своих идеалов — часть которых была
исторически обречена на то, чтобы быть ложной. Потенциал насилия, обнаруженный в
западной цивилизации, самым непосредственным образом сказался на отношении
Запада к внешнему миру. Приходится констатировать, что мировая революция
вестернизации не создала мирного глобального порядка, направляемого аскетичным
и всеобъемлющим гуманным рационализмом, лучшим качеством западной цивилизации.
«Объединяя все давления, внутренне присущие его собственной динамичной
эволюции, революция вестернизации осуществила создание всемирной ассоциации
народов, свела, вопреки их воле, в неотвратимую и в высшей степени нестабильную
взаимозависимость, характерную взрывоопасным внутренним давлением». Под
поверхностным слоем единой науки, коммуникаций и технологии оказался шаткий
фундамент, размываемый глубочайшими различиями в культуре. В эру «после идеологии»
это различие неизбежно должно было выйти на первый план. Подвергшиеся
смертельной опасности в пятисотлетие вестернизации, подвергшиеся неотвратимому
воздействию Запада страны выжили и, более тога, обрели ту роковую и центральную
значимость, которой никогда не имели прежде. Раньше принадлежность к иным
цивилизациям была вопросом различия, родового пятна, ныне — вопрос сути,
центральное звено мировоззрения не только стран, но и материков. И на горизонте
замаячил спор мировых религий, все более приобретающих роль последнего убежища
для отодвинутых вестернизации с пути собственного развития континентов.
Мы живем в период опасной неустойчивости, раздираемые
лояльностью к своим странам, нациям, регионам и одновременной абсолютной
технологически-информационно-идейной зависимостью от Запада.
Большую часть нашего века — начиная с Октябрьской революции
в России — в основе международных конфликтов лежало столкновение идеологий.
Соперничество происходило между либерально-капиталистической идеологией и
атакующими ее слева — коммунистической, а справа — фашистской идеологиями. К
концу века либерально-демократическая идеология Запада вышла победительницей,
сокрушив к 1945 году совместно с коммунизмом фашизм в Европе и Азии и, затем,
превзойдя к 1991 году коммунистическую систему в Восточной Европе и Советском
Союзе, На очень короткий срок в начале 90-х годов воцарилось представление о
конце мировых конфликтов. (Возможно, пиком этой эйфории стало обсуждение
возможности «конца мировой истории»). Представление о грядущей
бесконфликтности оказалось глубоким заблуждением. Но справедливо было бы
заметить, что мы проходим некий водораздел характер прежних конфликтов и
конфликтов будущего меняется по самым значительным своим характеристикам.
Если взять внешний слой ныне происходящего на мировой арене,
то следует сделать (в качестве основополагающего) вывод, что современная
конфликтность проистекает из того, что носители прежних противоборствующих
идеологий — США и экс-СССР ослабили роль иерархии в мировом раскладе сил,
позволив внутренним конфликтным силам, действуя без оглядки на Москву и
Вашингтон, обратиться к силовому разрешению своих противоречий, не боясь при
этом нарушить субординацию в своих «идеологических» лагерях.
Наличие этого фактора (разрушение иерархических основ,
основанных на дисциплине идеологического противоборства) трудно отрицать.
Сверхдержавы ослабили дисциплину, а международные организации, ООН в первую
очередь, не создали условий для торжества международного «закона и порядка».
Но «дисциплинарный» фактор, если и проясняет происходящее, не
объясняет причин роста конфликтов, обрушившихся на мир в 90-е годы. Более
релевантными звучат объяснения, основанные на критике национализма, поднявшего
(в условиях кризиса прочих видов идеологии) голову на всех континентах. Более
жесткое чем прежде определение «мы и они», более интенсивное
этническое самоутверждение заставляет искать «дьяволов насилия» в
слепом этноцентризме, в полурелигии национального самоослепления, в яростном
повороте от идеологических к национальным ценностям. Бесспорно, тут мы затронем
один из нервов происходящего: противостоящие этносы порождают конфликты.
