ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
3.3. Состояние региональной науки по отдельным параметрам научного
процесса
.
3.3. Состояние региональной науки по отдельным параметрам
научного процесса
Гранты. Самым неравномерным является распределение по вузам
исследовательских разработок, финансируемых по грантам. Из 248 НИР,
выполнявшихся в 1997 г. в 30 вузах, входящих в систему Минобразования
Российской Федерации, 125 (более половины) приходилось на Ростовский
госуниверситет, а 26 — на ТРТУ. Причем по грантам Российского фонда
фундаментальных исследований (РФФИ) удельный вес РГУ в регионе был еще выше,
достигая 70% (79 разработок из 110) [121]. Основную роль в столь значительном
доминировании Ростовского университета играет действительно максимально высокая
по региональным меркам конкурентоспособность его научных коллективов на
общероссийском рынке научно-изыскательских предложений и проектов.
Подавляющий перевес одного вуза над другими с этой позиции
вполне объясним. В условиях дефицита средств поддерживаются предложения,
поступающие из наиболее «элитных» заведений, за которыми стоит авторитет
сложившихся здесь научных коллективов, на протяжении многих десятилетий
подтверждавших способность работать на самом высоком уровне. Тем самым работа
по грантам становится одним из индикаторов реального распределения по вузам не
только учебного или даже «общенаучного», но именно элитного
научно-исследовательского потенциала. И здесь РГУ, опережавший другие
региональные университеты по большинству параметров в 1,5-2 раза, сразу
получает 10-20 — кратное преимущество. То, что последняя цифра не является
случайной, но фиксирует действительно существующую сверхконцентрацию элитного
потенциала в РГУ, подтверждается и рядом других показателей, которые мы
рассмотрим ниже.
Соросовские стипендиаты. В изменившихся условиях претерпела
трансформацию и система показателей состояния научного процесса. Многие
показатели полностью или частично утратили свое значение, однако появились
новые, фиксирующие особенности современной научной деятельности. К их числу
можно отнести данные о количестве соросовских стипендиатов (профессоров и
доцентов) по научным центрам и отдельным вузам с учетом секторов науки, к
которым относятся эти специалисты. Данный показатель позволяет определить концентрацию
наиболее элитных научных вузовских кадров.
Всего в пределах Северного Кавказа в 1997 г. представители 10 научных центров (Владикавказа, Краснодара, Махачкалы, Новороссийска,
Новочеркасска, Пятигорска, Ростова-на-Дону, Ставрополя, Таганрога, Черкесска) были
отмечены соросовскими стипендиями (в 1995 г. только из 6 городов). Статистические данные подтверждают безусловное лидерство Ростова-на-Дону, значительно
опередившего все остальные города Северного Кавказа по анализируемому
показателю. Так, в 1997 г. из 25 «соросовских» профессоров в регионе 11 были
ростовчанами (44%); а из 23 стипендиатов-доцентов таковых было 17 (74%). Эти
показатели позволили Ростову-на-Дону занять соответственно 8-ю и 6-ю позицию
среди всех других крупных центров России, подтверждая свою лидирующее положение
регионального научного и вузовского центра.
Во втором по значению центре Северного Кавказа — Краснодаре
соросовских стипендиатов было 5 (4 профессора и 1 доцент); 3 профессора и 2
доцента работали в вузовском комплексе Махачкалы; 3 профессора и 1 доцент в
Таганроге. Остальные центры располагали отдельными стипендиатами. Однако
вузовская система Ростова-на-Дону, включавшая около 20 государственных и более
10 негосударственных вузов, была представлена по данному показателю крайне неравномерно.
Абсолютное первенство в этой системе принадлежало Ростовскому государственному
университету: 10 из 11 профессоров и 15 из 17 доцентов-стипендиатов. Существенно,
наконец, и то, что соросовские номинанты в университете работали по всем пяти
выделенным научным направлениям (биология, математика, физика, химия и науки о
земле). А концентрация их в математике (4 профессора, 2 доцента), физике (2 и
2) и химии (3 и 5) свидетельствовала о сохранении в данных областях мощных
университетских научных школ.
В самые последние годы ситуация несколько изменилась, и как
результат, частично изменилось соотношение Ростова-на-Дону с другими научными
центрами Северного Кавказа, хотя доля донской столицы по-прежнему и по числу
профессоров, и доцентов составляла около 50%. В свою очередь, в самом
Ростове-на-Дону несколько сократилась роль РГУ (из 7 «соросовских» профессоров
только трое были представителями Ростовского государственного университета,
двое представляли Ростовский государственный университет путей сообщения, по
одному — Ростовский государственный педагогический университет и Донской
государственный технический университет). Но несмотря на сокращение численности
соросовских номинантов, РГУ по данному показателю по-прежнему был представлен
комплексно — в физике, математике, биологии.
