ТЕКСТЫ КНИГ ПРИНАДЛЕЖАТ ИХ АВТОРАМ И РАЗМЕЩЕНЫ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
4.2. Критика теории Дюгема
.
4.2. Критика теории Дюгема
Дюгем чрезмерно упрощал историю теории тяготения и потому
его изображение этой истории неверно. Его излюбленный пример может быть обращен
против него же. Тем самым его понятие bon sens теряет значимое содержание, зато
тезис об исторической обусловленности теоретико-научных принципов приобретает
гораздо более широкий смысл, чем тот, какой ему придавал сам Дюгем.
Когда Коперник придал конкретный смысл аристотелевскому
oikeios topos, это свидетельствовало не о стремлении к прогрессу путем все
большей эволюционной универсализации, как полагал Дюгем, а лишь о принятом
решении опрокинуть освященные вековой традицией и общепризнанные физику и
космологию того времени. Именно в этом и заключалась знаменитая коперниканская
революция. Столь радикальный переворот нельзя объяснить, исходя только из
физических или астрономических проблем; следовательно, этот переворот не
является плодом bon sens, работающего только в области физики. Более широкие
исследования этого исторического события показывают, что выбор Коперника был в гораздо
большей степени обусловлен революцией возрожденческого мышления в целом[39].
Существует, конечно, соблазн связать соответствующую духу гуманизма
идею Коперника о том, что Вселенная должна быть устроена по принципу простоты,
с дюгемовским bon sens; однако быстро обнаружится бесперспективность такой
попытки. Во-первых, система Коперника не была непрерывно-эволюционным развитием
предшествующих воззрений. Во-вторых, этот пример со всей ясностью показывает,
что дюгемовский идеал единства научного знания не имеет вопреки его
предположению какого-либо внеисторического содержания. Отсутствие единства, в
чем Коперник столь жестко упрекал аристотелизм с его всеохватным разделением
высшего и низшего, небесного и земного, в то время вообще никого не беспокоило,
а, наоборот, считалось выражением божественного мироустроения. Именно по этой
причине Птолемей отводил аргументы в пользу требования большей, чем это было в
его системе, унификации явлений, считал такое требование чистым формализмом.
Несомненно, что если аристотелизм, сталкиваясь с многочисленными трудностями, в
течение веков оставался общепризнанной теорией, это означает только одно — что
коперниканская революция должна рассматриваться как исторически обусловленное
событие, а не как следствие сущностных характеристик человеческого разума[40]. Наконец, в-третьих, идея единства, которая столь
соблазнительно маячит перед взором Дюгема, вряд ли могла иметь большое значение
для Коперника; во всяком случае, он ничтоже сумняшеся достигал большей
унификации в астрономии за счет распада физики. Действительно, Коперник
выдвигал чисто физические аргументы лишь как гипотезы ad hoc, необходимые для
обоснования его новой астрономической теории. Эти аргументы выступали как
простое отрицание соответствующих положений Аристотеля, не имея при этом такого
же метафизического обоснования. Поэтому, если вдуматься, то от идеи единства в
коперниканской системе, о которой так часто говорят, остается не слишком
многое. В действительности вместо 34 эпициклов, формулируемых его теорией, ей
требовалось не менее 48.
Таким образом, непосредственные следствия теории Коперника
были едва ли не противоположными тому, что Дюгем называл bon sens, и особенно
это касалось тех сфер науки, где разрабатывались наиболее плодотворные подходы.
Тщательный анализ борьбы вокруг системы Коперника, ее исторического контекста
показывает, что быстрое распространение коперниканской системы скорее говорит о
пустоте дюгемовского понятия bon sens применительное к физике, чем подтверждает
его значимость. Такое распространение объяснялось совершенно иными, выходящими
за рамки физики причинами. (Подробнее этот вопрос мы рассмотрим в следующей
главе).
Важно отметить, что поворот к совершенно новому пониманию
пространства, пониманию, которое только и могло быть адекватным основанием для
системы Коперника, впервые был осуществлен Джордано Бруно, философом. Я имею в
виду представление о бесконечном, гомогенном, изотропном универсуме. Основания,
на которых Бруно выстраивал свою концепцию, имели чисто философский характер.
То же самое можно сказать и о Декарте, который впервые привел идею Бруно к
решительной победе, отождествив физическое и евклидово пространство и приравняв
его материи, считая, что это соответствует фундаментальной интуиции разума. На
этом и только на этом решении основана вся физика Декарта. Это означает, что
картезианский рационализм и его дальнейшее развитие, а не разработка собственно
физических проблем, привели к новой, картезианской, революции в физике.
Наконец, Ньютон, положивший конец многочисленным попыткам спасти систему
Коперника, попыткам, неустанно предпринимавшимся на основании все новых и новых
предпосылок, смог сделать это только потому, что также принял за отправной
пункт метафизическую идею, унаследованную от Мора и Барроу, — идею абсолютного
пространства, отличного от материи, и абсолютного времени, отличного от
движения.
Если попытаться обнаружить истинную последовательность
шагов, которые, по мнению Дюгема, привели к ньютоновской теории тяготения, то
перед нами встанет совершенно иная картина. Ни один из концептуальных подходов,
упомянутых здесь в кратком историческом экскурсе, не возникал в ходе
постепенной эволюции предшествующих взглядов или как результат кропотливого
собирания идей в некую целостность. Напротив, я считаю, что к каждому из них
вполне подходит название «научная революция». Мы уже видели, что
причиной появления новых подходов часто является не теоретико-физическая, а
скорее общая духовная ситуация. К этому мы еще вернемся в 8 главе. И все же
говорить об актах спонтанного интеллектуального творчества можно в той мере, в
какой их нельзя напрямую вывести из той или иной духовной ситуации, даже если
они возникают в ответ на задаваемые ею проблемы. Речь идет не только и не
столько о формулировании новых аксиом и понятий теории, сколько о пересмотре
всей интерпретативной схемы опыта. Дело не только в том, что изменяются системы
координат, представления о пространстве и времени, фундаментальные понятия
(такие как масса, сила или ускорение); пересматриваются смыслы, в которых могут
быть восприняты результаты экспериментов, интерпретироваться показания
измерительных приборов, оценивается степень серьезности, с какой принимаются
подтверждения или опровержения, единство и полнота либо отсутствие таковых в
теоретическом построении. Пересмотру подлежит не одна какая-то частная или даже
фундаментальная теория, а связанная с этим теория науки. Аристотель и Птолемей,
с одной стороны, и Кеплер с Галилеем, с другой стороны, имели совершенно разные
представления о единстве или о роли наблюдения; Декарт иначе понимал сущность
подтверждения, нежели Ньютон и т.д. Радикальные изменения идут настолько далеко
и охватывают столь широкие области, что инварианты bon sens, предполагаемые
Дюгемом, равно как и связанная с ними вера в онтологию, оказываются перед лицом
живого многообразия истории.
.