Но так было сто, пятьдесят и десять лет назад. Идеология не
помешала столкнуться СССР и КНР на Уссури, Китаю и Вьетнаму, множеству молодых
наций в Азии и Африке, Британии и Аргентине. Не здесь, видимо, лежит корень
происходящего конфликтного ожесточения. Его следует, полагаем, искать в иной
плоскости. Как детально обсуждалось в данной книге, примерно пятьсот лет назад
в мировом развитии выделился лидер, базой мировой экспансии которого была
Западная Европа. Попеременно меняя лидера, Испания, Голландия, Франция,
Британия, Германия и США завладели мировым промышленным производством и
товарообменом, производством общественно значимых идей и индустриальных
технологий. Мировая истории стала, собственно, историей Запада, историей
североатлантической зоны, утвердившей свое мировое лидерство во всех основных
проявлениях человеческой деятельности. Остальной мир так или иначе
сопротивлялся преобладанию, доминированию (и притягательности) этого
революционного подъема Запада, но одна за другой мировые державы — Индия,
Оттоманская империя, Китай и, наконец, Россия признали превосходство Запада в
энергии, идеях и ресурсах. (Для России это произошло в 1990-1991 годах, когда
она вступила в западную коалицию против Ирака (1) — и признала
безальтернативность рыночной экономики (2).
Но триумф в мировой истории соседствует с попятным
движением. В момент своего высшего торжества, погребая соперничающую социальную
идеологию, Запад, возглавляемый Соединенными Штатами, впервые, возможно, увидел
конец непрерывной дороги возвышения, начатой с открытием Нового Света и
феноменально быстрым овладением всей мировой торговли в начале ХVI века. Этот
конец пути обозначился в результате кумулятивного действия трех факторов.
Во-первых, регион-триумфатор ощутил ослабление той
феноменальной силы, что вынесла его вперед еще столетия назад — трудовой этики.
Всплеск рейганизма-тетчеризма с его идеей мобилизации сил «свободного
капитализма» не дал желаемого обновления. Напротив, и в Северной Америке,
и в Западной Европе обозначились пределы жертвенности социума. Но для нас в
данном случае важен не сам этот факт, а его международное следствие: Клинтон,
Мейджер, Коль, Ширак, Гонсалес (и иже с ними) — деятели внутренней мобилизации
сил, своеобразные фундаменталисты буржуазной трудовой культуры, а не
крестоносцы мировых идей. Это явственное обращение Запада «вовнутрь»
не связано с указанными личностями — они лишь отразили глубинное обращение
западных обществ в себя, доминанту внутренних проблем, замыкание в рамках
обыденности, запросов собственного электората, консервации достигнутого, даже
ностальгии по «старым добрым дням». (Опросы общественного мнения
середины 90-х годов определяют, что, скажем, для французов лучшим периодом их
жизни было время де Голля — Помпиду, эпоха последнего цельного этапа очевидного
материального роста). В условиях «нового гедонизма» Запад впервые за
пятьсот лет отказывается от политики жертвенности и определенно начинает
замыкаться на внутренних нуждах. Он принял более жесткую политику в отношении
развивающихся стран, уменьшил масштабы помощи Югу, в определенном смысле
реанимировал на новой стадии своеобразный социал-дарвинизм.
Во-вторых, очевидным (после краха противостояния
Восток-Запад) стал кризис концепции мировой взаимозависимости, единой мировой
деревни, не говоря уже о «единой мировой семье?». Вопреки демографии,
интенсивным коммуникациям и общим учебникам выяснился доминирующий факт, так
называемая взаимозависимость означает на практике зависимость девяти десятых
мирового населения от более удачливой десятой доли мирового населения, живущего
в странах Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР). За
последние десятилетия в ряды ОЭСР вступила из развивающихся стран одна лишь
Мексика, Возможно, никто не ощущает более остро этого «пребывания за
пределами» лидирующего региона, чем Восточная Европа (из этого региона в
ОЭСР были приняты лишь Чехия и Венгрия), склонная, прежде всего, объяснить свою
второсортность исключительно коммунизмом. Нам важнее не констатация факта
мирового неравенства, а то. что, ощутив себя «там, где они реально
есть», страны и группы стран стоят перед проблемой новой
самоидентификации. Миф о взаимозависимости уступает место поискам «братьев
по несчастью» (или коллег по совместному курсу, союзников по региональной
интеграции и т.п.).
В-третьих (и это, полагаем, самое главное), в условиях
оседания идеологической пыли проясняются твердые основы международного бытия. И
подлинными основами ныне, в конце XX века, оказываются цивилизационные
основания, т.е. группирование не против страны X, не за страну Y, не вокруг Z,
а вокруг фактов своей истории и географии, в нише своей культурно-исторической,
цивилизационной общности.