Научные школы. Согласно имеющейся информации основная масса
научных школ, созданных в регионе в советский период, продолжила свое
существование и в середине — второй половине 90-х гг. (здесь и далее речь идет
о школах вузовского сектора). Условия, в которых функционирует современная
российская наука, не располагают к формированию новых творческих групп,
способных со временем развиться до уровня самостоятельной научной школы. И, тем
не менее, такие объединения продолжают возникать. Но уже скорее в качестве
исключений, способных противостоять всей сумме неблагоприятных обстоятельств.
Иначе говоря, процесс живой, органической эволюции научного комплекса не
прерывается окончательно, хотя ротация научных кадров сведена к минимуму и активность
формирования новых очагов творческой деятельности уступает той, что
существовала в пределах региональной научной системы одно-два десятилетия
назад.
С другой стороны, если количество школ в регионе едва ли
заметно сократилось по сравнению с предыдущим периодом, то их совокупная
творческая отдача могла упасть весьма существенно. Причем такой опережающей
эрозии с большей вероятностью, подвергались и подвергаются «элитные»
региональные школы, созданные в области естественных и точных наук.
Сконцентрированные в них специалисты обладают повышенной привлекательностью для
зарубежных научных центров. Не удивительно, что именно эти школы несли
максимальные кадровые потери. Вместе с тем в силу своей укорененности и большой
известности в пределах и за пределами Северного Кавказа (а в настоящее время
данные факторы означают и определенные преимущества по финансированию и
материально-технической поддержке) они обладали и большим потенциалом
устойчивости, регенерационными способностями, позволявшими им сохранять себя от
распада.
Научные школы внутрирегионального значения имели свои
преимущества при сохранении созданного кадрового потенциала. Об этом, в
частности, свидетельствует информация, относящаяся к Ростовскому государственному
университету. В 1997 г. на его базе продолжало функционировать около 40 научных
школ международного, российского, регионального значения, охватывающих
значительную часть спектра современного научного процесса [95, 280-281]. Если
учесть определенный количественный рост профессорско-преподавательского состава
большинства других региональных вузов, то и в них созданные ранее научные школы
сохранились в современных условиях.
К особенностям функционирования северокавказских (как и
основной части других российских) научных школ в последние годы можно отнести
существенное сокращение масштабов опытно-экспериментальных и полевых работ при
заметном росте издательской активности. Не только ведущие специалисты, но и
многие другие их сотрудники, опубликовали свои монографии. Значительно возросло
и число коллективных сборников, методических и учебных пособий, печатных работ
в центральной и северокавказской научной периодике.
Вместе с тем положение существенно различалось по отдельным
сферам науки. Анализ издательской активности ряда факультетов РГУ в 60-90-е гг.
в этом отношении может быть показателен и для многих других крупных вузов
Северного Кавказа (в источнике, по которому проводились данные расчеты,
учитывались только основные публикации). Как видим (табл. 3), при положительной
в целом по университету динамике научных публикаций, для различных факультетов
(а именно они являлись средоточиями многих научных школ), наблюдались три ее
сценария. Если гуманитарно-общественный сектор (философский и исторический
факультеты) характеризовались стремительным ростом издательской активности
своего профессорско-преподавательского персонала, то естественнонаучные
факультеты либо сохраняли общий уровень предыдущего десятилетия, либо
характеризовались сокращением числа значимых научных публикаций (химический и
физический факультеты).
Таблица 3. Количество наиболее значимых публикаций по
отдельным факультетам РГУ*
|
Факультеты |
60-70-е гг. |
80-е гг. |
90-е гг. |
|
Философский |
3 |
11 |
27 |
|
Исторический |
8 |
8 |
25 |
|
Химический |
10 |
9 |
6 |
|
Физический |
12 |
7 |
8 |
|
Механико-математический |
3 |
16 |
16 |
|
Геолого-географический |
21 |
21 |
27 |
|
Биолого-почвенный |
18 |
20 |
17 |
|
Всего по данным 7 факультетам |
* — рассчитано по материалам (95)
Однако издательская сфера в жизнедеятельном цикле отдельных
ветвей научного процесса занимает разное место. Если в сфере общественных и
гуманитарных наук издательская активизация — один из показателей непосредственно
возросшей исследовательской активности, то в естествознании, при сокращении
опытно-экспериментальных разработок, печатная деятельность есть свидетельство
того, что развитие получают либо теоретические исследования, либо требующие минимальной
экспериментальной инфраструктуры. Впрочем, данный момент только частично
высвечивает различия в положении научных школ, относящихся к той или иной сфере
научного знания.
Констатируя высокие жизнеспособные качества, демонстрируемые
региональными школами в естественных и прикладных науках, не следует забывать,
что большинство из них в настоящее время находится в «свернутом» состоянии,
реализуя самую незначительную часть все еще сохраняющегося творческого
потенциала. При появлении должного финансирования и определенной
социоэкономической стабилизации в обществе такие научные структуры могут
значительно увеличить объемы исследовательских разработок. Однако данная положительная
перспектива отодвинута на неизвестный по своей продолжительности срок. В
общественных и гуманитарных науках ситуация иная. Освоение множества новых
научных направлений способствовало и укреплению ранее сложившихся региональных
школ (в культурологии, философии, истории, экономической теории, регионального
языкознания и т.д.) и появлению новых творческих групп (в социологии,
психологии и др).
