ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
А. И. ГЕРЦЕН
.
А. И. ГЕРЦЕН
Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются
личностями и носят на себе их печать — тут взаимодействие. Быть страдательным
орудием каких-то не зависимых от нас сил — как дева, бог весть с чего зачавшая,
нам не по росту. Чтоб стать слепым орудием судеб, бичом, палачом божиим — надобно
наивную веру, простоту неведения, дикий фанатизм и своего рода непочатое
младенчество мысли…
Для нас существует один голос и одна власть — власть разума
и понимания.
Отвергая их, мы становимся расстригами науки и ренегатами
цивилизации.
Самые массы, на которых лежит вся тяжесть быта, с своей
македонской фалангой работников, ищут слова и пониманья — и с недоверием
смотрят на людей, проповедующих аристократию науки и призывающих к оружию…
Народ — консерватор по инстинкту, и потому, что он не знает
ничего другого, у него нет идеалов вне существующих условий; его идеал —
буржуазное довольство так, как идеал Атта Тролля у Гейне был абсолютный белый
медведь37. Он держится за удручающий его быт, за тесные рамы, в которые он
вколочен — он верит в их прочность и обеспеченье. Не понимая, что эту прочность
он-то им и дает. Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится
за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах.
Пророки, провозглашавшие социальный переворот анабаптизма, облачились в
архиерейские ризы. Пугачев для низложения немецкого дела Петра сам назвался
Петром, да еще самым немецким, и окружил себя андреевскими кавалерами из
казаков и разными псевдо-Воронцовыми и Чернышевыми.
Государственные формы, церковь и суд выполняют овраг между
непониманием масс и односторонней цивилизацией вершин. Их сила и размер — в
прямом отношении с неразвитием их. Взять неразвитие силой невозможно. Ни
республика Робеспьера, ни республика Анахарсиса Клоца, оставленные на себя, не
удержались, а вандейство надобно было годы вырубать из жизни. Террор так же
мало уничтожает предрассудки, как завоевания — народности. Страх вообще вгоняет
внутрь, бьет формы, приостанавливает их отправление и не касается содержания.
Иудеев гнали века — одни гибли, другие прятались… и после грозы являлись и
богаче, и сильнее, и тверже в своей вере.
Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они
освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче
выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы.
В сущности, все формы исторические — volens-nolens38 — ведут
от одного освобождения к другому. Гегель в самом рабстве находит (и очень
верно) шаг к свободе. То же — явным образом — должно сказать о государстве: и
оно, как рабство, идет к самоуничтожению… и его нельзя сбросить с себя, как
грязное рубище, до известного возраста.
Государство — форма, через которую проходит всякое человеческое
сожитие, принимающее значительные размеры. Оно постоянно изменяется с
обстоятельствами и прилаживается к потребностям. Государство везде начинается
с полного порабощения лица — и везде стремится, перейдя известное развитие, к
полному освобождению его. Сословность — огромный шаг вперед как расчленение и
выход из животного однообразия, как раздел труда. Уничтожение сословности —
шаг еще больший. Каждый восходящий или воплощающийся принцип в исторической
жизни представляет высшую правду своего времени — и тогда он поглощает лучших
людей; за него льется кровь и ведутся войны — потом он делается ложью и,
наконец, воспоминанием… Государство не имеет собственного определенного
содержания — оно служит одинаково реакции и революции — тому, с чьей стороны
сила…
Герцен А. И. К. старому товарищу // Собрание сочинений: В 30
т. М., 1960. Т. 20(2). С. 588—590
Зависимость человека от среды, от эпохи не подлежит никакому
сомнению. Она тем сильнее, что половина уз укрепляется за спиною сознания; тут
есть связь физиологическая, против которой редко могут бороться воля и ум; тут
есть элемент наследственный, который мы приносим с рождением так, как черты
лица, и который составляет круговую поруку последнего поколения с рядом
предшествующих; тут есть элемент морально-физиологический, воспитание,
прививающее человеку историю и современность, наконец элемент сознательный.
Среда, в которой человек родился, эпоха, в которой он живет, его тянет
участвовать в том, что делается вокруг него, продолжать начатое его отцами; ему
естественно привязываться к тому, что его окружает, он не может не отражать в
себе, собою своего времени, своей среды.
Но тут в самом образе отражения является его самобытность.
Противудействие, возбуждаемое в человеке окружающим,— ответ его личности на
влияние среды. Ответ этот может быть полон сочувствия, так, как полон
противуречия. Нравственная независимость человека — такая же непреложная
истина и действительность, как его зависимость от среды, с тою разницей, что
она с ней в обратном отношении: чем больше сознания, тем больше самобытности;
чем меньше сознания, тем связь с средою теснее, тем больше среда поглощает
лицо. Так инстинкт, без сознания, не достигает истинной независимости, а
самобытность является или как дикая свобода зверя, или в тех редких судорожных
и непоследовательных отрицаниях той или другой стороны общественных условий,
которые называют преступлениями.
Сознание независимости не значит еще распадение с средою,
самобытность не есть еще вражда с обществом. Среда не всегда относится одинаким
образом к миру и, следственно, не всегда вызывает со стороны лица отпор.
Есть эпохи, когда человек свободен в общем деле. Деятельность,
к которой стремится всякая энергическая натура, совпадает тогда с стремлением
общества, в котором она живет. В такие времена — тоже довольно редкие — все
бросается в круговорот событий, живет в нем, страдает, наслаждается, гибнет.
Герцен А. И С того берега / / Собрание сочинений: В 30 т.
М., 1955. Т. 6.
С. 14. 66, 120
.