Адекватная оценка состояния современной системы
международных отношений не может быть дана в одной системе координат. Даже ради
самого большого упрощения нельзя свести эту систему к одной линии отсчета.
Необходимы, как минимум, две такие линии — вертикальная и горизонтальная.
Вертикальная исходит из качества технологически-экономического развития;
горизонтальная линия базируется на данных наиболее ценимого данным социумом
традиционного наследия. В первой системе главным параметром является степень
участия в мировой научно-технической революции. Во второй системе — степень
приверженности сложившемуся в данном социуме доминирующему стереотипу.
Рассмотрим обе указанные системы.
Согласно «вертикальному критерию» современное
мировое сообщество состоит из трех типов государств — высокотехнологичных,
стремящихся модернизировать свою экономику и поглощенных национализмом.
Собственно, это как бы три отдельных мира.
Постиндустриальные страны Северной Америки, Западной Европы
я Восточной Азии общаются преимущественно между собой, освободившись от
традиционализма и быстрыми шагами удаляясь от
националистически-традиционалистского большинства мира. Центр их усилий —
образование своего населения, развитие инфраструктуры, занятие
конкурентоспособных позиций на рынке информатики, микроэлектроники,
биотехнологии, телекоммуникаций, космической техники, компьютеров.
Экономическое соревнование определяет для этих стран все, оно является здесь
путем выживания, поднятия жизненного уровня, социальной стабильности,
политической значимости. Их идеологическое знамя — рынок и демократия,
способность спокойного перенесения новаций, модернизация как константа
национальной жизни. Главные битвы этого мира происходят на раундах ГАТТ (ныне
Организация мировой торговли), в процессе введения торговых ограничений, квот,
тарифов, субсидий своей промышленности. В эту группу государств входит чуть
больше десятой доли человечества, но на нее приходится более двух третей
мировой экономики.
Главный происходящий здесь процесс — становление трех
блоков: Европейский Союз, Североамериканская зона свободной торговли (НАФТА) и
восточноазиатская группировка. От того, сохранятся или нет мирные отношения
между этими тремя лидерами мирового развития, зависит степень эволюционности
глобального развития. Антагонизм этих высокотехнологичных группировок сразу же
поставил бы под вопрос само выживание человечества.
Вторая мировая группа государств включает в себя те, в
которых есть своего рода острова высокотехнологичного производства. Но при этом
сохраняется огромная масса населения, живущего согласно ценностям традиционного
общества, местной культуры, исконной религии и в этом смысле каждая страна
данной группы заключает в своем социуме острый внутренний конфликт между
социально-техническими инновациями и традиционными ценностями. Характерная
константа этих обществ — периодические социально-экономические кризисы,
эмоциональное давление исконных и модернизационных начал. Здесь лишь элементы
демократии и рынка; стабильность никак не характеризует этот громадный массив
государств, охватывающий более половины человечества.
Над проблемами модернизации бьются государства восточной
Европы, Латинской Америки, Азии. Трагедия развития этих стран в том, что обе
«правды», столкнувшиеся внутри их обществ, имеют законное, морально
обоснованное право на существование — как стремление к интенсивной
рекультуризации, переходу к ценностям постиндустриальных обществ, так и защита
моральных основ, производных от культурно-исторического развития. Нахождение
способа сосуществования обеих основ, мирного взаимодействия обоих элементов
является единственным залогом успешного прохождения полосы социальных бурь на
этапе рывка традиционного общества в «более стерильный» мир
потребления и производства.
Здесь разброс стратегий и тактик чрезвычайно велик, от
автаркического изоляционистского самоотвержения до слепого обращения к худшим
видам социал-дарвинизма, сознательной ставки на выживание сильнейшего. Немалое
число стран в этом ряду поставили на индустриализацию без демократизации,
другие заменили первое вторым. Различие в развитии отдельных регионов одной и
той же страны, создание анклавов высокой технологии или компрадорского слоя
посреди моря традиционного общества, разительная социальная несправедливость,
растущий разрыв между верхним слоем и основной массой населения, отсутствие
среднего класса может привести к невиданным взрывам в среде этих стран, к
дезинтеграции, к гражданским конфликтам, которые в условиях современной
всемирной вооруженности могут повлечь самые трагические последствия. Эта
конфликтогенность препятствует сближению второй группы стран с первой.