Можно предположить, что уже в ближайшие годы в области
социологии, политологии, психологии, правоведения, а также в междисциплинарном
пространстве, объединяющем перечисленные и многие другие ветви гуманитарно-общественного
знания, на Северном Кавказе сформируется несколько молодых научных школ (т.е. талантливые
исследователи, в настоящее время работающие по данной инновационной тематике,
«обрастут» учениками, закрепят свои научные направления организационно,
создадут все необходимые условия для непрерывной кадровой ротации и
содержательного роста своих научных объединений). Высокую степень вероятности
именно такого сценария демонстрирует активность научно-исследовательских
структур ведущего регионального центра — Ростова-на-Дону. Достаточно сказать,
что во второй половине 90-х гг. в учебных и научных структурах города работало
около 60 докторов философских и социологических наук. Подобной концентрацией
высококлассных обществоведов и гуманитариев из региональных российских центров
обладают только Новосибирск, Саратов, Екатеринбург и, отчасти, Казань.
Но Ростов-на-Дону не единственный очаг роста старых и
формирования новых школ гуманитарно-общественного знания в постсоветский
период. В таком же качестве выступает и большинство других крупных центров
Северного Кавказа. Тем более, что именно на этих направлениях научного процесса
республики региона на протяжении 60-80-х гг. создали значительные
инфраструктурные заделы и располагали достаточно многочисленными научными
кадрами. Заметная позиция в исследовании и разработке широкого спектра проблем,
связанных с социально-экономическим и культурным развитием национальных
территорий, комплексным изучением своего прошлого, принадлежит местным
университетам. Наиболее мощные научные коллективы сложились в области
национальной филологии и истории. В начале 80-х гг. в одном Дагестанском университете
работало 7 докторов исторических и 5 — филологических наук (соответственно 30 и
52 кандидата), в Кабардино-Балкарском университете — 7 докторов филологических
и 4 — исторических наук (41 и 21 кандидатов). Из 18 докторов наук
Северо-Осетинского университета 9 были филологами и историками, а из 7 докторов
ЧИГУ таковых было 5 человек (по данным текущего архива СКНЦ ВШ).
Весомую роль в исследовательских разработках выполняли
широкопрофильные НИИ истории, экономики, языка и литературы, существовавшие во
всех национальных республиках и автономиях Северного Кавказа. В постсоветский
период научные школы, созданные в сфере общественного и гуманитарного знания,
получили дополнительные импульсы к развитию. Активизацию многих
исследовательских тем на данных направлениях не смогли остановить даже
трудности реформенного времени. Всплеск активности фиксируется многими показателями.
И в частности, растущим числом диссертационных советов, деятельность которых
направлена на дисциплинарную и отраслевую концентрацию наиболее
квалифицированных специалистов республиканской науки. Так, в 1999 г. из 5 докторских советов Дагестана 4 относились к трем областям — истории, филологии и экономике.
Тогда как на весь сектор естественных, точных и прикладных наук имелся только
один совет.
Научные публикации. Другой важный показатель научного
потенциала и творческой продуктивности — широко используемый в настоящее время
метод подсчета количества научных публикаций и частоты их цитирования
(общепринятой информационной базой таких исследований служит банк данных
Института научной информации (ИНИ) США) [152]. По этому показателю безусловным
региональным лидером в области естественных и технических наук остается
Ростов-на-Дону. В середине 80-х гг. он занимал 21-е место в СССР и 12-е в
РСФСР. В 30-х номерах общесоюзной научной иерархии (и на 21-м месте в РСФСР)
находился Краснодар. Ни один из других северокавказских городов не входил в
число первых 50 научных центров Советского Союза. Положение почти не изменилось
и в начале 90-х гг. В 1992 г. Ростов-на-Дону занимал в России 12-е место, а
Краснодар находился в конце 30-х номеров. В 40-х номерах располагалась
Махачкала.
Тем самым внутрирегиональная иерархия научных центров по
величине творческой продуктивности была достаточно устойчивой, а концентрация
едва ли не максимальной. Подавляющая доля значимого (т.е. включенного и
циркулирующего в жизнедеятельных циклах мирового научного сообщества) нового
естественнонаучного знания в 80-е гг. была сосредоточена в двух центрах —
Ростове-на-Дону и Краснодаре, а в 90-е гг. уже только в Ростове-на-Дону. Второй
и третий (по этому показателю) региональные центры — Краснодар и Махачкала, уступали
Ростову-на-Дону соответственно в 8 и 10 раз, а другие крупные города Северного
Кавказа более чем в 10-15 раз. При этом динамика середины 80-х — начала 90-х
гг. свидетельствовала о сокращении данного показателя по обоим ведущим научным
центрам Северного Кавказа. В Ростове-на-Дону количество учтенных Институтом
научной информации публикаций за период 1986-1992 гг. сократилось с 530 до
примерно 400, а в Краснодаре — с 230 до 50.