Именно в эту группу входит Россия.
Третью группу стран образуют те государства, где
традиционалистский национальный элемент решительно преобладает. Местные
общества решительно предпочли традиционные ценности своего исторического пути —
религию, стиль жизни, моральные предпочтения, все особенное, что отличает
данный этнос от прочих. Национализм в этих обществах является главным мотивом
любых общественных движений и изменений. Границы, флаг, сакрализация прошлого,
предпочтение «испытанного прошлого» сомнительным по своим результатам
инновациям — вот основы этого ряда государств, в которых живет не менее трети
мирового населения. Стиль взаимоотношений — смесь националистической
экзальтации и соображений классического баланса сил. Присоединение к мировому
рынку выглядит опасным, демократия грозит десакрализацией святынь. Примеры
стран этого типа есть на всех континентах, но главнейшими жертвами
представляются страны Ближнего Востока, Африки, части Южной Азии и Латинской
Америки. Битва за границы затмевает реальные проблемы рубежа XX-XXI веков,
экзальтация подменяет стратегию развития.
Согласно «горизонтальному критерию» главной
причиной ужесточения международной обстановки в настоящее время является, так
сказать, общий «фундаментализм» — обращение в развитых, новых
индустриальных странах, посткоммунистических государствах, развивающихся
державах и в формированиях пауперизированного «четвертого» мира к исходным
ценностям, к родовым обычаям, к религиозным устоям, к патетике прежних
ценностей, поколебленных могучим ростом Запада, но теперь, в условиях его
внутренней обращенности, снова вышедшим на поверхность. В странах ОЭСР на
первый план общественных забот встало сохранение здоровой семьи, моральных
ценностей, борьба с грозящей обществу безработицей, с экологическими угрозами.
В успешно развивающихся НИС всемерна поддержка семье, религии, почти кастовой
структуре. В странах прежнего социализма и большинстве развивающихся стран —
очевиден выход вперед национальных религий. Беднейшие страны льнут к родовым
укладам или к опирающимся на сугубо автохтонную среду вождям.
Мир как бы отпрянул к своим основам. И это могло бы породить
новую гармонию (как отвлечение от международных трений), но вопрос то как раз в
том, что исконные основы у каждого субъекта мирового сообщества очень разные.
Прежде это различие камуфлировалось идеологическими одеждами, ныне камуфляж
отброшен и культурное, традиционное — т.е. цивилизационное отличие целых регионов
друг от друга обнажилось во всей очевидности.
Время определить первые результаты этого «отлива
истории», обнажившего не пестроту мира (что было очевидно всегда), а
фундаментальную противоположность нескольких основных цивилизационных парадигм.
Шесть таких парадигм — западная, латиноамериканская, восточноевропейская,
исламская, индуистская, буддистско-конфуцианская как бы забывают о
«предписанной» им историко-экономическим и законами прошлого
интеграции мирового хозяйства и культуры, упорно сохраняя цивилизационную
дистанцию и образовывая почти непроходимые рубежи между столь сблизившимися
благодаря телефону и самолету пространствами. На этих то рубежах и вспыхивают
основные конфликты современного мира.
Проследим за внутрицивилизационными тенденциями. Эйфория
победы в «холодной войне» продолжалась на Западе недолго. Войны в
Персидском заливе, Югославии, Сомали подстегнули внутренние интеграционные
тенденции. Ответом на враждебность внешнего мира после краха коммунизма стала,
по одну сторону Атлантики, программа интенсивной и экстенсивной эволюции
Европейского Союза, по другую — создание Североамериканской зоны свободной
торговли. Еще четыре европейские страны (Швеция, Финляндия, Швейцария и
Австрия) постучались в ЕС. При этом Европейское Сообщество активно начало
укреплять рубежи группировки. Шенгенские соглашения довольно резко ограничили
доступ в ЕС Против гаитян, кубинцев, китайцев и прочих вышла береговая охрана
США — и это в стране эмигрантов. Цель этого законодательства очевидна:
ограничить въезд в бастион Запада представителей Африки. Азии, Восточной Европы
и Латинской Америки. Официальная мотивировка наиболее прозрачно звучит в
британском законодательстве: «Ради избежания ситуации культурного
противостояния». Это новое. Раньше речь шла, с одной стороны, об
идеологии, враждебных режимах, экономических соображениях, а с другой — об
экуменических ценностях, глобальном альтруизме А. Швейцера и матери Терезы.
Сейчас проблема названа открыто: культурная несовместимость.
Латиноамериканский регион попытался имитировать
интегрирующийся Запад. Лидер — Бразилия — активно осуществляет охрану своей
индустрии от импорта. Складывается впечатление, что эта цивилизация
(ибероязычная, католическая, с хрупкими демократическими традициями) смирилась
с ролью своеобразного «подвала» Запада, со своей второсортностью, так
наглядно продемонстрированной на Фолклендах и, разумеется, на мировых рынках.
Эта цивилизация питает слабые надежды на расширение НАФТА на юг, активно
маневрирует, привлекая японские и западные капиталы, ищет монокультуры, по
существу обреченно соглашаясь на роль фактически низшего (что очень хорошо
иллюстрирует показатель ВНП на душу населения) партнера Запада.
Восточноевропейская цивилизация, где Россия мечется в
поисках своего места, достаточно быстро обнаружила, что коммунизм не был
единственной преградой на ее пути в направлении Запада. Православие,
коллективизм, иная трудовая этика, отсутствие организации, иной исторический
опыт, отличный от западного менталитет, различие взглядов элиты и народных масс
— все это и многое другое смутило даже стопроцентных западников, увидевших
трудности построения рационального капитализма в нерациональном обществе,
свободного рынка в атмосфере вакуума власти и очага трудолюбия в условиях
отторжения конкурентной этики. Нам в данном случае более важен следующий факт,
оглушенные переменами, полтора десятка государств восточноевропейского
цивилизационного кода ищут пути выживания, во многом ощущая цивилизационную
общность судеб.
Мусульманская цивилизация также продемонстрировала
определенную солидарность внутри себя (исключения хорошо известны), превращая
одновременно внешние границы своего мира на Ближнем Востоке (Палестина,
Голаны), в Европе (Босния, Чечня), Азии (Пенджаб и Халистан), в Африке (юг
Судана и Нигерии). Бот подлинные фронты 90-х годов.
Индуистская цивилизация обратилась к собственному
фундаментализму в ходе кровавых столкновений с мусульманами. Впервые на наших
глазах Дели едва ли не космополитического Индийского национального конгресса
превращается в воинственный лагерь индуизма, готовый противостоять буддизму на
юге и востоке, исламу на западе и севере. При этом обратим внимание на то, что
ни отсутствие единого языка, ни различная степень экономического развития не
раздробила Индию, поскольку в пользу сохранения работали цивилизационные
факторы — религия, народные традиции, общая история. Фундаментализм индусов
сказался в довольно неожиданной интенсификации их воинственности, разработке и
модернизации религиозного учения, мобилизации масс страны, которая через 15-20
лет будет самой населенной державой планеты.
Конфуцианско-буддийский мир именно в наши дни, вопреки
коммунизму и капитализму, обнаружил потенциал сближения, группирования в зоне
Восточной Азии на основе конфуцианского трудолюбия, почитания властей и
старших, стоического восприятия жизни — т.е. столь очевидно открывшейся
фундаменталистской тяги. Поразительно отсутствие здесь внутренних конфликтов
(при очевидном социальном неравенстве) — регион лелеет интеграционные
возможности, осуществляя фантастический сплав новейшей технологии и
традиционного стоицизма, исключительный рост самосознания, поразительное
отрешение от прежнего комплекса неполноценности.
Итак, мир, еще пять лет тому назад делившийся на первый,
второй и третий, принял новую внутреннюю конфигурацию — не Север-Юг, как
ожидалось, а шесть цивилизационных комплексов, сложившихся за многие столетия
до социальных идеологий и пережившие их.
Как выяснилось довольно быстро, мир не был готов к подобному
возрастанию значимости религии, традиций, ментального кода, психологических
парадигм. Основные субъекты мировой политики продолжают действовать исходя из
привычных представлений. Перед их глазами иной опыт. Первая мировая война была
попыткой геополитической революции Германии, вторая мировая война явилась
отражением национал-социалистической революции правых сил в Европе и Азии,
«холодная война» явилась многолетним противостоянием коммунизма и
либерального капитализма. Запад был потрясен всеми тремя грандиозными
испытаниями, но вышел из них победителем. Все его структуры готовы к испытаниям
типа вышеприведенных, но они не готовы к новым вызовам эпохи — региональному
самоутверждению основных мировых цивилизаций (которые певцы западного
капитализма давно словесно похоронили в «постиндустриальной эпохе»,
«технотронном буме», «информационной цивилизации», в
«научно-технической революции», а восточные посткоммунисты в
«новом политическом мышлении»).