В последние годы в области естественных, точных и некоторых
смежных с ними научных направлений в российской науке появился еще один
показатель продуктивности научных центров и их отдельных подразделений —
степень участия в программах РФФИ. Деятельность данного фонда в середине —
второй половине 90-х гг. стала одним из крупнейших источников финансирования
отечественной фундаментальной науки, адресной поддержки инновационных
теоретических разработок. В программах РФФИ участвовали тысячи исследователей;
за шесть лет деятельности фонда его проекты выполнялись более чем в 120
российских городах — т.е. все крупные и средние научные центры страны. Учетная
статистика РФФИ зафиксировала участие Ростова-на-Дону в 85 проектах, определив
его ведущую роль в региональной науке .
Вторая и третья позиции принадлежат Ставрополю (где
функционирует крупнейший в России телескоп и ведутся активные астрономические
наблюдения) и Махачкале (соответственно 18 и 15 проектов РФФИ). По активности
сотрудничества с названным фондом Ростов-на-Дону оказывается 14-м центром
России, Ставрополь -29-м, Махачкала — 36-м. Эти данные напрямую коррелируют с
приведенными выше региональными показателями по количеству учтенных
международным научным сообществом статей и коэффициенту цитирования. Существенным
отличием является только отсутствие Краснодара — второго по интегральному
научному потенциалу центра Северного Кавказа, который по грантам данного фонда
вообще не относился к сколько-нибудь заметными центрам деятельности. В целом
данные РФФИ подтверждают высокую (почти максимальную) концентрацию значимых
фундаментальных разработок в 2-3 региональных центрах, и в первую очередь в
Ростове-на-Дону.
В сфере гуманитарных и общественных наук элитный научный
потенциал не был столь узко ограничен. Свои научные школы и достаточно
многочисленные кадры высококвалифицированных обществоведов и гуманитариев
сложились во многих региональных центрах. Вместе с тем большинство направлений,
разрабатываемых в данных секторах северокавказской наукой, замыкается на
региональную проблематику. Последнее, впрочем, являлось отличительной чертой не
только северокавказской, но и всей региональной (периферийной) российской (а
до этого советской) науки.
Следует учесть и то, что все советское обществоведение
(отчасти и гуманитарное знание) в советский период слабо взаимодействовало с
обществоведческими исследованиями за рубежом. Как результат, низкие результаты
по всем показателям, фиксирующим участие национальной науки в международной
научной жизни. Если в области естественных и точных наук Россия по количеству
значимых публикаций и частоте их цитирования многократно уступала только США,
сохраняя с остальными ведущими странами мира научный паритет или опережая их,
то в секторе гуманитарного знания ее отставание, помимо США (оно было
80-кратным), было значительным и от Англии (14 раз), Германии (15 раз), Канады
(7 раз), Франции (2,5 раза).
Впрочем, столь весомое отставание было вызвано жестким
противостоянием двух систем, отсекавшее материалы по общественной и
гуманитарной проблематике, выполненные в Советском Союзе и других социалистических
странах от мировой обществоведческой проблематики. С 90-х гг. ситуация начала
определенным образом изменяться. Однако из 658 российских публикаций
гуманитарного профиля, включенных в мировую информационную систему в 1992 г., 508 статей принадлежали московским ученым (72%) [160, 102]. Следовательно, периферийная
российская наука в этом дисциплинарном секторе в международном научном процессе
участвовала минимально.
Но внутри России ситуация в области общественных и
гуманитарных наук была аналогична той, что существовала в сфере
фундаментального знания — доминанта Москвы не исключала наличия множества
крупных периферийных центров занимавшихся самостоятельными научными
разработками. Среди них имелись и центры Северного Кавказа. На союзном уровне
выделялся Ростов-на-Дону, который уже начиная со второй половины 70-х гг.
превращается в один из крупнейших в пределах России региональных центров
философской и культурологический мысли. Работы ростовских гуманитариев и
обществоведов получают широкую известность в пределах Советского Союза.. И
потому, несмотря на более широкую децентрализацию значимого по региональным
меркам общественного и гуманитарного потенциала, Ростов-на-Дону более всех
остальных городов мог претендовать на положение общерегионального центра.
Укрепляет очевидное лидерство Ростова-на-Дону в сфере гуманитарно-общественного
знания и широкое участие ростовских исследовательских структур в работе над
проектами, связанными с проблематикой других территорий Северного Кавказа.
Система научных связей. Самым существенным образом
трансформировалась в последние годы система научных коммуникаций. Причем
отдельные ее уровни и системные блоки изменялись различным образом. Отрицательной
динамикой характеризовалось развитие сети внутрирегиональных научных связей.
Научный комплекс Северного Кавказа повторил стадии, пройденные в своей эволюции
всей страной. Конец 80-х — начало 90-х гг. ознаменовались значительным ослаблением
научных взаимодействий в регионе едва ли не по всем направлениям научной деятельности.
С середины 90-х гг. наступает этап стабилизации и постепенного восстановления
разорванных ранее научных связей. Однако восстановление комплексности и
интенсивности контактов, существовавших в середине 80-х гг. в ближайшей
перспективе представляется трудновыполнимой задачей. Одно из свидетельств
кризисного состояния внутрирегиональных научных контактов — значительное сокращение
проводимых на Северном Кавказе научных конференций (школ, семинаров и т.п.).
Если в 80-х гг. количество таких мероприятий составляло от 40 до 60 в год, то
на рубеже 90-х гг. оно сократилось до 30-40, а в начале данного десятилетия
упало до 15-20. Некоторый рост этого показателя возобновился в середине 90-х
гг., и в последние два-три года количественная сторона была восстановлена. В 1998 г. в регионе было проведено уже 68, а в 1999-м — 52 конференции (съезда, совещания).
Анализ дисциплинарно-отраслевой их принадлежности, география
центров проведения, состав организаторов и ответственных исполнителей
свидетельствуют о самых существенных изменениях по каждому из названных
параметров. Если в советский период центральное место в данной сфере научного
процесса занимали конференции естественнонаучного и прикладного профиля
(напомним, что на их долю приходилось 60-70% региональных конференций), то во
второй половине 90-х гг. положение стало прямо противоположным. Теперь 60%
конференций относилось к секторам общественных и гуманитарных наук.
Значительные изменения произошли и в составе организаторов и
ответственных исполнителей региональных конференций. Прежде всего сократилась
роль государственных университетов, особенно Кубанского и Северо-Осетинского
(мы не говорим о Чечено-Ингушском, который прекратил существование в своем
прежнем качестве). Утратили часть былых позиций Дагестанский и Ростовский
государственный университет, которые на протяжении 70-80-х гг. являлись в
данной сфере научной деятельности наиболее активными вузами Северного Кавказа
(понесенные потери, впрочем, не помешали им сохраниться в качестве крупнейшего
организатора научных мероприятий в регионе).
Зато необычайную активность демонстрировал новообразованный
Ставропольский государственный университет, ставший в 1998 г. организатором 9, в 1999 г. — 10 научных конференций. Соответственно 3 и 4 совещания провел
второй молодой государственный университет — Адыгейский (г.Майкоп). Повышенной
коммуникационной активностью молодые вузы, вероятно, стремились повысить свой
научный авторитет, определенным образом зарекомендовать себя перед уже
сложившимися научными и научно-образовательными учреждениями, завязать с ними
научные контакты.
В числе видных участников и организаторов такого рода
научных мероприятий сохранились и крупнейшие технические вузы: Таганрогский
радиотехнический, Новочеркасский технический, Кубанский технологический университеты
и Ростовский строительный университет. Напомним, что в советский период они
составляли после классических университетов второе ядро внутрирегиональной
коммуникационной активности. Каждый из этих вузов в 1999 г. являлся организатором 3-4 конференций (в 1998 г. своей активностью выделялся ТГРУ, проведший
8 научных совещаний).
Анализ формального ранга проводимых в последние годы на
Северном Кавказе конференций фиксирует его резкий рост. Из 68 конференций 1998 г. 21 были международными, 25 — всероссийскими, 1 имела статус региональной. В 1999 г. из 52 конференций международных было 10, всероссийских 16, межрегиональных — 2. Тем самым
более 2/3 таких мероприятий в 1998 г. и более половины в 1999 г. имели надрегиональный статус, подразумевали соответствующий интерес российского научного
сообщества (напомним, что в предыдущее десятилетие не более 10% проводимых в
регионе конференций имели статус выше регионального). Причина подобного явления
в определенной степени заключена непосредственно в распаде единого государства,
которое обладало сложившейся развитой системой научных связей. При их
восстановлении в постсоветское время конференции всесоюзного ранга автоматически
приобрели статус международных. Впрочем, вследствие более широкого включения
северокавказской науки в систему международных научных связей, нельзя исключать
и более широкого участия в региональных конференциях ученых из дальнего
зарубежья.
С другой стороны, многие вузы в стремлении сделать свои
конференции более значимыми, придавали им более высокий статус (международный,
всероссийский), чем тот на который данные мероприятия могли объективно
рассчитывать. В результате, продекларированный уровень не соответствовал
реальности. Но нельзя исключать и действительного роста научной
коммуникационной активности на отдельных направлениях и в некоторых центрах
(Ставрополь, Майкоп, Карачаевск, Черкесск). Однако восстановление количества
региональных конференций не означает автоматического возрождения былого уровня
живого общения северокавказской научной общественности. Этнокультурные и
геополитические проблемы, социально-экономические трудности, а также целый
проблемный комплекс, связанный с Чечней — сократили возможности большинства
территорий в проведении крупных мероприятий, сопряженных с приездом множества
иногородних участников.