Новые конфликты, катаклизмы новой эпохи, споры: на
межцивилизационной почве имеют ряд особенностей, выделяющихся из ряда богатого
на насилие нашего века.
Главная особенность заключается в наличии огромной базы
поддержки, как у инициатора конфликта, так и у его жертвы, поскольку с обеих сторон
так или иначе задействованной является гигантская цивилизационная зона. В
предвосхитившем новый тип конфликта споре вокруг Фолклендских островов (уже в
1982 году выходившем за привычные рамки противостояния Восток-Запад и Север-Юг)
вне зависимости от теоретической казуистики на стороне Аргентины встал весь
латиноамериканский мир, а на стороне Британии — весь Запад. Именно так, в
соотношении сил Латиноамериканской Америки и могучего Запада был решен этот
локальный конфликт. Нам важно отметить эту особенность — общецивилизационную
поддержку главных элементов цивилизационной системы. Противостоят друг другу не
просто вооруженные силы двух сторон, но два стиля жизни, две системы ценностей,
которые в обстановке почти истерической запальчивости с величайшим трудом
поддаются кризисному урегулированию. Переход конфликта в тотальный из-за
задействования традиционной и религиозной сути этносов — вот знамение конца
века. Когда происходят такие цивилизационные катаклизмы, как распад Югославии,
где в той или иной мере затронутыми оказываются ткани трех цивилизаций —
восточноевропейской, западной и исламской — характер суждения о причинах
кризиса, причинно-следственной связи (и, конечно же, о виновниках) не в меньшей
степени зависит от принадлежности наблюдателя к той или иной системе
цивилизационных ценностей, чем от простого здравого смысла и трезвого суждения.
Даже не впадая в детали можно достаточна отчетливо представить себе позицию
Ватикана, Анкары и Москвы в боснийском конфликте на всех его стадиях. Общецивилизационная
принадлежность участников нынешних столкновений гарантирует им симпатию и
помощь сил глобального масштаба, что стимулирует решимость, фанатическую
жертвенность и массовый порыв вступивших в борьбу сил.
В условиях противостояния с коммунистическим Востоком Запад
мог рассчитывать на идейную солидарность (или нейтральность) большинства членов
ООН. Но не теперь, не в условиях подъема цивилизационного фундаментализма.
Потому-то новым, предположительно более эффективным орудием Запада на
международной арене становится Североатлантический блок, чья военная
организация отменила географические ограничения на радиус своих «вне
западных» действий. Как носитель гуманитарной помощи, как форум
межцивилизационного диалога. Организация объединенных наций видимо сохранит
свое значение, но как «гаситель конфликтов» — едва ли. Нетрудно
убедиться, взглянув на предлагаемый список новых постоянных членов Совета
Безопасности ООН, что во главе в будущем встанут лидеры различных цивилизаций,
и они быстро освоят роль защитников родственных цивилизационных основ, что
неизбежно изменит характер ныне жестко прозападной организации. В историческом
развитии таких стран как Россия (у которых сложилась ярко выраженная
особенность: «верхняя» часть их населения эмоционально и, часто, культурно
отождествляет себя с Западом, в то время как основная масса населения находится
в ином цивилизационном поле) возможен один из двух вариантов: либо западные
ценности войдут в «генетический код» большинства населения, либо
правящая элита заменит (заменится) свой иноцивилизационный комплекс.
«Обрезание бород» в стиле Петра Первого, Кемаля Ататюрка, Салинаса де
Гортари уже невозможно. Эпоха массовых средств коммуникаций делает
цивилизационную самозащиту гарантированной. Насилие в данном случае оборачивается
против себя. Судьба таких разделенных стран как Алжир достаточно печальна. Все
это ставит под удар такие грандиозные схемы недавнего прошлого, как
строительство «единого европейского дома», большой Европы от
Атлантики до Урала (или шире — от Калифорнии до Дальнего Востока), не говоря
уже о «планетарной деревне», единой мировой цивилизации и т.п.