Финансовые трудности отрезали научные центры и комплексы,
разделенные значительными расстояниями. Чтобы убедиться в этом, достаточно
сравнить состав участников региональных конференций, проводимых на Северном
Кавказе в 80-е и 90-е гг. Если ранее на такие мероприятия приезжали ученые с
Урала, из Западной и Восточной Сибири, не говоря уже о центральной России, то в
настоящее время география участников нередко ограничивается центрами самого
Северного Кавказа и сопредельных с ним территорий (даже когда речь идет о
международных конференциях).
Спад активности в начале — середине 90-х гг. испытали и все
другие формы контактов ученых и научных коллективов, относящихся к различным
частям региона (совместные проекты, служебные командировки, кадровые
взаимообмены и т.д.).
Со второй половины 90-х гг. начинается формирование новых
форм и каналов внутрирегиональной консолидации научного сообщества. Процесс
этот идет медленно. И положительные результаты его пока малоочевидны. И все же
они есть. Положительным признаком можно считать и возросшую активность по
разработке проектов, направленных на комплексную интеграцию интеллектуального
потенциала Северного Кавказа. И хотя далеко не все подобные проекты в конечном
счете оказываются реализованными, симптоматична сама потребность в такого рода
программах.
В поиске новых наиболее оптимальных форм и способов
сотрудничества находится и система межрегиональных научных коммуникаций
Северного Кавказа. Значительная часть разветвленной системы горизонтальных
связей, десятилетиями складывающихся и существующих между различными
российскими и союзными республиканскими научными комплексами в пределах Советского
Союза, была разрушена. Научные связи с центрами, оказавшимися за
государственными пределами России, максимально сократились, а по многим направлениям
полностью оборвались. Наиболее болезненным в этом отношении можно считать
разрыв научных коммуникаций с украинскими центрами (Харьковом, Донецком,
Киевом) и научными учреждениями Закавказья.
Однако и контакты с российскими региональными научными
комплексами по причинам социально-экономического характера оказались
затруднены. С деградацией отраслевой науки, по сути, прекратила существование и
система научных коммуникаций, связывавших министерские научные структуры,
расположенные в различных регионах. В определенный момент (1993-1995 гг.) наука
Северного Кавказа почти полностью автономизировалась от других регионов,
сохранив по преимуществу только свои коммуникации со столичными научными и
властными структурами. Аналогичные процессы происходили и во всех других
региональных научных комплексах России, каждый из которых определенным образом
замыкал на себе систему своих научных коммуникаций. В первую очередь обрывались
связи между комплексами, наиболее удаленными территориально друг от друга.
Значительно, но в меньшей степени пострадали контакты между
сопредельными центрами. Происходила и общая трансформация системы научных
контактов. В результате расстройства и частичной деструкции внутрирегиональной
коммуникационной сети, некоторые центры из сопредельных региональных научных
комплексов оказывались в более тесных связях, чем с местными центрами (к
примеру, научные связи Ростова-на-Дону с Воронежем или Волгоградом по
интенсивности в отдельных направлениях не уступают его внутрирегиональным
контактам).
Несколько иные тенденции характеризовали динамику
взаимоотношений северокавказской науки с центром. Данный вертикальный
коммуникационный канал сохранил для региона свое приоритетное значение и в
постсоветский период. Притом что многие формы московско-северокавказской
научной кооперации, в которых столичные учреждения играли роль головных
структур, потеряли свое значение. Однако появились новые формы. Не изменила
иерархического соотношения столицы и периферии и трансформация способа
финансирования научных структур. На месте единого бюджетного русла возникло
множество финансовых каналов. Но оперативное и стратегическое руководство
крупнейшими из них, по-прежнему осуществляется из Москвы. И здесь же
располагались главные источники их формирования (назовем РФФИ, РГНФ и т.п.). А
следовательно, заинтересованность региональных центров в Москве по этой линии
сохранилась в полной мере.
Однако существенно то, что финансирование стало не
планово-стабильным, а конкурсно-приоритетным. В результате на финансовую
поддержку своих проектов через фонды могут рассчитывать только самые элитные
региональные научно-исследовательские структуры, составляющие небольшой процент
от всей региональной науки. Поэтому, максимальное число коммуникационных
каналов связывает столицу именно с крупнейшими региональными центрами. На
Северном Кавказе таковым, как известно, является Ростов-на-Дону. Но и среди его
многочисленных научных и научно-образовательных учреждений лишь несколько
входят в элитную группу, обеспеченную финансированием, достаточным для
проведения сколько-нибудь значительных исследовательских программ. В других
региональных центрах такие учреждения составляют скорее исключение. Тем самым
материальная заинтересованность основной массы научных структур Северного
Кавказа в большинстве каналов, связывающих центр и периферию российской науки,
весьма незначительна. Что не исключает, повторим, сохранения общей весьма
ощутимой зависимости региональной науки от центра.