Окончание «холодной войны» явилось завершением
одной мировой трагедии и, увы, началом новых испытаний человечества.
Пятидесятилетнее мировое противостояние по социальному признаку, казавшееся
всепоглощающей осью мировой политики, явилось на самом деле гигантской ширмой,
за которой скрывались подлинные конфликты человечества.
Виделось, что крушение берлинской и прочих стен вызовет
огромный прилив центростремительных сил, находящих подлинную взаимозависимость
в рамках одной технологической цивилизации. Оказалось, что все обстоит вовсе не
так. Крушение двухпоясного мира вызвало, неожиданно для многих, не невольное
магнетическое стремление к единому центру (разумеется, Западу), а как раз
противоположное движение — к собственной цивилизации. Именно эти цивилизации
стали сборными лагерями народов, а не ООН, не западная технологическая крыша.
Возможно, Запад частично перенапрягся в ходе «холодной
войны», частично он следовал курсу, о котором ныне сожалеет. Ради победы в
«холодной войне» он, в частности, необычайно помог чемпиону Азии
Японии, он создал центры современной технологии в других азиатских странах,
представляющих почти противоположный по отношению к Западу цивилизационный
полюс. Помощь получили исламские страны и афганские моджахеды. Запад
способствовал укреплению сил, которые за фасадом противостояния коммунизму
укрепили собственные устои.
Шанс другим цивилизациям Запад фактически дал сам.
Возможность модернизации как развития по пути интенсивного развития с
сохранением собственной идентичности стало возможным в свете того, что Запад
изобрел конвейерное производство, «убивающее» как раз то, в чем он
сам был так силен — самостоятельность, инициативность, индивидуализм,
творческое начало в труде, поиски оригинального решения. Оказалось, что
конфуциански воспитанная молодежь где-нибудь на Тайване не менее, а более
приспособлена к новым обстоятельствам упорного труда. Шанс, данный Генри Фордом
в Детройте, подхватила Восточная Азия, иная цивилизация, иной мир.
Истории еще придется вынести суждение, являлась ли разумной
для Запада широкая помощь населенным китайцами Тайваню, Гонконгу и Сингапуру.
За фасадом самой впечатляющей сверхиндустриализации 80-90-х годов китайцы
сумели сохранить верность конфуцианско-буддистской культуре, не изменяя своему
прошлому, национальным традициям, самоуважению. Возможно, что в данном случае
Запад перестарался в противостоянии коммунизму. Воспринимая достаточно
примитивную идеологию модернизации (насильственной модернизации в условиях
изоляции), какой был коммунизм за смертельно опасную форму агрессивной религии,
он активно содействовал модернизации своего подлинного геополитического
противника. Возможно, Западу придется убедиться, что формы буддизма и
конфуцианства, помноженные на современную технологию и менеджмент — более
страшное оружие противодействия. В любом случае почти очевиден вывод, что Китай
начал успешно совмещать передовую технологию со стоическим упорством,
традиционным трудолюбием, законопослушанием и жертвенностью обиженного историей
населения. Возможно, что Наполеон был прав, предупреждая Запад в отношении
Китая.
Возможно, что через полтора-два десятилетия Япония обгонит
США по объему валового национального продукта. Для истории возвышения Запада
это будет эпохальное событие. В любом случае в Восточной Азии под крылом Японии
создается центр, потенциально превосходящий классический Запад, Если у Запада
есть Немезида, то ее зовут Восточная Азия, ибо это единственный регион,
получающий шанс в начале XXI века.
Итак, вместо ожидаемой либерально-капиталистической
гомогенности мир обратился в 90-е годы к тем основам, которые Запад не
переставая крушил со времен Магеллана. Временный ли это поворот
самосохраняющихся цивилизаций, или найдется планетарная гуманистическая
идеология, объемлющая этноцивилизационные различия? Этот вопрос будет так или
иначе разрешен в ближайшие годы. Но уже сейчас достаточно ясно, что впереди не
бесконфликтное получение мирных дивидендов после «холодной войны», а
серия жестких конфликтов, затрагивающих органические основы существования. Если
относиться к ним с прежними мерками и искать однозначно классического
североатлантического решения, то можно вместо эры общечеловеческих ценностей
вступить в полосу планетарной разобщенности.
.