Нарушенным в последние годы оказался и кадровый миграционный
канал, существовавший с начала функционирования северокавказской науки. В 90-е
гг. практически прекратился отток в столицу ученых из региона. В настоящее
время этот миграционный поток практически полностью переориентирован на
западные научные центры. В тех же научных направлениях, где потенциальные
мигранты-ученые не востребованны Западом, они все равно не уезжают в Москву,
поскольку научные структуры последней сами ориентированы на кадровое сокращение.
В свою очередь, столица перестала выполнять функцию
общероссийского научного кадрового перераспределителя, что существенно сузило
возможности кадровых взаимообменов между различными центрами страны. В
настоящее время практически все региональные научные комплексы находятся на
кадровом самообеспечении. И Северный Кавказ не является исключением. Но при
всех очевидных негативных последствиях подобного положения оно свидетельствует
о достаточно прочных позициях науки в качестве самостоятельного элемента
российских региональных социумов, как и о наличии на местах значительного
потенциала, позволяющего самостоятельно решать основную массу инновационных,
кадровых и других проблем, возникших в процессе адаптации науки к новым
условиям своего функционирования.
Система международных научных связей Северного Кавказа также
претерпела самые существенные изменения. Но при этом, в отличие от других
уровней, положительные сдвиги здесь оказались более ощутимыми. Для последнего
десятилетия характерна стремительная активизация международных научных
контактов. В 1997 г. только сотрудники вузов, входящих в систему
Минобразования России, участвовали примерно в 300 международных научных конференциях
(в 71 конференции принимали участие специалисты РГУ, в 67 — ДГУ, в 40 — Кубанского
технологического университета) [121]. Значительно увеличилось количество
служебных зарубежных командировок, расширились кадровые взаимообмены, выросли
масштабы и география стажировок молодых и повышение квалификации уже
состоявшихся научных работников.
Нельзя не констатировать и солидного расширения возможностей
доступа к новейшей научной информации. Помимо огромного множества
фундаментальных работ и научной периодики, ранее не доходившей до российской
провинции, это и подключение многих научных и образовательных учреждений к
системам мировой электронной связи (Интернет). Существенно и то, что
многократно выросло на Северном Кавказе число научных подразделений, в тех или
иных формах участвующих в международных контактах. Достаточно редкое еще в
80-е гг., это явление стало повседневной реальностью не только для элитных
научных структур, но и для многих небольших научных учреждений региона.
Изменения в данной области трудно определить иначе, как
самые значительные. По крайней мере, благодаря им возможности региональных
ученых по участию в международных научно-исследовательских проектах выросли
многократно. Тем самым стремительная активизация всей сферы международных контактов
российской науки (и столичной, и региональной) является одним из наиболее
значимых результатов ее развития в последнее десятилетие. Столь разительные
сдвиги, в свою очередь, стали результатом совпадения во времени общероссийской
трансформации и рывком расширившей сферу внешних контактов страны и ее
отдельных территорий, с мировой информационной революцией, набравшей ход в
80-90-е гг.
При этом соответствующим образом изменилась и география
региональной сети международных научных коммуникаций. Ориентированная вплоть до
начала 90-х гг. на социалистические страны, она в последние годы перестроилась
на контакты с крупными научными центрами Запада: Германии, США, Франции,
Великобритании и Востока: Египет, Иран, Китай и др. Не всегда сокращение
контактов с бывшими научными партнерами могло быть оправданным, и в целом
перестройка системы научных коммуникаций имела как положительные, так и
отрицательные последствия. Контакты с ведущими мировыми центрами способствовали
росту творческой продуктивности не только отдельных ученых или научных
подразделений, но и всей региональной науки, у которой значительно расширился
канал выхода на центральную проблематику мирового научного процесса. Другое
дело, что ограниченная материально-техническая база и недостаточное финансирование
естественно лимитируют творческую отдачу северокавказской науки. К тому же
установление прямых контактов имело и свои отрицательные последствия. К ним в
первую очередь нужно отнести эмиграцию части талантливых исследователей.
Принципиально то, что речь идет не об однократной акции, но
о формировании определенной устойчивой тенденции. По мере затягивания процесса
российских социоэкономических реформ и кризисно-стагнационного периода
выживания отечественной науки регионы свою кадровую ресурсно-донорскую функцию
переориентировали с обслуживания столицы на снабжение научными талантами
западных центров. Системный негативный момент такой трансформации очевиден:
Россия теряет лучшую часть своего интеллектуального потенциала, усиливая своих
естественных конкурентов. Не говоря уже о том, что на подготовку
высококвалифицированных специалистов, в дальнейшем реализующих себя за
пределами России, отечественной системой образования затрачиваются
значительные средства. Данная форма международной эксплуатации в своей основе
ничем не отличается от всех других способов перекачки разнообразных ресурсов из
одной части мирового сообщества в другую. В настоящее время можно только
надеяться, что улучшение ситуации внутри России положит конец данной практике
либо сведет ее к допустимому минимуму.
Региональная наука как фактор социокультурной интеграции и
дифференциации. Выше мы отмечали интегрирующую социокультурную роль научного
комплекса на Северном Кавказе. И в самом общем виде это соответствует
действительности. Вместе с тем здесь имеются весьма значимые аспекты, которые
необходимо учитывать при анализе роли, которую играют научно-исследовательские
и образовательные структуры в жизни народов Северного Кавказа. Говоря о
концентрации республиканского научного потенциала в общественно-гуманитарном
секторе, мы подчеркивали, что основная траектория становления и развития
местных научных комплексов была типичной для национальных областей Советского
Союза и закономерной, учитывая государственную политику в сфере науки и образования,
направленную на ускоренное формирование национальной интеллигенции.
Но именно последняя в лице отдельных своих представителей, с
одной стороны, становилась социальной группой, ядром этнокультурной
консолидации своих народов, а с другой — в своей деятельности выступала как
один из катализаторов процесса постепенной социокультурной автономизации от
центра и других российских территорий. В этом отношении культурная работа и
идеология некоторых групп национальной интеллигенции северокавказских народов в
последние годы советской власти характеризовалось нарастающим этноцентризмом и
национализмом. Чтобы убедиться в этом, достаточно проанализировать
динамические тенденции в освещении местными историками и публицистами второй
половины 80-х гг. многих важных моментов своей национальной истории,
взаимоотношений горских социумов с русской культурой и государственностью.
В результате, отдельные группы гуманитариев и обществоведов
в республиках (а это специалисты университетов и комплексных НИИ экономики,
литературы и истории) постепенно превращались в очаги духовного сепаратизма. А
научные этноцентристкие концепции брались на вооружение местными радикальными
политиками и становились теоретическим основанием их деятельности. Чечня в этом
отношении наиболее яркий, но далеко не единственный пример соединения
антирусских политических и научных установок. Пик местного национализма в
большинстве республик Северного Кавказа пришелся на конец 80-х — начало 90-
гг. и, как известно, стал причиной возникновения ряда острейших межнациональных
конфликтов.
В дальнейшем, с определенной политической стабилизацией в
России, волна северокавказского национализма пошла на убыль. Однако ситуация и
в настоящее время — в конце 90-х гг., сохраняется на взрывоопасно высоком
уровне. Остается и угроза новой эскалации националистических настроений в среде
местной интеллигенции. А следовательно, сложной остается и роль крупнейших
республиканских центров образования, науки и культуры — местных университетов,
сочетающих в своей учебно-воспитательной и научно-исследовательской работе две
тенденции, которые, исключая множество частностей, можно обозначить как
социокультурную интегративную и этноцентристкую центробежную.
Имеющаяся достаточно комплексная информация, позволяет
предположить, что в последние годы снова доминирует первая из названных
тенденций. Исследовательские программы, в которых участвуют региональные
университеты, новые складывающиеся каналы их финансирования способствуют
включению крупнейших национальных вузов в общероссийский научный и культурный
процесс, позволяют определенным образом сблизить и оптимизировать
общегосударственные задачи и насущные интересы национальных республиканских
университетов. В свою очередь, растет и влиятельность, значимость университетов
внутри республик. Этот рост не ограничивается только постсоветским периодом,
он представляет долговременную тенденцию, уходящую в 60-70-е гг., когда
региональные университеты делали свои первые шаги.
В настоящее время научный и социокультурный потенциал
республиканских вузов обеспечивает им роль значимых социальных структур, от
деятельности которых в немалой степени зависит сама социальная атмосфера на
Северном Кавказе. Тем более, что университеты становятся средоточием не только
инновационных технологий, но и новых психоповеденческих социокультурных
стереотипов, позволяющих местным обществам модернизировать многие элементы
традиционной горской, и наложившейся на нее социалистической культуры. Иными
словами, кризис российской самоидентификации, преодолеваемый через масштабную
модернизацию российского общества, открывает пути модернизации и для местных
социумов. Другое дело, что в данной работе у России на Северном Кавказе
появились жесткие конкуренты, предлагающие свои существенно отличающиеся от
российского варианта развития (прежде всего тюркский).
Такие опасения далеко не беспочвенны. Как замечает
В.В.Черноус, «очевидна тенденция ослабления доминантной роли российской
культуры на Северном Кавказе и борьбы за замещение ее западной массовой культурой
и различными исламскими течениями. Северный Кавказ постепенно приобретает в
цивилизационно-культурном отношении все более сущностные восточные черты,
восстанавливает восточную исламизированную ментальность, «дрейфует» в сторону
исламской цивилизации» [155, 164]. Неустойчивость, промежуточность ситуации не
позволяет полностью исключить возможности подъема новых волн национализма. В
таких условиях интегративный потенциал республиканской науки нуждается в
укреплении. Требуют расширения каналы сотрудничества во всех возможных
направлениях: как внутри Северного Кавказа, так и с научными комплексами других
регионов России, с федеральным центром, наконец, между наукой и
образовательными системами самих республик. Данная задача входит в число
наиболее приоритетных. И государственная политика в регионе в сфере науки и
образования должна строиться с ее обязательным учетом.
.
